Недолгий срок людское племя
Гуляет по тропам земным.
Возница наш – седое Время.
Уже давно дружу я с ним.
Роскошно ль, скромно ли свершаешь путь по свету –
Нещадно гонит старина,
Пока не взмолишься: «Останови карету!
Хлебнем прощального вина!»
Он глух. Ему по нраву – гонка.
Он плетью хлещет, разъярясь;
Пугая нас, хохочет звонко,
Пока не выворотит в грязь.
Боишься, как бы вдруг не разнесло планету
Копытом звонким скакуна.
Останови, ямщик, останови карету!
Хлебнем прощального вина!
Глупцов разнузданная свора
Швыряет камни в седока.
Бежим, не затевая спора,
Победа будет не легка!
Какой удар несет грядущий день поэту,
Какая смерть мне суждена?
Останови, ямщик, останови карету!
Хлебнем прощального вина!
По временам к могильной сени
Нас приближает день тоски.
Но слабый луч – и скрылись тени,
И страхи смерти далеки.
Ты увидал цветок, услышал канцонетту,
Скользнула мышка, чуть видна.
Останови, ямщик, останови карету!
Хлебнем прощального вина!
Я стар. На новом перевале
Меня подстава ждет в пути.
Ямщик все тот же, но едва ли
Коней он может соблюсти.
Для вас, друзья мои, уже спускаясь в Лету,
Сдержать хочу я скакуна.
Останови, ямщик, останови карету!
Хлебнем прощального вина!
И пусть мой юбилей поможет
Крепленью наших старых уз.
Ведь шпора времени не может
Сердечный разорвать союз.
О Радость, приводи друзей к анахорету
Еще хоть двадцать лет сполна.
Останови, ямщик, останови карету!
Хлебнем прощального вина.
Мой друг! Да правду ль мне сказали,
Иль только нас хотят пугать?
Ужели с места вас прогнали?
Так надо меры мне принять!
Когда вести опасно дружбу,
Мы узы дружбы сразу рвем,
Ведь я служу и знаю службу…
Итак – я с вами больше не знаком,
Да, да, мой друг: я с вами больше не знаком.
Пусть вы – народа благодетель,
Но – нахлобучка мне страшна!
Пусть даже ваша добродетель
Отчизной всею почтена, –
Я отвечать решусь едва ли
На ваш поклон хотя б кивком…
Вы хороши, но вас прогнали, –
И я – я с вами больше не знаком,
Да, да, мой друг: я с вами больше не знаком.
Нас ваша смелость беспокоит,
И благородный голос ваш
Всегда кого-нибудь расстроит
Из тех, кто быт устроил наш.
Хоть речь блестящая в регистры
У нас заносится тайком,
Но не талант ведет в министры…
И я – я с вами больше не знаком,
Да, да, мой друг: я с вами больше не знаком.
Наследник древней славы франкской
И новой Франции герой,
На лаврах доблести гражданской
Вкушайте в хижине покой…
Я ж, как и все мы, думать вправе,
Что жизнь – не в хлебе лишь сухом,
Не в бесполезной вашей славе…
И я – я с вами больше не знаком,
Да, да, мой друг: я с вами больше не знаком.
От вас отречься я обязан,
Хоть вас любил и уважал:
Я не хочу быть так наказан,
Как вас патрон наш наказал…
За мной следить велит он слугам, –
И я от вас спешу бегом!
Мне… ваш преемник будет другом;
А с вами – я уж больше не знаком,
Да, да, мой друг: я с вами больше не знаком!
Друзья! Над скрипкой в добрый час
Смычок мой занесен.
Пускаю вас в веселый пляс,
В безумный ригодон!
Под листвой, густой и зыбкой,
Ученик и друг Рабле,
Он идет с волшебной скрипкой
По родной своей земле.
А за ним толпятся толки,
Что мудрец он и колдун
И что пляшут даже волки
От безумных этих струн.
Друзья! Над скрипкой в добрый час
Смычок мой занесен.
Пускаю вас в веселый пляс,
В безумный ригодон!
Колдовское чарованье!
Подымает струнный строй
В стариках – воспоминанье,
Счастье – в юности живой.
Ох, уж свадебные трели!..
«Молодые» – вот игра! –
Под смычок его в постели
Часто пляшут до утра.
Друзья! Над скрипкой в добрый час
Смычок мой занесен.
Пускаю вас в веселый пляс,
В безумный ригодон!
Раз увидел он в окошко
Дроги с важным мертвецом
И провел, совсем немножко,
Колдовским своим смычком.
Лицемерья сбросив маску,
Люди песню завели
И покойника вприпляску
До могилы донесли.
Друзья! Над скрипкой в добрый час
Смычок мой занесен.
Пускаю вас в веселый пляс,
В безумный ригодон!
Так молва о чудной скрипке
Долетела до двора.
Но иные там улыбки
И совсем не та игра.
Кружева, роброны, маски…
Даже хмель иной в крови.
Все там есть – есть даже ласки,
Нет лишь истинной любви.
Друзья! Над скрипкой в добрый час
Смычок мой занесен,
Пускаю вас в веселый пляс,
В безумный ригодон!
Он играет, и в награду
Ни один не блещет взор,
Вызывает лишь досаду
Струн веселый разговор.
Кто бы сердцем развернуться
В буйной пляске пожелал,
Если можно поскользнуться
На паркете модных зал?
Друзья! Над скрипкой в добрый час
Смычок мой занесен.
Пускаю вас в веселый пляс,
В безумный ригодон!
От придворной тирании,
От тебя, лукавый свет,
Он бежал в поля родные,
Где и умер в цвете лет.
Но не спится и в могиле:
При луне скрипач встает,
Чтоб играть нечистой силе
Посреди ночных болот.
Друзья! Над скрипкой в добрый час
Смычок мой занесен.
Пускаю вас в веселый пляс,
В безумный ригодон!
Как память детских дней отрадна в заточенье!
Я помню этот клич, во всех устах один:
«В Бастилью, граждане! к оружию! отмщенье!»
Все бросилось – купец, рабочий, мещанин.
То барабан бил сбор, то пушка грохотала…
По лицам матерей и жен мелькала тень.
Но победил народ; пред ним твердыня пала.
Как солнце радостно сияло в этот день,
В великий этот день!
Все обнимались, все – и нищий и богатый;
Рассказ чудесных дел средь женщин не смолкал.
Вот криком радостным все встретили солдата:
Герой осады он, народу помогал.
С любовью Лафайет, я слышал, поминался;
Король же… вкруг него черней сгущалась тень.
Свободна Франция!.. Мой разум пробуждался…
Как солнце радостно сияло в этот день,
В великий этот день!
Назавтра был я там: уж замок с места срыли.
Среди развалин мне сказал седой старик:
«Мой сын, здесь произвол и деспотизм душили
Народный каждый вопль, народный каждый крик.
Для беззащитных жертв им мест недоставало…
Изрыли землю всю: то яма, то ступень.
При первом натиске, шатаясь, крепость пала».
Как солнце радостно сияло в этот день,
В великий этот день!
Свобода, древняя святая бунтовщица,
Вооруженная обломками желез,
Зовет – торжественно над нами воцариться –
Святое Равенство, сестру свою с небес.
Они своих борцов уж выслали насилью:
Для громов Мирабо двор – хрупкая мишень.
Народу он кричит: «Еще, еще Бастилью!»
Как солнце радостно сияло в этот день,
В великий этот день!
Где мы посеяли, народы пожинают.
Десятки королей, заслышав наш погром,
Дрожа, свои венцы плотнее нажимают,
Их подданные нас приветствуют тайком.
Отныне светлый век – век прав людских – начнется,
Всю землю обоймет его святая сень.
Здесь новый мир в пыли развалин создается.
Как солнце радостно сияло в этот день,
В великий этот день!
Уроки старика я живо вспоминаю;
И сам он, как живой, встает в уме моем. –
Но через сорок лет я этот день встречаю –
Июльский славный день – в темнице за замком.
Свобода! голос мой, и преданный опале,
Звучит хвалой тебе! В окне редеет тень…
И вот лучи зари в решетках засверкали…
Как солнце радостно выходит в этот день,
В великий этот день!
Как ты старо, общественное зданье!
Грозишь ты нам паденьем каждый час,
И отвести удар не в силах знанье…
Еще в руках нет светоча у нас!
Куда идем? Раз двадцать сомневаться
В том суждено и высшим мудрецам!..
С пути лишь звезды могут не сбиваться,
Им бог сказал: «Вот путь, светила, вам!»
Но жизнь нам в прошлом тайну раскрывает,
И человек уверен хоть в одном:
Чем больше круг труда он расширяет,
Тем легче мир обнять ему умом.
У берегов времен ища причала,
Ковчег народов предан весь труду:
Где пал один, другой начнет сначала…
Нам бог сказал: «Народы, я вас жду!»
В эпохе первой в мир инстинктов грубых
Вошла звеном связующим семья:
Особняком, в каких-то жалких срубах
С детьми ютились жены и мужья.
Но вот сближаться робко стали дети:
И тигр и волк для них был общий враг…
То колыбель была союза в свете,
И бог сказал: «Я буду к смертным благ!»
А во второй эпохе пышным древом
Цвела отчизна; но и ей в крови
Пришлось расти: к врагам пылая гневом,
Лишь за своих вступалися свои!
За рабством вслед упрочилось тиранство,
И раболепством был испорчен век.
Но засияло в мире христианство –
И бог сказал: «Воспрянь, о человек!»
И, вопреки господствовавшим нравам,
Эпохи третьей выдвинут Алтарь.
Все люди – братья; силу гонят правом;
Бессмертен нищий так же, как и царь.
Науки, свет, закон, искусства всходы –
Все, все для всех! С победой на челе,
В одно связует пресса все народы…
И бог сказал: «Все – братья на земле».
Царит сама Гуманность в веке новом.
Идей отживших власть уж не страшна:
В грубейших странах ветер с каждым словом
Гуманной мысли сеет семена…
Мир, мир труду, снабжающему хлебом, –
И пусть любовь людей соединит!
Когда ж опять мы землю сблизим с небом,
В нас бог детей своих благословит.
Одну семью уж люди составляют…
Что я сказал? Увы, безумец я:
Кругом штыки по лагерям сверкают,
Во тьме ночной чуть брезжится заря…
Из наций всех лишь Франция вступила
На путь широкий с первою зарей.
Ей бог сказал: «Ты новый путь открыла –
Сияй же миру утренней звездой!»
О дамы! Что вам честь Лизетты?
Вы насмехаетесь над ней.
Она – гризетка, да… Но это
В любви всех титулов знатней!
Судью, священника, маркиза
Она сумеет покорить.
О вас не сплетничает Лиза…
Не вам о чести говорить!
Всему, что дарят ей, – ведете
Вы счет в гостиных без конца,
А на балах вы спины гнете,
Златого чествуя тельца…
Империя во время оно
Легко могла всех вас купить,
А Лиза гонит прочь шпионов…
Не вам о чести говорить!
Под пеплом разожжет Лизетта
Всегда огонь… Решил ввести
Ее в среду большого света
Один барон, чтоб быть в чести.
Ее краса и двор принудит
Ему вниманье подарить…
Хоть фавориткой Лиза будет –
Не вам о чести говорить!
Тогда вы станете, наверно,
Твердить, что вы – ее родня,
Хвалу кадить ей лицемерно,
К ней ездить каждые два дня…
Но хоть могли б ее капризы
Все государство разорить –
Не вам судить о нравах Лизы,
Не вам о чести говорить!
Вы в чести смыслите, простите,
Не больше, чем любой лакей,
Что возглашает при визите
У двери титулы гостей.
Кто на ходулях этикета –
Душою тем не воспарить…
Храни господь от вас Лизетту!
Не вам о чести говорить.О дамы!
– На связку четок скорби черной
Зачем ты слезы льешь упорно? –
– Ах, плакали бы тут и вы:
Я друга схоронил, увы!
– Вон в той лачуге – голод. Можешь
Утешиться, коль им поможешь.
А четки черные скорбей
Ты на пути оставь скорей.
Но он опять рыдает вскоре.
– Что, горемыка, снова горе?
– Ах, плакали бы тут и вы:
Скончался мой отец, увы!
– Ты слышишь крик в лесу? Бандиты!
Беги! Там люди ждут защиты!
А четки черные скорбей
Ты на пути оставь скорей.
Опять он слезы льет потопом.
– Как видно, беды ходят скопом?
– Как не рыдать? Поймите вы:
Жену я схоронил, увы!
– Беги, туши пожар в селенье:
В благодеянии – забвенье.
А четки черные скорбей
Ты на пути оставь скорей.
Он вновь рыдает. – Человече!
Все любящие жаждут встречи.
– О, горе мне! Слыхали вы?
Дочь умерла моя, увы!
– Вот – тонет девочка. Не медли!
Ты этим мать спасешь от петли.
А четки черные скорбей
Ты на пути оставь скорей.
Но вот он тихо как-то плачет.
– Еще кой-кто скончался, значит?
– Я стар и слаб. Судите вы:
Могу лишь плакать я, увы!
– Там, у крыльца, ты видишь пташку?
Согрей озябшую бедняжку.
А четки черные скорбей
Ты на пути оставь скорей.
От умиленья он заплакал,
И тут сказал ему оракул:
– Зовусь я Милосердьем. Тот
Блажен, кто вслед за мной идет:
Так всем, от мала до велика,
Вещай закон мой, горемыка,
Чтоб людям растерять скорей
Все четки черные скорбей!
И вот я здесь, где приходилось туго,
Где нищета стучалась мне в окно.
Я снова юн, со мной моя подруга,
Друзья, стихи, дешевое вино…
В те дни была мне слава незнакома.
Одной мечтой восторженно согрет,
Я так легко взбегал под кровлю дома…
На чердаке все мило в двадцать лет!
Пусть знают все, как жил я там когда-то.
Вот здесь был стол, а в том углу кровать.
А вот стена, где стих, углем начатый,
Мне не пришлось до точки дописать.
Кипите вновь, мечтанья молодые,
Остановите поступь этих лет,
Когда в ломбард закладывал часы я.
На чердаке все мило в двадцать лет!
Лизетта, ты! О, подожди немножко!
Соломенная шляпка так мила!
Но шалью ты завесила окошко
И волосы нескромно расплела.
Со свежих плеч скользит цветное платье.
Какой ценой свой легкий маркизет
Достала ты – не мог тогда не знать я…
На чердаке все мило в двадцать лет!
Я помню день: застольную беседу,
Кружок друзей и песенный азарт.
При звоне чаш узнал я про победу
И срифмовал с ней имя «Бонапарт».
Ревели пушки, хлопали знамена,
Янтарный пунш был славой подогрет.
Мы пили все за Францию без трона…
На чердаке все мило в двадцать лет!
Прощай, чердак! Мой отдых был так краток.
О, как мечты прекрасны вдалеке!
Я променял бы дней моих остаток
За час один на этом чердаке.
Мечтать о славе, радости, надежде,
Всю жизнь вместить в один шальной куплет,
Любить, пылать и быть таким, как прежде!
На чердаке прекрасно в двадцать лет!
Тебе, о Франция, развесистое древо,
Я пел двенадцать лет: «Плоды свои лелей
И вечно в мир кидай щедроты их посева:
Их возрастил господь в течение трех дней.
И вы, что мне вослед в восторженных глаголах
Воспели дерево и сей обильный год,
О дети счастия, – с ветвей его тяжелых
Привитый предками срывайте спелый плод!»
Они торопятся, – и кончен сбор до срока.
Но вижу я: плоды изгнившие лежат,
Надежду обманув старинного пророка,
Льют в сердце и в уста ему свой тлен и яд.
О древо родины, не с неба ли пролился
Источник гибели и беды возрастил?
Иль благородный сок нежданно истощился?
Иль ядовитый ветр побеги отравил?
Нет, черви, тихие, глухие слуги смерти,
Замыслили беду принесть исподтишка,
Осмелились они, губительные черви,
Нам осквернить плоды в зародыше цветка. –
И вот один из них предстал перед глазами:
«Чтоб ныне властвовать, надменно хмуря лоб,
Нам подлость низкая протягивает знамя:
Эй, братья-граждане, готовьте трон и гроб!
Пусть это дерево, чья так пышна вершина,
Под нашим натиском, сгнивая, упадет,
А у подножия разверзнется пучина,
Что роем мы тебе, о дремлющий народ!»
Он правду говорил: святого древа лоно
Посланники могил прожорливо грызут;
С небесной высоты легла на землю крона,
И древний ствол его прохожий топчет люд.
Ты верить нам три дня дозволил, боже правый,
Что снова греет нас луч милости твоей;
Спаси же Францию и всходы ее славы
От сих, в июльский зной родившихся червей!
Лебрен, меня ты искушаешь!
Ведь я всего – простой певец,
А ты в письме мне предлагаешь
Академический венец!..
Но погоди, имей терпенье!
Всю жизнь проживши как в чаду,
Я полюбил уединенье
И на призыв твой не пойду.
Ваш светский шум меня пугает;
Я пристрастился к тишине.
«Свет по тебе давно скучает…»
Свет вряд ли помнит обо мне!
Ему давайте меньше славы
И больше денег – свет таков;
А для пустой его забавы
И так достаточно шутов!..
«Займись политикой!» – поэту
Твердят настойчиво одни.
Ужель, друзья, на тему эту
Я мало пел в былые дни?!
Другие мне кричат: «Пророком
Ты назовись отныне сам
И в этом звании высоком
От нас заслужишь фимиам».
Прослыть великим человеком
Я никогда бы не желал:
Неэкономным нашим веком,
Увы, опошлен пьедестал!
Есть свой пророк у каждой секты,
И в каждом клубе гений есть:
Того спешат избрать в префекты,
Тому спешат алтарь возвесть…
Но переменчива бывает
Судьба подобного столпа,
И часто в год охладевает
К любимым идолам толпа!
Она их гонит: «Вы – не боги,
Вы устарели; отдохнуть
Пора бы вам, покуда дроги
Вас не свезут в последний путь!»
Да, век наш грубо-своенравен;
В нем всякой славе есть конец,
И только тот до смерти славен,
Кто смело топчет свой венец!..
При мне свет многим поклонялся
И после… грязью в них бросал!
Их ореолу я смеялся,
Над их паденьем – я рыдал!..
Так пусть же, друг мой, вихорь света
Нас за собой не увлечет!
Страшна нужда, но для поэта
Страшней обманчивый почет!..
Боюсь… талантам первоклассным
Твой друг дорогу заградит…
«Быть умным – значит быть опасным»
(Так мне Лизетта говорит).
Умен ли я? Ленив я слишком!
Мне умным быть мешает лень.
Боюсь и с маленьким умишком
Я на других набросить тень!..
Когда страданье тяготеет
Над всеми, вплоть до богачей, –
Верь, самый умный не сумеет
Быть самым лучшим из людей!
Пусть мой пример тебя научит
Свет по достоинству ценить…
Пускай мой пост другой получит,
А я в тиши хочу пожить…
И – в оправдание поэту –
Одно лишь я друзьям скажу:
Чем меньше отдаюсь я свету,
Тем больше им принадлежу!
Вы – факельщик, и ни к чему
Мне ваши вздохи, взгляды…
Я все равно их не пойму,
Я им совсем не рада.
Хоть знаю: предрассудки – зло,
Претит мне ваше ремесло.
Пусть жизнь цветочницы простой
Не бог весть что за сласть,
Но в ваши лапы, милый мой,
Я не спешу попасть.
Вас зацепила коготком
Любовь среди дороги
В тот день, когда с моим лотком
Столкнулись ваши дроги.
Такая встреча поутру
Мне показалась не к добру!
Пусть жизнь цветочницы простой
Не бог весть что за сласть,
Но в ваши лапы, милый мой,
Я не спешу попасть.
Люблю живых, что пьют, поют,
Проводят дни в усладе,
А вы сулите мне приют
В кладбищенской ограде!
Поверьте: ни моим цветам,
Ни мне самой – не место там.
Пусть жизнь цветочницы простой
Не бог весть что за сласть,
Но в ваши лапы, милый мой,
Я не спешу попасть.
Сегодня графа на тот свет
Везете, завтра – князя,
Но не завидую я, нет,
Высоким вашим связям!
С усопшими не знаюсь я:
Живые – вот мои друзья!
Пусть жизнь цветочницы простой
Не бог весть что за сласть,
Но в ваши лапы, милый мой,
Я не спешу попасть.
Хоть будет короток мой час,
Да весел – все мне благо!
Лет через десять жду я вас
И вашу колымагу.
Пока же ваш напрасен труд:
Другие вас клиенты ждут!
Пусть жизнь цветочницы простой
Не бог весть что за сласть,
Но в ваши лапы, милый мой,
Я не спешу попасть.
Будь верен мне, приятель мой короткий,
Мой старый фрак, – другого не сошью;
Уж десять лет, то веничком, то щеткой,
Я каждый день счищаю пыль твою.
Кажись, судьба смеется надо мною,
Твое сукно съедая день от дня, –
Будь тверд, как я, не падай пред судьбою,
Мой старый друг, не покидай меня!
Тебя, мой друг, духами я не прыскал,
В тебе глупца и шута не казал,
По лестницам сиятельных не рыскал,
Перед звездой спины не изгибал.
Пускай другой хлопочет об отличке,
Взять орденок – за ним не лезу я;
Дворянская медаль в твоей петличке.
Мой старый друг, не покидай меня!
Я помню день утех и восхищенья,
Как в первый раз тебя я обновил:
День этот был – день моего рожденья,
И хор друзей здоровье наше пил.
Хоть ты истерт, но, несмотря на это,
Друзья у нас – все старые друзья,
Их не страшит истертый фрак поэта.
Мой старый друг, не покидай меня!
Края твои оборвались немного…
Смотря на них, люблю я вспоминать,
Как вечерком однажды у порога
Она меня хотела удержать;
Неверная тем гнев мой укротила,
И я гостил у ней еще два дня, –
Она тебя заштопала, зашила…
Мой старый друг, не покидай меня!
Хоть мы с тобой и много пострадали –
Но кто ж не знал судьбы переворот!
У всех свои есть радости, печали:
То вдруг гроза, то солнышко взойдет.
Но может быть, что скоро в ящик гроба
С моей души одежду сброшу я, –
Так подожди, мы вместе ляжем оба.
Мой старый друг, не покидай меня!
Поэтам-рабочим
Вот фея рифм, властительница песен.
В земной туман для счастья послана,
Она поет, и взгляд ее чудесен.
Отдайся ей – иль улетит она.
В размахе крыл простор есть лебединый,
Она несет вступившим с ней в союз
Завидный дар для наших бедных муз:
Алмазы, бриллианты и рубины.
В ее словах для нас любовь и май,
Останься с нами, пой, не улетай!
Пускай мудрец порой кричит: «Куда ты? –
Мечтателю безумному. – Постой!»
Уж он бежит, горячкой рифм объятый,
От школьных парт за феей молодой.
Ведь с этих пор и горе и лишенья
Он для нее готов претерпевать,
Чтоб в смертный час к безумцу на кровать
Она присела с песней утешенья.
В ее словах для нас любовь и май.
Останься с нами, пой, не улетай!
Как богачи ей жадно смотрят в очи!
Но, их минуя, предпочтет она
Скупой огонь в простой семье рабочей,
Где песнь ее как хлеб и соль нужна.
Пусть прост обед и темный угол тесен, –
Чтоб здесь жилось бедняге веселей,
Она его из пригоршни своей
Поит вином и дерзким хмелем песен.
В ее словах для нас любовь и май.
Останься с нами, пой, не улетай!
Где дышит пар, в пыли свинцовой гранок,
Она поет, чтоб каждый видеть мог –
В цветах кирку, лопату и рубанок,
Стихи без рифм и славу без сапог.
А с нею в такт поет рабочий молот,
И весь народ уж подхватил припев,
Меж тем как трон внимает, присмирев,
Как там, внизу, отплясывает голод.
В ее словах для нас любовь и май.
Останься с нами, пой, не улетай!
Покрой же, фея, нищету крылами,
Зажги единой радостью сердца;
Вином надежд, а не пустыми снами
Гони заботу с пыльного лица.
И сделай так, чтоб в хижине убогой
Произнесли при имени моем:
«Ведь это он привел ее в наш дом –
Певец вина и юности нестрогой».
В ее словах для нас любовь и май.
Останься с нами, пой, не улетай!
С квартиры выгнан, по полям
Скитаюсь я, связав пожитки.
Присел передохнуть, а сам
Смотрю, как ползают улитки.
О, как чванливы, как жирны
Вы, слизняки моей страны!
Вот эта – очень уж жирна –
Мне крикнуть хочет: «Друг сердечный,
Проваливай скорей!» (Она –
Домовладелица, конечно!)
О, как чванливы, как жирны
Вы, слизняки моей страны!
У раковины на краю
Приятно кланяться знакомым.
В ней буржуа я узнаю,
Своим гордящегося домом.
О, как чванливы, как жирны
Вы, слизняки моей страны!
Не надо ей дрожать зимой
И на квартиру разоряться.
Горит сосед – она домой
Сумеет вовремя убраться.
О, как чванливы, как жирны
Вы, слизняки моей страны!
Для скуки слишком неумна,
Не оставляя гордой позы,
Живя за счет других, она
Слюнявит виноград и розы.
О, как чванливы, как жирны
Вы, слизняки моей страны!
Напрасно свищет соловей, –
Зачем улитке птичье пенье?
Жирея в ракушке своей,
Она вкушает наслажденье.
О, как чванливы, как жирны
Вы, слизняки моей страны!
«Как, жить процентами ума,
Когда имеешь дом доходный?»
Улитка не сошла с ума.
Иди-ка прочь, бедняк голодный!
О, как чванливы, как жирны
Вы, слизняки моей страны!
Улитки – что ни говори –
Сзывают съезды по палатам,
И эта вот (держу пари!)
От правых будет депутатом.
О, как чванливы, как жирны
Вы, слизняки моей страны!
Не научиться ль ползать мне
И, всем друзьям своим в забаву,
Пройти в Сенат по всей стране –
По избирательному праву?
О, как чванливы, как жирны
Вы, слизняки моей страны!
Великий пленник океана
Один по острову гулял.
Красивый мальчик, сын Бертрана,
К нему с цветами подбежал.
Наполеон присел, вздыхая:
– Дитя, приди ко мне на грудь!
Быть может, в Вене там, страдая,
Мой сын обласкан кем-нибудь…
Скажи: ты учишься? Чему же?
– Я, государь, с отцом моим
Учу историю… Не хуже
Других детей я знаю Рим!
– Да, Рим… А Францию?.. Хоть славе
Мы римлян честь отдать должны,
Родной истории не вправе
Не знать отечества сыны!
– О государь! Ее я знаю.
Известны галлы, франки мне…
Всегда охотно я читаю
О нашей славной старине:
О том, как веру принял Хлодвиг,
Как пал язычества престиж,
Как Женевьевы скромный подвиг
Спас от Атиллы наш Париж;
Как, из железа будто скован,
Грозой арабов был Мартелл;
Как, в Риме папой коронован,
Потом учиться Карл хотел;
Как с крестоносцами своими
Людовик дважды выступал:
Герой – ходил он за больными,
Король – страдальцев утешал!
– Да, сын мой!.. не было честнее
Законодателя, чем он!
Теперь скажи: кто всех храбрее
Шел защищать народ и трон?
– Баярд, Конде, Тюренн… Нам вечно
Примером будет их успех!
Но подвиг Жанны д Арк, конечно,
Для сердца трогательней всех.
– Ах! Это имя пробуждает
Все, чем гордиться мы должны.
Всех женщин Жанна возвышает,
Явясь защитницей страны…
Чудесной силою молитвы
Владела дочь родной земли –
И там выигрывала битвы,
Где отступали короли.
Взамен искусства и науки
В ней искра божия была:
Судьбу всей Франции ей в руки
Лишь божья власть отдать могла!..
Когда для общего спасенья
Рок только жертвы чистой ждет,
Господь ту жертву искупленья
Из темных масс всегда берет…
Позор и горе тем, кто брани
Подверг тебя – борцов сестру…
И да погибнут англичане,
Тебя влачившие к костру!
Их гордость стоит наказанья,
Смириться их заставит бог:
Он вместо пепла покаянья
Для них твой пепел приберег!..
И, забывая, где и с кем он,
Наполеон воскликнул вдруг:
– Как Жанну д Арк – меня ты, демон,
Лишь мертвым выпустишь из рук!
Но, Альбион! чтоб от насилья
Ей не томиться, как в аду,
Она в костре нашла хоть крылья…
А я пять лет уж смерти жду!
Заплакал мальчик. Детским горем
Герой растроган. – Вот, смотри:
Идет с улыбкой там, над морем,
Отец твой. Слезки оботри!
Зови его… А я на камне
Здесь подожду вас… ну, лети!
Ах, как ни плачь мой сын, нельзя мне
К нему с улыбкой подойти!
Отдал бы я, чтоб иметь двадцать лет,
Золото Ротшильда, славу Вольтера!
Судит иначе расчетливый свет:
Даже поэтам чужда моя мера.
Люди хотят наживать, наживать…
Мог бы я сам указать для примера
Многих, готовых за деньги отдать
Юности благо и славу Вольтера!
Песня в сопровождении жестов
Мужья тиранили меня,
Но с третьим сладить я сумела:
Смешна мне Жана воркотня,
Он ростом мал, глядит несмело.
Чуть молвит слово он не так –
Ему надвину я колпак.
«Цыц! – говорю ему, –
Молчи, покуда не влетело!»
Бац! по щеке ему…
Теперь-то я свое возьму!
Прошло шесть месяцев едва
С тех пор, как мы с ним поженились, –
Глядь, повод есть для торжества:
Ведь близнецы у нас родились.
Но поднял Жан чертовский шум:
Зачем детей крестил мой кум?
«Цыц! – говорю ему, –
Вы хоть людей бы постыдились!»
Бац! по щеке ему…
Теперь-то я свое возьму!
Просил мой кум ему ссудить
Деньжонок, хоть вернет едва ли.
А Жан за кассой стал следить
И хочет знать – куда девали?
Пристал с вопросом, как смола…
Тогда я ключ себе взяла.
«Цыц! – говорю ему, –
Не жди, чтоб даже грошик дали!»
Бац! по щеке ему…
Теперь-то я свое возьму!
Однажды кум со мной сидит…
Часу в девятом Жан стучится.
Ну и пускай себе стучит!
Лишь в полночь кум решил проститься.
Мороз крепчал… Мы пили грог,
А Жан за дверью весь продрог.
«Цыц! – говорю ему, –
Уже изволите сердиться?»
Бац! по щеке ему…
Теперь-то я свое возьму!
Раз увидала я: тайком
Тянул он с Петронеллой пиво
И, очевидно под хмельком,
Решил, что старая красива.
Мой Жан на цыпочки привстал,
Ей подбородок щекотал…
«Цыц! – говорю ему, –
Ты – просто пьяница блудливый!»
Бац! по щеке ему…
Теперь-то я свое возьму!
В постели мой супруг неплох,
Хотя на вид он и тщедушен,
А кум – тот чаще ловит блох,
К моим желаньям равнодушен.
Пусть Жан устал – мне наплевать,
Велю ему: скорей в кровать!
«Цыц! – говорю ему, –
Не вздумай дрыхнуть!» Он послушен…
Бац! по щеке ему…
Теперь-то я свое возьму!
Как Дионисия из царства
Изгнал храбрец Тимолеон,
Тиран, пройдя чрез все мытарства,
Открыл в Коринфе пансион.
Тиран от власти не отстанет:
Законы в школе издает;
Нет взрослых, так детей тиранит.
Тиран тираном и умрет.
Ведь нужно все чинить и ведать –
Он справедлив, хотя и строг:
Как подадут детям обедать –
Сейчас с их трапезы налог.
Несут, как некогда в столицу,
Орехи, виноград и мед.
Целуйте все его десницу!
Тиран тираном и умрет.
Мальчишка, глупый, как овечка,
Последний в школе ученик,
В задачку раз ввернул словечко:
«Тиран и в бедствиях велик».
Тиран, бессмыслицу читая,
«Он далеко, – сказал, – пойдет», –
И сделал старшим негодяя.
Тиран тираном и умрет.
Потом, другой раз как-то, слышит
Он от фискала своего,
Что там в углу товарищ пишет,
Должно быть, пасквиль на него.
«Как? Пасквиль?! Это все от воли!
Ремнем его! И чтоб вперед
Никто писать не смел бы в школе!»
Тиран тираном и умрет.
И день и ночь его страшили
Следы измены и интриг.
Раз дети на дворе дразнили
Двоих каких-то забулдыг.
Кричит: «Идите без боязни!
Им нужен чужеземный гнет.
Я им отец – им нужны казни».
Тиран тираном и умрет.
Отцы и матери озлились
На непотребный пансион
И Дионисия решились
И из Коринфа выгнать вон.
Так чтоб, как прежде, благодатно
Теснить и грабить свой народ –
В жрецы вступил он. Вот так знатно!
Тиран тираном и умрет.
В годы юности моей
Тетка Грегуар блистала.
В кабачок веселый к ней
Забегал и я, бывало.
Круглолица и полна,
Улыбалась всем она,
А брюнет иной, понятно,
Пил и ел у ней бесплатно.
Да, бывало, каждый мог
Завернуть к ней в кабачок!
Вспоминался ей подчас
Муж, что умер от удара.
Жаль, никто не мог из нас
Знать беднягу Грегуара.
Все ж наследовать ему
Было лестно хоть кому.
Всякий здесь был сыт и пьян,
И лилось вино в стакан.
Да, бывало, каждый мог
Завернуть к ней в кабачок!
Помню в прошлом, как сквозь дым,
Смех грудной, кудрей извивы,
Вижу крестик, а под ним
Пышность прелестей стыдливых.
Про ее любовный пыл
Скажут те, кто с нею жил, –
Серебро – и не иначе –
Им она сдавала сдачи.
Да, бывало, каждый мог
Завернуть к ней в кабачок!
Было б пьяницам житье,
Но у жен своя сноровка, –
Сколько раз из-за нее
Начиналась потасовка.
Как из ревности такой
Разыграют жены бой,
Грегуарша очень кстати
Спрячет всех мужей в кровати.
Да, бывало, каждый мог
Завернуть к ней в кабачок!
А пришел и мой черед
Быть хозяином у стойки,
Что ни вечер, целый год
Я давал друзьям попойки.
Быть ревнивым я не смел,
Каждый вдоволь пил и ел,
А хозяйка всем, бывало, –
До служанок вплоть, – снабжала.
Да, бывало, каждый мог
Завернуть к ней в кабачок!
Дням тем больше не цвести,
Нет удач под этой кровлей.
Грегуарша не в чести
У любви и у торговли.
Жаль и ручек мне таких,
И стаканов пуншевых.
Но пред лавкой сиротливой
Всякий вспомнит час счастливый.
Да, бывало, каждый мог
Завернуть к ней в кабачок!
«Мы победили! – молвил юный грек,
Кладя венки на свежие могилы. –
Покиньте Стикс! Мы повторим ваш век,
О полубоги, древних дней светилы!»
И пред собой в лучах утра
Он видит призрак, слышит пенье:
«Пора на родину, пора,
Дитя Свободы, Наслажденье!
Пора!
Мне жизнь была, о греки, сладкий сон
При ваших предках, гнавших прочь печали.
Когда на их пирах Анакреон
Им пел любовь, они цепей не знали.
Душе, не жаждущей добра,
Чужда любовь и вдохновенье.
Пора на родину, пора,
Дитя Свободы, Наслажденье!
Пора!
Все так же к небесам летит орел,
Песнь соловья полна все так же чувства…
А где же ваш, о греки, ореол:
Законы, слава, боги и искусства?
Природа так же все щедра;
А пир ваш глух и нем без пенья.
Пора на родину, пора,
Дитя Свободы, Наслажденье!
Пора!
Иди же, грек, сражаться, побеждать!
Рви цепь свою! Проснулся страх в тиранах, –
Недолго будет варвар сладко спать
На ложе роз твоих благоуханных.
Недолго с данью серебра
Ему брать дев на униженье.
Пора на родину, пора,
Дитя Свободы, Наслажденье!
Пора!
Довольно, греки, потуплять глаза,
Довольно вам краснеть пред древней славой!
Помогут правой мести небеса,
Вернется слава… Мчитесь в бой кровавый!
И почва будет вновь щедра:
Ей кровь тиранов – удобренье.
Пора на родину, пора,
Дитя Свободы, Наслажденье!
Пора!
Берите у соседей только меч;
Их рук не нужно, скованных цепями.
Гром Зевса будет с вами в вихре сеч!
Звезда Киприды всходит над полями;
Вин искрометная игра
Ждет победивших из сраженья.
Пора на родину, пора,
Дитя Свободы, Наслажденье!
Пора!»
Исчезла тень певца. Свой тяжкий плен
Клянут грозней, с мечом в руках, эллины.
Дрожат надеждой камни ваших стен,
Коринф и Фивы, Спарта и Афины!
Тьму ночи гонит свет утра, –
И ваших дев нам слышно пенье:
«Пора на родину, пора,
Дитя Свободы, Наслажденье!
Пора!»