Дельфийское пророчество услышав,
далек от беспокойства был Нерон:
«Семидесяти трех годов страшись…»
Немало времени, чтоб жизнью насладиться.
Ему лишь тридцать. Срок немалый бог
отвел Нерону, чтобы упредить,
предотвратить далекие угрозы.
Сейчас он в Рим вернется, утомленный
прекрасным путешествием своим
и удовольствиями, что вкушал он
в гимнасиях, театрах и садах…
О, вечера ахейских городов!..
О, сладострастье обнаженных тел…
Так думает Нерон. В Испании же войско
в глубокой тайне собирает Гальба,
старик семидесяти трех годов.
Недуг владеет августейшим Тацитом.
Под старость не осталось больше сил,
с которыми он трудности войн переносил.
И должен в лагере проклятом оставаться он.
Тиана, далека ты от родных пенат.
Он вспоминает о своей Компании –
сады и виллу и наутро в сад
прогулку – жизнь свою шесть месяцев назад.
И проклинает он в огне агонии
сенат злокозненный, бессмысленный сенат.
Отважно вы сражались и со славой пали,
не устрашившись тех, кто всюду побеждал.
Вас не в чем упрекнуть, и если есть вина,
Дией и Критолай одни виновны.
Когда же греки родиной гордиться станут,
«Таких она рождает», – будут говорить
о вас. И в этом вам достойная хвала.
Написано ахейцем в Александрии
в седьмой год царствия Латира Птолемея.
Царя утешить рад антиохиец юный:
«Дозволь мне молвить слово, рожденное надеждой,
что македонцы снова на битву поднялись,
что войско их на римлян обрушиться готово.
И в случае победы от всех твоих подарков –
дворца, садов, конюшен, кораллового Пана –
готов я отказаться и от всего другого,
чем я тебе обязан, – пусть только победят».
И Антиох, быть может, растроган и, однако,
молчит: его тревожит пример отца и брата
и подозренье гложет – а вдруг о разговоре
пронюхают шпионы? Как ни печально, вскоре
дошли из Пидны слухи о роковой развязке.
Я Птолемей, нет равных мне под солнцем!
В любом я наслажденье искушен,
что Селевкид? – он попросту смешон.
Оставим варварам и македонцам
пристрастие к распутству и пирам.
Мой город предпочту я всем дарам,
мой город – высшего Искусства храм,
где дал приют я лучшим мастерам.
Дни будущего предо мной стоят
цепочкой радужной свечей зажженных –
живых, горячих, золотистых свечек.
Дни миновавшие остались позади
печальной чередой свечей погасших,
те, что поближе, все еще дымятся,
остывшие, расплывшиеся свечи.
Мне горько сознавать, что их немало,
мне больно прежний свет их вспоминать.
Смотрю вперед, на ряд свечей зажженных.
И обернуться страшно, страшно видеть:
как быстро темная толпа густеет,
как быстро множится число свечей погасших.
В Пелопоннесе лучше всех ваятелей Дамон.
Искусным резцом на мраморе паросском он
вырезает теперь Диониса, сопутствуемого свитой.
Бог шествует впереди. Чело плющом увито,
могучей поступью во славе он грядет.
Вслед – Чистое Вино. Бок о бок с Вином бредет,
шатаясь, Опьянение, и пьяных
поит Сатиров из амфор благоуханных.
За ними – Сладкий Хмель, таящийся в вине,
полузакрыв глаза, плетется в полусне.
В конце процессии – хор. Чуть тянутся рядком
Песнь, Стройный Глас и бог веселых шествий Ком –
светильник празднеств он неугасимый охраняет.
А сзади скромный Обряд идущих догоняет.
Таков Дамонов труд. И во время работы
его непраздный ум уже ведет подсчеты:
царь Сиракуз ему заплатит в этот раз
не меньше трех талантов за такой заказ.
Когда их с накопленным он сложит серебром,
неплохо можно будет жить с таким добром.
Делами государства займется он – ура! –
ждет слов его совет, ждет слов его агора.
Страхом охвачены и подозреньем,
ум возбужден, и тревога сквозит во взоре,
строим столь отчаянно спасительные планы мы
во избежанье неминуемой
опасности, что нам разительно грозит.
Однако ошиблись мы – не то нас ожидало,
лживыми были все известия
(иль не расслышали мы иль не поняли толком?).
Бедствие, да не то – его как раз не ждали мы –
неистово, внезапно обрушилось на нас
врасплох – знать, припозднились мы – и всех нас сокрушило.
Как горек твой удел, когда тебе,
взращенному для дел великих и прекрасных,
судьба злосчастная отказывает вечно
в поддержке и заслуженном успехе,
когда стеною на пути встают
тупая мелочность и равнодушье.
И как ужасен день, когда ты сломлен,
тот день, когда, поддавшись искушенью,
уходишь ты в далекий город Сузы
к всесильному монарху Артаксерксу,
в его дворце ты принят благосклонно,
тебе дарят сатрапии и прочее.
И ты, отчаявшись, покорно принимаешь
дары, что сердцу вовсе не желанны.
Другого жаждет сердце, о другом тоскует:
о похвале общины и софистов,
о дорогом, бесценном слове «Эвге!» ,
о шумной Агоре, Театре и Венках.
Нет, Артаксеркс такого не подарит,
в сатрапии такого не найдешь,
а что за жизнь без этого на свете.
За полночь на дворе. Быстро минуло время,
да, с девяти, как засветил я лампу,
сел вот на этом мосте и сижу, не читая,
ни слова не говоря. Не очень разговоришься,
когда ты один в одиноком дому.
Былого тела моего виденье,
да, с девяти, как засветил я лампу,
явилось мне, нашло меня, напомнив мне
благоуханье замкнутых покоев
и наслаждения любви, какой бесстрашной любви!
Явило взору моему оно
улицы, которые теперь неузнаваемы,
места наших сборищ, смолкшие, опустевшие,
театры и кофейни, которых больше нет.
Былого тела моего виденье
явилось и печали привело;
семейный траур, горечь разлученья,
страдания родных, страдания
умерших близких, столь неоцененных.
За полночь на дворе. Как часы пролетели.
За полночь на дворе. Как пролетели года.
Почаще приходи, я жду тебя,
бесценное волненье, приходи, я жду,
когда все тело обретает память,
когда былая страсть в крови бушует,
когда трепещут помнящие губы
и руки вновь живут прикосновеньем.
Почаще приходи, я жду в ночи,
когда трепещут помнящие губы…
Мешаем мы богам творить благодеянья,
за краткий век не накопив ни опыта, ни знанья.
На благо дивные дела во Фтии, в Элевсине
Фетида и Деметра начинают, но
когда запылал огонь и дымом все полно,
всегда в смятении кидается к богине
мать Метанира, подглядев из-за дверей,
и страхом губит все отец Пелей.
Веками не видели в Дельфах богаче даров и щедрей,
чем эти дары Птолемеев, двух братьев, двух властных царей,
соперников с колыбели. И все ж призадумались в храме:
в глубоком и тяжком сомненье стояли жрецы над дарами.
Какое избрать пророчество, не ведали мудрецы,
кого предпочесть из братьев, решить не могли жрецы.
Однако, ни словом, ни жестом сомнений своих не выдав,
всю ночь провели они в споре о царском доме Лагидов.
Назавтра послы вернулись. Простились. И в тот же час
уплыли в Александрию. Жрецов поразил отказ
узнать, что предрек оракул. И как поверить в такое? –
жрецы были рады сокровищам, но не находили покоя.
Что за ночь могло измениться? – должны они знать наконец!
Но скрыли послы, что из Рима известье принес гонец.
Отныне вещал оракул устами латинской знати –
все споры дома Лагидов решались в римском сенате.
Как хорошо я знаю эту комнату.
Сейчас она сдается под контору.
И эта и соседняя. Весь дом
во власти адвокатов и торговых фирм.
Ах, эта комната, как мне она знакома!
Вот здесь, у двери, был тогда диван,
а на полу лежал ковер турецкий.
Две вазы желтые стояли тут, на полке.
Направо, нет, напротив – шкаф зеркальный.
Посередине – стол и три большие
удобные соломенные кресла.
А здесь, возле окна, была кровать,
где столько раз любили мы друг друга.
Бог знает, где теперь вся эта мебель!
Вот здесь была кровать. После полудня солнце
ее до середины освещало.
После обеда, кажется, в четыре,
расстались мы лишь на одну неделю.
Увы, она на вечность затянулась.
Зевс тяжкой скорбью угнетен. Его Сарпедона
в сражении убил Патрокл; теперь хотят
ахейцы во главе с Менетиадом
тело в добычу захватить для поруганья.
Но Громовержец не допустит этого.
Возлюбленного сына – пусть его на смерть
оставил он, Закону повинуясь, –
отец почтит как должно хоть по смерти.
И вот вниз на равнину посылает он Феба
с приказом позаботиться о теле сына.
Благоговейно и печально мертвого героя
Феб похищает и несет к потоку,
смывает кровь и прах водою светлоструйной,
и закрывает раны, так чтобы снаружи
не оставалось страшного следа, и миро
с амвросией льет на тело, и бессмертною
олимпийской одеждой облекает,
и белой делает кожу, и жемчужным
гребнем расчесывает кудри в черные пряди
и прекрасное укладывает тело.
Царь похож теперь на юного возницу,
лет двадцати пяти или двадцати шести,
который отдыхает после победы
на колеснице золотой, на скакунах проворных
в ристанье многославном взяв награду.
Исполнив все, что Зевсом было велено,
Феб призывает Сон и Смерть, двух близнецов,
и перенесть приказывает тело
в Ликийский край, пространный и плодоносный.
И вот в пространный, плодоносный край Ликийский
пускаются в путь немедля Сон и Смерть,
два близнеца, и тотчас, как только прибыли
к высокой двери царского дворца,
то отдали прославленного тело
и к другим заботам и делам вернулись.
Едва лишь в доме приняли тело, сразу же
его почтили шествиями, плачами
и возлияниями из священных кубков,
как подобает быть на скорбном погребенье.
А после лучшие ремесленники в царстве
и самые прославленные резчики по камню
гробницу и столп воздвигли – честь усопшим.
Когда внезапно в час глубокой ночи
услышишь за окном оркестр незримый
(божественную музыку и голоса) –
судьбу, которая к тебе переменилась,
дела, которые не удались, мечты,
которые обманом обернулись,
оплакивать не вздумай понапрасну.
Давно готовый ко всему, отважный,
прощайся с Александрией, она уходит.
И главное – не обманись, не убеди
себя, что это сон, ошибка слуха,
к пустым надеждам зря не снисходи.
Давно готовый ко всему, отважный,
ты, удостоившийся города такого,
к окну уверенно и твердо подойди
и вслушайся с волнением, однако
без жалоб и без мелочных обид
в волшебную мелодию оркестра,
внемли и наслаждайся каждым звуком,
прощаясь с Александрией, которую теряешь.
Когда не можешь сделать жизнь такой, как хочешь,
ты попытайся быть способным хоть на это
по мере сил: не унижай ее мельчаньем
в несметном скопище сует, общений, связей,
речей, свиданий, посещений, жестов.
Не унижай преувеличенным значеньем,
и выворачиваньем с ходу наизнанку,
и выставленьем напоказ для любований
в бессмыслице собраний и компаний,
пока она не надоест, как жизнь чужая.
На четверке белых мулов, запряженных в колесницу,
из Милета к Латмосу спешу я на заре,
золотистый луч дрожит на сбруйном серебре,
в нетерпенье подгоняю я возницу, –
вот и храм Эндимиона на горе!
О прекраснейший, я счастлив в полной мере!
В долгом плаванье на пурпурной триере
я мечтал огонь возжечь на алтаре.
Слуг покорных провожаю вереницу –
вновь жасминами усыпая путь к пещере.
Гуляя на окраине вчера,
я незаметно оказался перед домом,
где не однажды в юности бывал,
где упоительную власть Эрота
узнала плоть моя.
И стоило вчера
мне улицу старинную увидеть,
тотчас любовь волшебным светом озарила
лабазы, оба тротуара, стены,
балконы, окна, положив конец
всему, что может выглядеть уродством.
И я стоял как вкопанный, смотрел на двери,
стоял, не веря, медлил перед домом,
охваченный мучительно знакомым
неутоленным чувственным волненьем.
Однажды в разговоре с Феокритом
обиду изливал Евмений юный:
«Уже два года, как пишу стихи,
а лишь одна идиллия готова.
Ее одну могу на суд представить.
Теперь я вижу, лестница Поэзии
безмерно, бесконечно высока.
И со ступени первой, где стою,
мне никогда уж выше не подняться».
Ответил Феокрит: «Твои слова
несправедливы и кощунственны, мой друг.
Ступив на первую ступень, ты можешь
гордиться и считать себя счастливым.
Ты овладел немалой высотой,
твой труд вознагражден немалой славой.
Ведь эта первая ступень заметно
тебя над остальными вознесла.
Подняться на нее дано тому,
кто проявил себя достойным гражданином
в достойном городе идей. Признанье
в том городе дается нелегко,
права гражданства жалуются редко.
Законодатели там строги, беспристрастны,
пустой поделкой их не проведешь.
Ты овладел немалой высотой,
твой труд вознагражден немалой славой».