мой отец был практичным человеком.
у него была идея.
«мой сын, видишь», — говорил он, —
«я могу платить за этот дом всю жизнь —
тогда он мой.
когда я умру, я передам его тебе.
ты можешь тоже всю жизнь приобретать дом,
и тогда у тебя будет два дома,
и ты передашь эти два дома своему
сыну, и он всю жизнь будет приобретать дом,
и, когда ты умрёшь, твой сын…»
«хорошо», — отвечал я.
мой отец умер, когда пытался отпить
воды из стакана. я похоронил его.
массивный коричневый гроб. после похорон
я пошёл на стадион, встретил высокую блондинку.
после скачек мы пошли к ней домой,
пообедать и развлечься.
я продал его дом где-то через месяц.
я продал его машину и мебель
и раздал все его картины, кроме одной
и все его фруктовые вазы,
(наполнявшиеся компотом в летнюю жару),
и отдал его собаку в приёмник.
я дважды назначал его девушке свидание,
но ничего не добился
и бросил это.
я проиграл и пропил все деньги.
теперь я живу в дешёвой комнате в Голливуде,
и выношу мусор, чтобы
заплатить ренту.
мой отец был практичным человеком.
он подавился стаканом воды
и оставил след в больничном архиве.
на Валькирских горах
среди гордых павлинов
я цветок отыскал —
как моя голова! —
дотянулся, понюхал…
…потерял мочку уха,
носа часть,
один глаз,
десять штук
сигарет…
…и на следующий день
я вернулся назад —
изрубить в пух и прах
тот прекрасный цветок!
но он был так хорош,
что убил я
павлина…
я смотрю на
один и тот же
абажур
уже
5 лет.
он собрал
пыль холостяка
и
девушки, входившие сюда —
слишком
заняты,
чтобы почистить его.
но я не против:
я был слишком
занят,
чтоб написать
об этом раньше
что лампочка
светит
паршиво
все
эти
5 лет.
я встретил гения в поезде
сегодня
около шести лет от роду
он сидел возле меня
и как только поезд
пошёл вдоль берега,
мы подъехали к океану,
он посмотрел на меня
и произнёс:
«некрасиво…»
и я впервые
понял
это
3 малыша бегут ко мне,
дуя в свистки
и крича:
«ты арестован!»
«ты пьян!»
и они начинают
бить меня по ногам
своими игрушечными дубинками…
у одного из них есть даже
значок! у другого —
наручники, но мои руки высоко в воздухе…
когда я зашёл в винную лавку,
они пронеслись мимо,
точно пчёлы
мимо гнезда…
я купил 1/5 галлона дешёвого
виски
и
3
плитки леденцов.
Акт смерти —
это как автостоп
по незнакомому городу
поздно ночью,
когда холодно
и дождь,
и ты опять
один.
Хрупкая, увядшая в 37,
она носит обручальное кольцо словно в экстазе
и внимательно смотрит в пустую чашку кофе,
как если бы она смотрела в рот мёртвой птицы.
Обед закончен. Её муж в туалете.
Скоро он вернётся, и тогда будет её очередь
идти в туалет.
У меня есть 75-ваттная, ослепительная, долгоживущая
лампочка «Хэрмони Хауз» в туалете.
Я живу в одной и той же квартире
уже больше двух лет,
и эта лампочка всё так же светит.
Я уверен, она влюблена в меня.
Задумавшись о тебе,
я сел в автобус,
заплатил за проезд 30 центов
и попросил у водителя два билета
до пункта обнаружения моего
одиночества
Всё это —
словно
годы,
пока я собирал
букет
поцелуев с её губ
и хранил их
в вазе цвета зари
в
своём
сердце.
И
ожидание
того стоило.
Ведь
я был
влюблён.
Мы остановились в чудных днях
и вышли из машины.
Ветер скользил по твоим волосам.
Это было так просто, как только могло быть.
Я повернулся что-то сказать…
Куда путем крылатым
В росистой мгле сквозь розовую тишь
По небу, озаренному закатом,
Далеко ты летишь?
Напрасно взгляд упорный
Охотника, нацелившись с земли,
Следит, как по багрянцу точкой черной
Мелькаешь ты вдали.
Где ищешь ты приюта —
У озера, иль речки голубой,
Иль у гранитных скал, где бьется люто
Бушующий прибой?
Неведомая сила
Не сбиться с одинокого пути
В пустыне беспредельной научила
Тебя, чтобы спасти.
Весь день холодный воздух
Взбивали крылья мощные твои,
И не спустилась ты при первых звездах
На отдых в забытьи.
Закат исходит кровью,
Но к дальней цели ты летишь спеша,
Чтоб там найти надежное гнездовье
В затишье камыша.
Проглоченная бездной,
Исчезла ты, но все ж на долгий срок
Успела дать душе моей полезный
И памятный урок.
Тот, кто пред тьмой направит
К пристанищу чрез бездну твой полет,—
Меня в пути суровом не оставит
И к цели приведет.
С тем, кто понять умел язык природы,
И в чьей груди таится к ней любовь,
Ведет она всегда живые речи.
Коль весел он — на радости его
Найдется в ней сочувственная радость.
В часы тоски, тяжелых скорбных дум,
Она своей улыбкой тихо — гонит
Печали мрак с поникшего чела.
Когда твой дух мучительно гнетет
О смерти мысль, когда перед тобой
Предстанут вдруг ужасные картины —
Прощанья с тем, что в жизни ты любил,
Ночь без конца и узкое жилище
Под каменной, холодною плитой,
И грудь твоя болезненно сожмется
И пробежит по членам дрожь: иди,
Иди тогда под небо голубое,
Прислушайся к немолчным голосам
Из недр земли, из волн шумящих моря,
Из глубины таинственных лесов
Услышишь ты: «близка, близка пора!»
И для тебя померкнет луч денницы…
Не сохранят ни влажная земля,
Которая оплаканных приемлет,
Ни океан безбрежный — образ твой…
Земля тебя питала. Ныне хочет
Она, чтоб к ней опять ты возвратился
И чтоб твое землею стало тело.
Так, прежнего лишившись бытия
И всякий след его утратив, должен
На веки ты с стихиями смешаться.
И будешь ты скалы кремнистой врагом
И глыбы той, которую весной
Плуг бороздит. Столетний дуб прорежет
Твой прах насквозь могучими корнями.
Не одинок сойдешь ты в ту страну:
Ты опочишь там на блаженном ложе,
Где обрели себе успокоенье
Веков давно минувших патриархи,
И мудрые и сильные земли,
И добрые и праведные мужи.
Взгляни кругом: верхи скалистых гор.
Что древностью сравняться могут с солнцем,
Долин, лугов пестреющий наряд
И ручейка прозрачные — извивы,
Безмолвное святилище лесов,
Где Орегон лишь вечный шум свой слышит.
Мильоны там легли со дня созданья!
В пустынях тех царят они одни!
Гам будешь ты покоиться… Пускай
Людьми конец твой будет не замечен
И не почтит тебя слезою друг;
Но все они твою судьбу разделят.
Кто весел, тот тебя проводит шуткой,
Кто удручен заботой тяжкой, мимо
Пройдет угрюм. За призраками оба
Всю жизнь они гоняются; когда же
Придет пора — покинут смех и труд,
И близ тебя усталые склонятся…
Что год, то будешь новых ты
Пришельцев зреть: с тобой соединятся
И юноша, и полной силы муж.
И красотой блистающая дева,
Едва на свет рожденное — дитя,
И женщина, и старец среброкудрый…
Все, все сойдут к тебе сыны земли.
Одно, во след другому, поколенья,
За стеблем стебль, сраженные косой!
Живи же так, чтобы в урочный час.
Когда примкнешь ты к длинным караванам,
Идущим в мир теней, в тот мир, где всем
Готов приют, в жилище тихом смерти,
Не походил ты на раба — в тюрьму
Влекомого всесильным властелином;
Чтоб просветлен был дух твой примирением,
Чтоб к гробу ты приблизился, как тот,
Завесу кто, над ложем опустивши,
Идет ко сну, исполнен ясных грез…
Heт! нет! И нет! Пришли, чтоб вырвать интервью,
нацелили в меня всю технику свою,
три кинокамеры, три микрофона в ряд —
прогресс ушел вперед с тех пор, как телефон
изобретен людьми, и нас же губит он:
я пробовал второй поставить аппарат,
так сразу два звонят, замучили меня,
и днем, и вечером, и ночью, чуть прилягу,
простые, срочные — попробуй запрети.
В газеты не гляжу, боюсь их как огня,
ТВ и радио — ни-ни, в город — ни шагу:
сижу, как в крепости, закрывшись, взаперти.
Но дрогну иногда, и мир ворвется внутрь,
влюбленные идут вдоль улиц, как ряды
деревьев, ничего не слыша,
из мрака полчища мужчин спешат на штурм,
женщины пляшут и хохочут, шум воды
все близится, она все выше, выше.
Барды, замерзшие, нагишом, по шею в воде,
во мраке прошлого, все кончено, в отличие от
этих, сидящих тут:
пишут, одеты, тепло, светло, все впереди
в журнале «Поэтри» дебют еще их ждет,
их не читают, но прочтут,
еще ни труб, ни фанфар, ни торжественных встреч,
ни поощрений, ни дамских нежных похвал,
(да, брат) ни славы,
в грубошерстных свитерах, отверженные среди Большинства,
ведь каждый из деловых людей слыхал:
поэзия — лишь для забавы.
Я говорю, что поэзия существовала всегда,
что надо работать тщательно, без подвоха,
почаще вспоминать о старых мастерах.
Я говорю, что главное — это страх потерять себя,
а все, что сделано, хоть хорошо, хоть плохо,
для публики,— все превратилось в прах.
Студенты вырвались на карнавал,
Ошеломляя шутовским нарядом,
Веселым масленичным маскарадом
Праздничный город. Как он волновал
Меня, бывало: девушки на бал
Бегут, их ловят парни, тут же рядом
Пляшут, «Король» командует парадом,
Пунш пенится, гремит оркестров шквал,
Тюльпанные деревья и цветы!
Ах, карнавал, блеск, яркость, краски, звуки
Как он манил — так что ж теперь не мил?
…Колокола звонят, зовут, но ты
Не здесь, ты не со мною, мы в разлуке.
Пост раньше масленицы наступил.
Дождь падал в этот день над городами Польши.
А человек глядел на озерко,
Рвал целлофан, по берегу бродя.
Кусок квадратной формы где легко,
Где туго рвался, противопоставив
Сопротивление и стойкость силе.
Обрывки ветер сдул, вода несла их дальше.
А человека мучал шум дождя.
Из Лондона приехавшие дети
Шумели, но терзал их слух и мозг
Не этот шум. Он вдруг нашел в песке
Птичье перо, растоптанное вдрызг,
Как независимость, надежда. Тень
Лежала средь камней, как средь развалин
Библиотек ученость всех столетии.
Дети, резвясь, плескались в озерке.
Медведь к Орлу подкрался и, рычащий,
Готовился к прыжку; страх охватил зверей.
Европа затемнилась. Вспоминал
И плакал человек, свет прежних дней —
Белую чайку мысленно представив.
Волны лизали берег; целлофан
Мелькал в волнах, разорванный на части.
Звери тряслись, Орел взлетел и пал.
Журчанье сладких нот
От падающих вод
Зовёт в луга, где пух семян летает.
Бриз лёгкий с высоты
Кружит через кусты
В поблекший сад, где розы увядают.
В жнивье, лишь скрылась мгла,
Поют перепела,
В местах укромных кеклик бьёт крылами.
Сверкают на реке
Стрекозы в тростнике,
Где пауки корпят над кружевами.
На стены сада день,
Сникая, бросил тень,
На виноград, чья гроздь пурпурной стала.
Туман жемчужный лёг
Вдоль неба на восток,
Где круглая луна пылает ало.
Ах, скоро на холмы
Придут ветра зимы,
И ласточек вожак торопит в стаю,
Пока не выпал снег,
Искать цветущий брег
Прекрасного, с погодой тёплой, края.
Задев пыльцу, пчела
Опять нектар нашла,
Забытый сентябрём в цветах последних,
Печально голубки
Воркуют от тоски,
Припомнив счастье дней увядших летних.
Сверчок трещит с утра,
«Стой, летняя пора!»
Глаза скосила белка на каштаны.
И гуси чередой
Над пенистой водой
Спешат на юг от хмурого бурана.
Сквозь кедры ветерок
Благоуханный тёк,
Помедлив у висков моих небрежно,
В игривости своей
Подобный ласке дней,
Когда меня любовь коснулась нежно.
И с листопадом пусть
Ко мне приходит грусть,
Вдвойне приятно памятное лето,
В осеннем сне моём
Грядущим летним днём
Красоты настоящего согреты.
Бремя мира –
любовь.
Под ношей
одиночества,
под ношей
недовольства
бремя,
бремя, что несём мы –
любовь.
Кто отрицает?
Во сне
она касается
тела,
в мыслях
сооружает
чудо,
в фантазиях
страдает,
пока не рождена
в человеке –
смотрит из сердца,
горит непорочно –
ведь бремя жизни –
любовь,
но мы несём это бремя
устало,
и должны найти покой
в объятьях любви,
в конце концов,
найти покой
в объятьях любви
Нет покоя
без любви,
нет сна
без сновидений
о любви –
безумствуй или будь холодным,
преследуемым ангелами
или машинами,
последнее желание –
любовь
– не может быть горьким,
нельзя отрицать
и невозможно скрыть
при отрицании:
груз слишком тяжёл
– нужно отдать
безвозвратно,
как мысль,
пришедшую
в одиночестве,
во всём блеске
её излишества.
Тёплые тела
сияют вместе
в темноте,
рука движется
к центру
плоти,
кожа трепещет
от счастья,
и душа радостно
приходит в глаза –
да, да,
вот чего
я хотел,
я всегда хотел,
я всегда хотел
вернуться
в тело,
где я был рождён.
О дорогая милая роза
недоступное желание
…как жаль, никак
не изменить безумный
культурный златоцвет,
доступную реальность…
и листья эпидермы
ужасают – как вдохновлены
они так лгать, лежа
в гостиной пьяными, нагими
и мечтая в отсутствии
электричества…
снова и снова пожирая тощий корень
златоцвета,
унылая судьба…
собрание поколения
на цветастом ложе
как на берегу в Ардене –
сейчас моя единственная роза –
радость собственной наготы.