Перевод В. Брюсова
На черный эшафот ты голову взнесешь
Под звон колоколов — и глянешь с пьедестала,
И крикнут мускулы, и просверкает нож, —
И это будет пир, пир крови и металла!
И солнце рдяное и вечера пожар,
Гася карбункулы в холодной влаге ночи,
Узнают, увидав опущенный удар,
Сумели ль умереть твое чело и очи!
Зло величавое змеей в толпу вползет,
В толпу, — свой океан вокруг помоста славы
Смирившей, — и она твой гроб, как мать, возьмет,
Баюкать будет труп кровавый и безглавый.
И ядовитее, чем сумрачный цветок,
Где зреет ярче яд, чем молнии сверканье,
Недвижней и острей, чем впившийся клинок,
Властней останется в толпе воспоминанье.
Под звон колоколов ты голову взнесешь
На черный эшафот — и глянешь с пьедестала,
И крикнут мускулы, и просверкает нож, —
И это будет пир, пир крови и металла.
Перевод В. Брюсова
О странник вечности! О человек!
Почувствовал ли ты, откуда
Так неожиданно, в единый миг,
Твоих великих сил возникло чудо?
От глубины морей до яркого убранства
Светил, блуждающих, но собранных в узор,
Из ночи в ночь, в пространство из пространства
Стремится к высоте пытливый взор.
А здесь, внизу, весь темный сонм столетий,
Почивший в устланных забвением гробах,
Вновь вызван к бытию, встает, истлевший прах,
Былыми красками сверкает в новом свете.
В неистовстве все знать, все взвесить, все измерить
Проходит человек по лесу естества,
Сквозь тернии кустов, все дальше… Время верит,
Что он найдет свои всемирные права!
Он в пыли, в атомах, в химических началах
Ликующую жизнь стремится подсмотреть.
Все, все захвачено в раскинутую сеть:
Миры вскрываются в песчинках малых!
Герои, мудрецы, художники, пророки —
Все стену тайн долбят, кто ломом, кто рукой;
Одни сошлись в толпу, другие — одиноки,
Но чувствует земля себя уже иной!
И это вы, о города,
Как стражи ставшие по странам, на полянах,
Вместили в свой затвор достаточно труда,
И света нового, и сил багряных,
Чтоб опьянить безумием святым
Умы, живущие тревогой неизменной,
Разжечь их жар и дать упорство им:
В рядах недвижных числ,
В законах — воплотить весь смысл
Вселенной!
Но дух полей был мирным духом бога,
Он не хотел борьбы, исканий, мятежа;
Он пал. И вот шумит враждебная тревога
На четырех концах родного рубежа.
Поля кончают жизнь под страшной колесницей,
Которую на них дух века ополчил,
И тянут щупальца столица за столицей,
Чтоб высосать из них остаток прежних сил.
Фабричные гудки запели над простором,
Церковные кресты марает черный дым,
Диск солнца золотой, садясь за косогором,
Уже не кажется причастием святым.
Воскреснут ли, поля, живые дали ваши,
Заклятые от всех безумств и лживых снов:
Сады, открытые для радостных трудов,
Сияньем девственным наполненные чаши?
Вас обретем ли вновь, и с вами луч рассветный,
И ветер, и дожди, и кроткие стада —
Весь этот старый мир, знакомый и заветный,
Который взяли в плен и скрыли города?
Иль вы останетесь земли последним раем,
Уже покинутым навеки божеством,
Где будет сладостно, лучом зари ласкаем,
Мечтать в вечерний час мудрец пред тихим сном?
Кто знает! Жизнь кипит, исполнена сознанья,
Что радость в буйстве сил, в их полноте. Так что ж!
Права и долг людей — лишь беглые мечтанья,
Что на пути надежд пленяют молодежь!
Перевод Всеволода Рождественского
Средь яблок золотых, под легким ветерком,
Ты показалась там, где закачались ветки.
Вдруг тучу принесло, и дождь запрыгал редкий;
Грудь сада разорвав, лавиной рухнул гром.
И в страхе с лестницы скользнула ты проворно
Под низенький навес, что в вспышках грозовых
То белизной сверкал, то в тьме внезапной тих,
Меж тем как по стене стучали града зерна.
Но стало небо вновь ясней и розовей.
Ты вновь идешь в цветах росистою травою,
И эти яблоки, что сорваны с ветвей,
Ты к солнцу подняла, омытые грозою.
Перевод В. Брюсова
— Откройте, люди, откройте дверь мне!
Стучусь в окно я, стучусь в косяк.
Откройте, люди! Я — зимний ветер,
Из мертвых листьев на мне наряд.
— Входи свободно, холодный ветер,
Живи всю зиму в печной трубе;
Тебя мы знаем, тебе мы верим,
Холодный ветер, привет тебе!
— Откройте, люди! Я — неустанный,
В неверно-серой одежде дождь.
Я чуть заметен в дали туманной,
На фоне неба и голых рощ.
— Входи свободно, дождь неустанный,
Входи, холодный, входи, глухой!
Входите вольно, дождь и туманы,
Есть много трещин в стене сырой.
— Откройте, люди, дверные болты,
Откройте, люди! Я — белый снег.
Все листья, ветер, в полях размел ты,
Плащом я скрою их всех, их всех.
— Входи свободно под крики вьюги
И лилий белых живой посев
Разбрось щедрее по всей лачуге
До самой печи, о белый снег!
Входите смело, снег, дождь и ветер,
Входите, дети седой зимы!
Мы, люди, любим и вас и север
За скорбь, что с вами познали мы!
Перевод Н. Рыковой
Бывают и теперь монахи, что — порой
Нам кажется — пришли из древней тьмы лесной.
Как будто в сумрачных изваяны гранитах,
Они всегда живут в монастырях забытых.
Полночный ужас чащ смолистых и густых
Таинственно гудит в их душах грозовых,
По ветру треплются их бороды, как серый
Ольшаник, а глаза — что ключ на дне пещеры,
И в складках длинных ряс, как будто в складках
мглы,
Похожи их тела на выступы скалы.
Они одни хранят в мельканьях жизни новой
Величье дикости своей средневековой;
Лишь страхом адских кар смутиться может вдруг
Железной купиной щетинящийся дух;
Им внятен только бог, что в ярости предвечной
Греховный создал мир для казни бесконечной,
Распятый Иисус, ужасный полутруп,
С застывшей скорбью глаз, кровавой пеной губ
И смертной мукою сведенными ногами, —
Как он немецкими прославлен мастерами, —
Великомучеников облики святых,
Когда на медленном огне пытают их,
Да на песке арен терзаемые девы,
Которым лижут львы распоротое чрево,
Да тот, кто взял свой хлеб, но, о грехах скорбя,
Не ест и голодом в ночи казнит себя.
И отживут они в монастырях забытых,
Как будто в сумрачных изваяны гранитах.
Перевод Н. Рыковой
Дорог раскинутая сеть,
Как будто тяжкими гвоздями,
К земле прикреплена камнями,
Чтоб между темными лесами и полями
Тянуться, извиваться и белеть.
Старейшие — когда-то римские — дороги
Доныне помнят, как в сады людей
Порой наведывались боги;
Другие видели в соседней роще фей
В плаще голубоватом,
С горящим светлячком на плечике покатом;
А те скользят, петлят, но цель у них проста:
Добраться — на развилке — до креста,
До ниши с каменным изображеньем девы;
А вот по тем, дыша горячей лавой гнева
Из яростного зева,
Когда-то шла война.
Пока зима, угрюма и мрачна,
Все время жмется к печке милой,
Под небом сумрачным уныло
Дороги серые томятся там, вдали,
Но вешние лучи на них едва легли —
И им уже тепло, они уже готовы
Созвать, увлечь в поля сияющие снова
Для солнечных трудов
И плуги, и возы, людей, коней, волов,
Мальчишек и девчонок.
И жаворонка звон с прозрачных облаков
Летит над пашнями, пронзителен и тонок,
И вот —
Дороги по утрам уже бегут вперед
Скрываясь под зеленым сводом
Раскинутых ветвей — к лугам, селеньям, водам;
Без отдыха они
Канавы огибают и плетни;
То мягче, то прямей и круче
Взбираются, змеясь, на склон холмистой кручи,
Где сладко пахнет скошенной травой;
Помедлить, подождать им хочется порой;
И тень от облака — ширококрылой птицы —
В полдневный зной на них торжественно
ложится;
Сквозь нивы желтые, где началась страда
Июльская, они проходят иногда:
То вправо двинется одна, то сразу
Налево повернет — от жницы к сноповязу;
Другая спустится, чтоб обогнуть кольцом
Лесного сторожа убогий дом;
А у широких, плотно замощенных,
Такие тяжести на спинках закаленных,
Что, глядя, как они уносятся в закат
Со всем, что в этот день нагрузить успело,
Невольно думаешь, дворы деревни целой
К пределам солнечным спешат.
Дороги, пробуждаясь летом
С рассветом,
До гаснущей на западе зари
Обходят фермы, и сады, и пустыри.
Их любят старики, что у ворот под вечер
Болтают про дела минувшие и встречи;
Привычно узнают они
Шаги, что их касаются в одни
И те же утра, ночи, дни.
Ведут они и в церковь — и в сторонку,
В какой-нибудь лесок,
Где грубоватый, хитрый паренек
Подстережет свою девчонку.
И нам от них не скрыть своих утрат, измен,
Своих удач и бед за толщей наших стен,
И на себе они несут в седые дали
Все наши радости, тревоги и печали
И смелость душ людских, что крепче стали.
Перевод Г. Шенгели
С тех пор как схлынули прощальные огни,
Все дни мои в тени, все тяжелей они.
Я верил в разум мой, где не гнездились тени,
И мысль моя (в ней солнца шар пылал,
В ней гнев светился, яростен и ал)
Кидалась некогда на скалы заблуждений.
Надменный, радость я немую знал:
Быть одиноким в дебрях света;
Я верил лишь в могущество поэта
И лишь о творчестве мечтал,
Что нежно и спокойно возникает
И движется (а путь широк и прям)
К тем очагам,
Где доброта пылает.
Как темен был тот вечер, полный боли,
Когда сомненьями себя душа сожгла
Дотла
И трещины разъяли стену воли!
Вся твердость рухнула во прах.
Персты? Без сил. Глаза? Пусты. Надменность?
Смята.
Стучится кровь печальная в висках,
И жизнь, как пьявками, болезнями объята…
Теперь, сходя во гроб, летя невесть куда,
О, как хотел бы я, чтобы над мглой бездонной,
Как мрамор, пыткою и славой опаленный,
Мое искусство рдело бы всегда!
Перевод Г. Шенгели
— Средь золота и мрака площадей,
О женщина в одежде черной,
Чего ты ждешь так много дней?
Чего ты ждешь упорно?
— Псы черных чаяний пролаяли опять
Сегодня вечером на луны черных глаз,
На луны глаз моих, на черную их гладь,
На луны глаз — не раз — в вечерний час;
Протяжно псы пролаяли опять
На луны глаз, на черную их гладь.
Такою пышностью скорбит волос волна,
Что стая псов безумием полна,
Такое золото в сверканье наготы,
Такой гордыней бедра налиты!
— О женщина вся в черном, столько дней
Чего ты ждешь средь грома площадей,
Чего ты ждешь?
— Вновь груди-паруса в тот черный рай летят,
В просторы черные, где мечется набат.
Каких Валгалл горячечные трубы
Иль кони, вскинутые на дыбы
Хлыстом любовной пытки и борьбы, —
Мои гранатовые губы?
Какие ужасы кипят в моем огне
Для этих псов, что лижут пыл мой ярый?
Какие им пожары сквозь удары
Мечтаются, чтоб смерть искать во мне?
— О женщина вся в черном, столько дней
Чего ты ждешь средь грома площадей?
— В моих объятиях шипы;
Я ненавистью вся пылаю;
Я — гончая среди толпы;
Я гибну или пожираю.
Зубов алмазных острия
Мои горят, язвя на ложе;
Да! Точно смерть прекрасна я
И, как она, доступна тоже.
И тем, кто о стену мою
Ломает молнии желаний,
Я тела катафалк дарю,
И стон, и свечи поминаний.
Я всех пьяню тоской своей,
Томя у самого порога;
Проклятия моих грудей
Восходят факелом до бога.
Как башня я; затворов лязг
Привычен всем; все испивают
Струю моих нечистых ласк,
Что, утоляя, убивают.
Бессильные! Что любо им?
Чем их бесплодный пыл волнуем?
Лишь отвращением моим
К их ярости и поцелуям.
Им сладко вновь найти во мне
Свой мертвый светоч воскрешенным,
И плащ мой в их безумном сне,
Как рдяный ужас, повторенным.
— О женщина вся в черном, столько дней
Чего ты ждешь средь грома площадей,
Чего ты ждешь?
— Лишь солнца старого вечерний пламень ярый
Кусками золота осыплет тротуары,
Лишь город линии своих огней помчит
За черный горизонт, где устремлен в зенит
Магнит всевластный: женщина! — как снова
Псы безнадежности свой долгий лай стремят
В глаза моей души, в ее полночный взгляд.
Псы лают черные средь сумрака ночного,
Псы лают черные в вечерний час
На луны черные моих недвижных глаз!
Какой гордыней бедра налиты,
Что мчатся псы вдоль тела золотого?
Бьет им в глаза средь сумрака ночного
Какой огонь багряной наготы?
Каких безумий пьяная Валгалла
Мне разжигает губы ало?
И волосы — в какой клокочущий набат,
В какой полночный рай летят?
Какой пожар, и пыл, и страх
Меня влекут уздою черной,
Бросая здесь, на площадях,
Царицей грозной и покорной?
— О женщина вся в черном, столько дней
Чего ты ждешь средь грома площадей,
Чего ты ждешь?
— Увы! Когда же он придет, —
Когда багряный вечер ждет,
Кто появиться должен неизбежно
И кто появится, как рок?
Во мне безумие растет волной мятежной
И поднимается от ног
К уже галлюцинирующим грудям!
Где руки, что пролили кровь?
Они раскроются — и будем
Мы длить кровавую любовь!
Все тело ждет любовной казни.
Что страх, когда желанье жжет?
Меня никто не обойдет
В моем властительном соблазне!
Кто ж должен пожелать меня
Среди вечернего огня
В железном грохоте и реве?
— О женщина вся в черном, столько дней
Кого ты ждешь средь площадей.
Кого ты ждешь?
— Того, чей нож отведал крови!
Перевод Э. Линецкой
Вдоль берегов морских в безвестность
дюны шли.
Припадочные зимы
Сжимали, мяли, рвали небосвод,
И, словно волки, выли толщи вод,
Клыками бурь гонимы, —
И дюны шли
Огромными шагами великанов
Вкруг океанов,
И дюны шли,
Глухие к стонам непогоды,
Сквозь дни и годы
К прозреньям жалости, к любви живой,
И дюны шли,
Как вечные скиталицы природы,
На запад, вдоль морей, сквозь ветер грозовой.
На берегах, сквозь ветер грозовой,
На берегах, в морском огромном гуле,
Века мелькнули,
И вот однажды маяки,
Ступив на мертвые, зыбучие пески,
Победный гимн своих огней послали
В морские дали.
И стала ночь прозрачна и светла.
Подводных рифов грозные наросты
И мысы, где всегда ревут норд-осты,
Развенчанная обнажила мгла.
И свет, мигая, разгонял туманы,
И мраку жизнь лучи его несли,
И опьяненные простором корабли
Бестрепетно неслись в неведомые страны.
Пред человеком враг его предстал:
Пространство, сплющенное между скал,
Смотрело на него горящими глазами.
Пусть волны заливали бриг,
Но по снастям и мачтам, точно знамя,
Сверкающий метался блик.
Свет стройных маяков, а не светил опальных,
Отважных вел теперь дорогой странствий
дальних.
Пространству гневному наперекор,
Их провожал земли любимый взор,
В борьбе с грозой и бурей помогая.
С неведомого сорван был покров;
Опасность откровенная, нагая,
Предстала взорам смельчаков.
Слепая, необузданная сила,
Прозрев, стихии победила,
И властелином человек взошел
На свой престол.
Вдоль берегов морских в безвестность
дюны шли
И сквозь туманы, бури, ураганы
Несли в руках большие фонари,
И, словно в свете утренней зари,
Бледнели на небе светила,
И дюны шли
И день и ночь дорогой вдоль морей,
Которая, как змей,
Империи и царства охватила;
А если обрывался путь, они
Спешили водрузить, как знамя,
На грудь утесов мирные огни.
Спокойно протекли года,
Но день настал, когда
Искусно и бесстрастно люди сами
Спасительное осквернили пламя,
И ненависть, как нож остра,
В любовь исподтишка вонзилась, —
Вкруг маяков засуетилась
Людских раздоров мошкара.
Затмилось гордое свеченье,
И, словно щупальца, лучи
Уж не искали на море в ночи
Ладоней буйных приключенья.
Спокойные горячие огни,
Свидетели неистовых сражений,
На одинокой страже погребений
Стояли мрачно в эти дни.
О современники, безрадостно вы жили,
Когда в опасности вас вновь одела мгла
И лишь убитых маяков тела
Единственной опорой вашей были!
Одни из вас глядели молча в дали,
Угрюмо растянувшись на песке,
Потом, в тревоге и тоске,
По лабиринту снов блуждали;
Другие — те, кто был сильней душой, —
Старались терпеливыми руками
Разжечь сверкающее пламя
И мрак прогнать ночной;
А третьи, чьи сердца не знали утоленья,
Твердили: «Все равно мы в путь пойдем,
Затем что жизнь в могуществе своем
Превыше истины и заблужденья».
Перевод Всеволода Рождественского
Как рев слепых быков среди тумана,
Пронесся низко в ужасе ночном
Вой урагана,
И вдруг сверкнувшей молнии излом
В собор ударил своевольно —
И загорелась колокольня.
Старик звонарь, крича от страха,
Схватил веревки; бьет с размаха
В набат,
И звуки колокола в ночь летят,
Отчаянные, грозовые,
Врываясь ритмом в гул стихии.
Собор
Под призрачными небесами
Огня кидает сноп живой,
Вздымая над простором пламя.
Весь город озарен ночной,
Везде испуганные лица,
Народ на улицах толпится,
И стен дремавших чернота
Вдруг в окнах кровью залита.
Старик звонарь в простор полей безгласных
Кидает меди звон, безумный и ужасный.
Собор
Растет, в ночи шатаясь темной,
Охвачен пламенем огромным,
Над ширью рек, полей, озер,
И сорванные черепицы,
Раскалены, летят, как птицы,
В глухую тьму, в ночной простор.
И, словно выхватив из тьмы строенья,
Огонь в полете множит разрушенья.
Церковный свод обрушился, и крест
Свои надломленные руки
Вдруг опустил под гнетом муки.
Старик звонарь трезвонит что есть сил,
Как будто бог его горит средь алых крыл.
Собор,
Взвивая пламени водоворот
И руша с грохотом каменья,
Горит. Огонь до башни достает,
Где пляшет колокол, кричащий в исступленье.
Толпа ворон и сов
Слетаясь изо всех углов,
В закрытые окошки бьется,
Сгорая на лету, и в пустоту колодца
Вдруг падает, сквозь дым и гром,
Обугленным комком
К ногам толпы, окоченевшей в страхе.
Старик звонарь глядит, как пламя в вихре гула
К колоколам уж руки протянуло.
Собор
Багряным кажется кустом,
Чьих веток огненных цветенье
Весь остов оплело в неистовстве своем.
Огня гигантское растенье
Вздымается до сводов голых,
Где, с брусьев свесившись тяжелых,
Колокола кричат в безумье, в исступленье.
Старик звонарь звонит о том, что может пламя
Похоронить его с колоколами.
Собор
Сквозь этот грохот, там,
В дыму, ползущем по камням,
Вдруг раскололся пополам.
И смолкло все, притихло пламя.
Оно не страшно уж домам.
А башня черная слегка
Качнулась, будто от толчка,
И слышно было, как скачками
Колокола, катясь с камнями,
Гремя, вонзились в грудь песка.
Старик звонарь уже был мертв.
И колокол его собой
Прикрыл, как крышкой гробовой.
Перевод Н. Рыковой
За веки сомкнутые спрятавшимся взглядом
Громады черные строений вижу я,
Что некий рок воздвиг и понаставил рядом,
Как образ вечности в тоске небытия.
Здесь, в лабиринте их, среди угрюмых башен,
Юриспруденции торжественный гранит
Людьми придуманных законов воплотит
Прямоугольный смысл, который хмур и страшен.
А гордость медных плит и бронзовых столбов
Выносит в холоде надменного бесстрастья
Решения о том, какая для умов
И для сердец простых потребна мера счастья.
Как право твердое, стоят ряды колонн,
И купол, всех вершин уверенней и выше,
На них покоится несокрушимой крышей,
Извечен, холоден и в небо устремлен.
Когда же вечером струится кровь заката
Из-под давящих туч и все полно угроз, —
Седой догматики твердыни и палаты
Какой-то роковой исследуют вопрос.
И думать не хотят, отверсты ли зрачки
Их бога смутного в вечерний этот час
И не закрыл ли он когда-то зорких глаз
Не от усталости, а просто от тоски.
Перевод Б. Томашевского
Спрячь золото верней!
Смотри, следят за нами.
Спрячь золото верней!
Свет солнца страшен мне:
Меня ограбить может пламя
Его лучей.
Спрячь золото верней:
Не здесь, а под семью замками,
Не здесь, а дальше, где-то там,
Зарой поглубже в мусор, в хлам,
Под хворост, за дровами…
Но как узнать, но как узнать,
Откуда вора можно ждать?
Встает заря или темно,
Не все ль равно?
Не открывай ни на мгновенье
Дверь и окно.
Не шевелись, не шевелись!
Я. слышу шепот, шум, движенье,
Шаги, я слышу, раздались:
Шагают вниз!
Что слышно вам? Что слышно вам?
А там за дверью что такое?
Не воры ль шарят по углам?
Что слышно вам? Что слышно вам?
Ах, нет на свете мне покоя!
Все говорят, что я старик,
Но шум любой я слышу вмиг
Во мраке, лежа на подстилке…
Что день, что ночь — мне все равно,
Дрожать мне вечно суждено
Так, что трясутся все поджилки.
Под шкаф поглубже залезай,
Изобрази собачий лай!
Упала тень, и темен день…
Скажите мне, прошу я вас,
Не видно ль глаз, не видно ль глаз?
Им в щель заглядывать не лень!
Проходит час, не видно глаз,
Должно быть, мышь на этот раз
Скреблась за печкой, где поленья…
Я засыпаю на мгновенье!
Но где покой? Стучит в висках…
Хранить бы золото в костях —
И я совсем забыл бы страх!
Перевод М. Донского
Пусть ты истерзана в тисках тоски и боли
И так мрачна! — но все ж, препятствия круша,
Взнуздав отчаяньем слепую клячу воли,
Скачи, во весь опор скачи, моя душа!
Стреми по роковым дорогам бег свой рьяный,
Пускай хрустит костяк, плоть страждет, брызжет
кровь!
Лети, борясь, ярясь, зализывая раны,
Скользя, и падая, и поднимаясь вновь.
Нет цели, нет надежд, нет силы; ну так что же!
Есть ненависть, что ржет под шпорами судьбы;
Еще ты не мертва, еще в последней дрожи
Страданье под хлыстом взметнется на дыбы.
Проси — еще! еще! — увечий, язв и пыток,
Желай, чтоб тяжкий бич из плоти стон исторг,
И каждой порой пей, пей пламенный напиток,
В котором слиты боль, и ужас, и восторг!
Я надорвал тебя в неистовой погоне!
О кляча горестей, топча земную твердь,
Мчи одного из тех, чьи вороные кони
Неслись когда-то вдаль, сквозь пустоту и смерть!
Перевод Э. Линецкой
Взяв кошек, взяв худых собак, —
Бог весть куда, за шагом шаг, —
Во тьму по выбитой дороге
Народ из этих мест спешит,
Туманом пьян, бурьяном сыт.
Народ, как скопище бродяг,
Сегодня видит пред собой
Лишь бесконечность выбитой дороги.
У каждого на жерди белой
Платок с каемкой голубой,
Узлом завязанный платок, —
Рука устала, онемела, —
У каждого большой платок,
А в нем — надежды лоскуток.
Народ из этих мест бредет
Дорогой в никуда, вперед.
Стоит харчевня на пути;
Сегодня к ней не подойти:
Под сводом крыши водят мыши
И крысы хоровод.
Харчевню лихорадка бьет.
Прогнили балки потолка,
Крыльцо и стены плесень съела,
И на ветру окостенела
Ослизлой вывески рука.
Народ здесь робок и пуглив:
Крестом несчастье осенив,
Идет он в путь, дрожа.
Его душа давно остыла:
В ней головни чадят уныло,
Кресты из головней.
В бескрайней тишине на выбитой дороге
Колоколов далекий отголосок
Все громче, все слышней:
То кличут одинокие мадонны,
Как птицы позабытые, — печально
И монотонно.
Народ здесь робок и пуглив:
Ведь нет ни свечек, ни сердечек
Пред статуями возле нив;
Лишь иногда в немые ниши —
Все реже, медленней и тише —
Ложатся розы и венки.
Народ из этих мест боится мглы полей,
И мертвой птицы у дверей,
И в озере луны двурогой…
Народ из этих мест пугается людей!
Народ из этих мест топорен,
Тяжеловесен, не проворен
И волей слаб, хотя упрям.
Живет он мелочно и скупо
И пересчитывает тупо
Свою нужду по медякам.
Как четки, протянулись годы;
От непогоды гибли всходы;
Под яростным нажимом рук
Пахал одни лишь камни плуг;
Народ зубами и ногтями на клочья
землю рвал.
Взяв кошек, взяв худых собак,
Взяв птиц, нахохлившихся в клетках,
С нуждой соразмеряя шаг,
Чтоб рыться, не кривясь, в объедках,
Покинув кров и край родной,
Усталой, медленной толпой
Народ из этих мест бредет
Дорогой в никуда, во тьму, вперед.
Визжит и воет, ковыляя,
Держась за юбки матерей,
Орава грязная детей;
Не отрываясь и моргая,
Глядят беззвучно старики
На свой клочок земли любимой,
Которую глодали зимы,
И засухи, и сорняки;
Шагают парни по дороге,
Как плети руки, тяжки ноги,
Нет мужества и даже нет
Порыва к счастью давних лет,
Нет сил, чтобы ускорить шаг,
И сжать себя в тугой кулак,
И выпрямиться для борьбы
С угрюмой яростью судьбы.
Полей и пажитей народ
Сполна узнал несчастья гнет.
Под градом, ливнем, снегопадом
Тележки катятся вперед,
Размалывая день-деньской
Хребет разбитой мостовой.
Одни — как хрупкие скелеты;
На их оглоблях амулеты
Дрожат и дребезжат;
Другие жалобно визжат,
Как заржавелых ведер дужки;
На третьих — фонари и побрякушки;
Четвертые же длинноносы,
Как древние суда, а их колеса,
Где знаки зодиака уцелели,
Как будто целый мир везут
к незримой цели.
За шагом шаг колеблют свой костяк
Усталые, больные клячи;
Возница вертится и чуть не плачет,
Похож на мельницу, которую с ума
Свела ночная тьма, —
Потом он наудачу
Швыряет камнем в небо, где маячит,
Как туча, воронье судьбы незрячей.
Народ из этих мест
Несчастен — и несет свой крест.
По глине, по пескам, минуя реки, рощи,
Замучены, понуры, тощи,
Бредут стада.
Их тоже вывела бог весть куда
Тугая плеть неурожая.
О камни спотыкаются бараны,
Быки ревут — к ним смерть плывет через
туманы, —
Коровы тащатся, водянкой налитые,
Соски их вялы, как мешки пустые,
К бокам ослов, изъеденных паршою,
Раскинув руки, смерть приникла головою.
Из этих мест народ и скот
Бредет дорогой старой,
Которая в ночи ведет
Вокруг земного шара.
Бредет народ со всех сторон
Сквозь сумрак судеб и времен,
Вдоль нив, лугов, селений нищих,
Спокойно спит лишь на кладбищах,
Спускается из лога в лог
По петлям траурных дорог,
Зимою, осенью, весной,
Не ведающей сна толпой,
Из никуда и в никуда.
А между тем вдали,
Где дымный небосвод спустился до земли,
Там, величавый как Фавор,
Днем серый, вечером багровый как костер,
Далеко щупальца присоски простирая,
Людей равнин маня и опьяняя,
Одетый в мрамор, в гипс, и в сталь,
и в копоть, и в мазут, —
Встал город-спрут.
Перевод В. Брюсова
Скажите мне, чей шаг
Из тысячи шагов, идущих, проходящих
По всем путям, в полях и в чащах, —
Скажите мне, чей шаг
Вдруг остановится, в час сумерек сквозящих,
В моих дверях?
Я знаю, эти двери скромны
И беден мой убогий дом,
Но их заметит пешеход бездомный.
Не входит ли ко мне весь мир — тот, что кругом, —
Едва свое окно я широко раскрою,
Лучами, сумраком, и ветром, и теплом,
Чтоб жить в моей мечте, делить восторг со мною!
Пусть умерла во мне та вера, что вела
В амфитеатр — святых и мучеников Рима:
Я в солнце верую, моя святыня — мгла,
И ветер в жилы мне вливает мощь незримо!
Скажите мне, чей шаг
Из тысячи шагов, идущих, проходящих
По всем путям, в полях и в чащах, —
Скажите мне, чей шаг
Вдруг остановится, в час сумерек сквозящих,
В моих дверях?
Сожму я руки дружески руками
Того, кто так придет
Откуда-то, бездомный пешеход,
И пред тенями, под огнями,
Звездящими высокий небосвод,
Молчать мы будем от волненья,
Молчанью веря наугад,
Чтоб успокоить двух сердец биенье,
У нас в груди стучащих в лад.
Кто будет он, не все равно ли, —
Он любит ли всю жизнь, как я,
И грудь его упором воли
Таким ли дышит, как моя!
Как будет радостно обоим нам в те миги
По-братски встретиться, и пламенно мечтать,
И ждать, что мы найдем, как в нераскрытой книге,
В другом — доверчиво и с гордой верой ждать!
Друг другу нашу жизнь, всю жизнь мы перескажем,
Стремясь к правдивости до глуби, до конца,
Ошибки, горечи, тоску — в одно мы свяжем,
Стирая между слов слезинки след с лица.
О, радость полная! О, острая отрада
Делиться силами, и мужеством, и всем!
И взором уходить во глубь себя затем,
Что грузы нежности извлечь оттуда надо!
Двойной восторг в одно сольется так бескрайно
(Двух, вдруг изведавших все счастье быть собой),
Что оба взнесены мы будем в небо тайны,
Где властвует любовь над мировой судьбой.
И вот —
Перед окном вдвоем мы,
Я и бездомный пешеход;
И мы глядим в ночные водоемы,
На звездный небосвод,
Познав друг друга, в полноте слиянья,
И с нами говорит весь мир в своем молчанье.
Да, вся вселенная нам исповедь свою
Приносит — звездами, лесами, и холмами,
И ветром, что летит по зрелому жнивью,
Играя по пути то пылью, то цветами.
Мы слышим, как журчит в траве невидный ключ,
Как ветки серых ив поют над черным прудом;
Нам внятен этот гимн: каким-то новым чудом
Он полнит наш восторг, задумчив и певуч.
И нам так хорошо все чувствовать согласно,
Гореть на пламени единого огня,
И будущее в нас горит светло и страстно:
В нас брезжит человек из завтрашнего дня!
Скажите ж мне, чей шаг
Из тысячи шагов, идущих, проходящих
По всем путям, в полях и в чащах, —
Скажите мне, чей шаг
Вдруг остановится, в час сумерек сквозящих,
В моих дверях?
Перевод Валерия Брюсова
На вечном трепетанье струй,
Как вещи хрупкие, — вдали
Спят золотые корабли.
И ветер — нежный поцелуй —
Чуть шепчет вслух,
И пена волн,
Лаская челн, —
Как пух.
На море праздник, воскресенье!
Как женщины с богослуженья,
Идут к земле и в небеса —
Там облака, здесь паруса:
На море праздник, воскресенье!
Порой вдали сверкнет весло,
Как ограненное стекло.
Собой и часом просветленный
И в перламутровый убор
Вперяя взор свой ослепленный,
Кричу я в блещущий простор:
«О море! Ты, как царь, одето
В атлас отливный, в шелк цветной!
Ты мощь немеркнущего лета
Сливаешь с ласковой весной!
И ряд твоих зеркал качая,
С волны сбегая на волну,
Кочуют ветры, зажигая
Их голубую глубину.
Ты — пламенность; скользя по волнам,
Хотели б гимны петь лучи, —
Но молкнут в золоте безмолвном
Твоей блистающей парчи!
О море, общее наследство
Простой, начальной красоты!
Мое мечтательное детство,
Мой юный возраст — это ты!
Ты исступленный, благодатный
Восторг давно прошедших дней!
Ты полно негой невозвратной
Безумной юности моей!
Сегодня, в день твой просветленья,
Прибоем пенистым маня,
На новый бой, на достиженья
Прими в прилив свой и меня!
Я буду жить с душой освобожденной
Под взорами глубоких, ясных лиц,
Что вниз глядят с таинственных границ,
Как рвемся мы к их высоте бездонной;
Вещей живой водоворот
Меня помчит и увлечет
В поток единый превращений;
Я буду грезой скал, я буду сном растений,
В артерии мои вольется кровь богов,
И, как стрелу, направлю в даль веков
Я власть моих хотений!
Во мне ложится тень. Как колея
Обходит глубоко вкруг вспаханного поля,
Обведена годами мощь моя,
Уж не всегда, как меч, моя багряна воля,
И гордость не всегда, как дерево, в цвету,
И с меньшей страстностью своим лицом зеленым
Хватает буйный ветер на лету —
Тот, что в людских лесах проносится циклоном.
О море! Чувствую, как сякнут родники
В моей душе — равнине пожелтелой…
Еще хоть раз огнями облеки
Мое измученное тело,
Пока последний час, отмеченный судьбе,
Его не возвратит, уже навек, — тебе!
Да! В неистомный вихрь зачатий и рождений,
О море, примешь ты когда-нибудь мой прах!
Ты будешь мчать его в бушующих волнах,
Ты с красотой своей мои смешаешь тени;
Гробницей будет мне безмерность сил твоих,
Их тайные труды, их подвиг сокровенный,
И существо мое в котле вселенной
Исчезнет, растворясь среди естеств других, —
Но возвратится вновь, чрез тысячи столетий,
Вновь диким, девственным, как в мир приходят дети:
Ничтожный ком земли, взглянувший в небеса,
Мгновенье новое сознанья,
Едва заметное сверканье,
Недвижной вечности зажегшее глаза!»
На тихом трепетанье струй,
Как яркие гроба, — вдали
Спят золотые корабли.
Но ветер — нежный поцелуй —
Чуть шепчет вслух,
И пена волн,
Лаская челн, —
Как пух.
На море праздник, воскресенье.
Перевод А. Гатова
Касаньем старых рук откинув прядь седую
Со лба, когда ты спишь и черен наш очаг,
Я трепет, что всегда живет в твоих очах
Под сомкнутыми веками, целую.
О, нежность без конца в часы заката!
Прожитых лет перед глазами круг.
И ты, прекрасная, в нем возникаешь вдруг,
И трепетом моя душа объята.
И как во времена, когда нас обручили,
Склониться я хочу перед тобой
И сердце нежное почувствовать рукой —
Душой и пальцами светлее белых лилий.
Перевод В. Шора
Слюну с могучих морд коровьих отерев,
Перекидав навоз и освежив подстилку,
В рассветном сумраке дверь хлева отперев
И подобрав платок, сползающий к затылку,
Засунув грабли в ларь и подоткнув подол,
Като, дородная и дюжая девица,
Садится на скамью. Скрипит дощатый пол,
А в полутьме фонарь мигает и дымится.
Ступни в больших сабо. Подойник между ног.
Передник кожаный стоит на ней бронею.
Шары-колени врозь. И розовый сосок
Она шершавою хватает пятернею.
Струя тугая бьет, и пузыри кипят,
И ноздри скотницы вдыхают запах вкусный
Парного молока — как белый аромат,
Которым нас весной дурманит ландыш грустный
И, приходя сюда три раза в день, она
Лениво думает о будничной работе,
О парне-мельнике и о ночах без сна,
О буйных празднествах неутолимой плоти.
А парень ей под стать: в руках подковы мнет;
В возне любовной с ней он неизменно пылок;
Таскает он кули. А как она придет —
Он жирный поцелуй влепляет ей в затылок.
Но держит здесь ее коровьих крупов строй.
Коровам нет числа: их десять, двадцать, тридцать…
Стоят они, застыв, хвостом взмахнут порой,
Чтоб от докучных мух на миг освободиться.
Чисты ль животные? Лоснится шерсть всегда.
Откормлены ль? Мяса мощны у них на диво.
От их дыхания бурлит в ведре вода;
Кой-где от их рогов стоят заборы криво.
Желудков и кишок вместительных рабы —
Всегда они жуют, ни голодны ни сыты,
Муку иль желуди, морковь или бобы,
Сопят, довольные, и тычутся в корыта.
Иль пристально глядят, как пухлая рука
Проворно полнит таз нарубленной ботвою,
Иль устремляют взор на щели чердака,
Где сено всклоченной их дразнит бородою.
Из глины, смешанной со щебнем, слеплен хлев;
А крыша чуть сидит на скошенных стропилах;
Солома ветхая, изрядно подопрев,
От ливня сильного укрыть уже не в силах.
Гнетет животных зной, безжалостен, суров;
Порой полуденной стоят в поту коровы,
А в предвечерний час на мрамор их задов
Ложится, как рубец, заката луч багровый.
Как в топке угольной, в хлеву пылает жар;
От мест, належанных в подстилке животами,
И от навозных куч исходит душный пар,
И мухи сизые жужжат везде роями.
От глаз хозяина и бога вдалеке —
Ни фермер, ни кюре в хлеву не станут рыскать —
Тут с парнем прячется Като на чердаке,
И может вдоволь он и мять ее и тискать,
Когда скотина спит, хлев заперт на засов,
И больше не слыхать протяжного мычанья, —
И только чавканье проснувшихся коров
Тревожит полноту огромного молчанья.
Перевод А. Гатова
Когда мои глаза закроешь ты навек,
Коснись их долгим-долгим поцелуем —
Тебе расскажет взгляд последний, чем волнуем
Пред смертью любящий безмерно человек.
И светит надо мной пусть факел гробовой.
Склони твои черты печальные. Нет силы,
Чтоб их стереть во мне. И в сумраке могилы
Я в сердце сохраню прекрасный образ твой.
И я хочу пред тем, как заколотят гроб,
С тобою быть, прильнув к подушкам белым;
Ко мне в последний раз приникнешь ты всем телом
И поцелуешь мой усталый лоб.
И после, отойдя в далекие концы,
Я унесу с собой любовь живую,
И даже через лед, через кору земную
Почувствуют огонь другие мертвецы.
Перевод Э. Линецкой
Когда на скорбное, мучительное кресло
Свинцовою рукой недуг толкнул меня,
Я не мечтал о том, чтоб радость вновь воскресла,
Как солнце, что от нас ушло в разгаре дня.
Цветы грозили мне, злоумышляли клены,
Полудней белый зной больные веки жег,
Рука, моя рука разжалась утомленно,
И счастье удержать, бессильный, я не мог.
Желаний сорняки во мне теснились жадно,
Друг друга яростно терзая и глуша;
Смерзалась, плавилась и разгоралась чадно
Моя недобрая, иссохшая душа.
Но утешения врачующее слово
Ты просто и легко в любви своей нашла:
У пламени его я согревался снова,
И ждал зари, и знал, что поредеет мгла.
Печальных признаков упадка, умаленья
Во мне не видела, не замечала ты,
И твердо верила в мое выздоровленье,
И ставила на стол неяркие цветы.
С тобою в комнату врывался запах лета,
Я слышал шум листвы, немолчный говор струй,
И ароматами заката и рассвета
Дышал горячий твой и свежий поцелуй.