Я пришел к мудрецу и спросил у него: «Что такое любовь?
Он сказал «Ничего»
Но, я знаю, написано множество книг.
Вечность пишут одни,
А другие что миг.
То оплавит огнем, то расплавит как снег,
Что такое любовь? «Это все человек!»
И тогда я взглянул ему прямо в лицо,
Как тебя мне понять? «Ничего или все?»
Он сказал улыбнувшись: «Ты сам дал ответ! «Ничего или все!»,- середины здесь нет!
Моя любовь к тебе достигла совершенства,
И — как прекрасна ты, владычица моя!..
Как сердце полно слов!.. Но в трепете блаженства
Язык мой бедный нем… Не странно ль, о друзья:
Томлюсь я жаждою, безмолвный и печальный,
А предо мной река шумит волной кристальной.
Чье сердце благости лучом озарено,
Невидимым лучом невидимого Бога, —
Где б ни был сердца храм — мечеть иль синагога,
Где б ни молился тот, чье имя внесено
В скрижали истины, в любви святую книгу, —
Он чужд волнения, он недоступен игу,
И не страшит его кромешный, жгучий ад,
И не пленяет рай, исполненный услад!
О жизни подумал,
Хоть, это старо.
Срок жизни: колодец, верёвка, ведро!
Коль, ведро из колодца,
Выходит пустое…
Решать, сколь протяжна верёвка,
Не стоит.
Человек — это истина мира, венец,
Знает это не каждый, а только мудрец.
Чем за общее счастье без толку страдать —
Лучше счастье кому-нибудь близкому дать.
Лучше друга к себе привязать добротой,
Чем от пут человечество освобождать.
Не зли других и сам не злись.
Мы гости в этом бренном мире,
А что не так, то ты смирись.
Холодной думай головой.
Ведь в мире всё закономерно:
Зло, излученное тобой,
К тебе вернется непременно!
Не бойся козней времени бегущего,
Не вечны наши беды в круге сущего.
Миг, данный нам, в веселье проведи,
Не плачь о прошлом, не страшись грядущего.
Не бойся, друг, сегодняшних невзгод!
Не сомневайся, время их сотрет.
Минута есть, отдай ее веселью,
А что потом придет, пускай придет!
О друг, будь весел и беспечен!
День скорби будет бесконечен —
И в сочетаньи роковом,
Сойдясь на небе голубом,
Светила встретятся лучами.
Твой прах землею, кирпичами
Мгновенно станет — и из них
Дворцы построят для других.
Есть в небе бык Первин — созвездие Плеяд,
А на рога другой взял Землю, говорят…
Открой же взор души, открой глаза сознанья,
Как те, сподобился кто истинного знанья, —
И посмотри-ка там, меж этих двух быков,
На горсть ничтожную ослов!
Да, женщина похожа на вино,
А где вино,
Там важно для мужчины
Знать чувство меры.
Не ищи причины
В вине, коль пьян —
Виновно не оно.
Да, в женщине, как в книге, мудрость есть.
Понять способен смысл её великий
Лишь грамотный.
И не сердись на книгу,
Коль, неуч, не сумел её прочесть.
Вчера на площади базарной видел я,
Как глину вязкую горшечник мял ногами.
С него усердья пот катился в три ручья.
И этот мертвый прах незримыми устами,
Казалось мне, шептал: «Я ближним был твоим!
Стыдись! Не будь так груб и так неумолим!»
Бытует мнение, что счастье — это дар,
А мудрость — боль ошибок гонорар.
Когда б мы точно знали, где найдем,
И точно знали бы, где это потеряем,
Не стали бы из искры… мы раздувать пожар!
Я часто в вечерних молитвах просил:
Отец мироздания молью…
Я часто жалею о чем говорю
И редко о том ,что молчу!
Друзей льстивых речи, хвалебные оды,
Как правило нас развращают,
Угроза врага и плохая погода —
Нас лечат, трезвят, исправляют.
Кто счастье не ценит,
Тот близок к несчастью,
Кто время не ценит — к забвению,
Нам вторил пророк:
«Не забудьте урок —
Кому все обязаны своим появлением».
Я вижу во сне белоснежные блики,
Как рой паутины окутав меня,
Пытают, как-будто бы ищут признания,
Забыв, что давно приручили меня.
Я крик алигории слышу так четко,
Как слоган молитвы заучен,
Кто агнецем станет на заклании божьем,
А кто самодержцем могучим…
Когда б мы культурой своей дорожили,
Не дав приземлиться пороку,
На головы наши на площадки раздумий,
Не дай прозвучать злому року…
Великая победа, что знает человечество,
Победа не над смертью, и верь, не над судьбой,
Вам засчитал очко судья, что судит суд небесный,
Только одну победу — победу над собой.
За грех прощение дается в жизни нам,
Как мог бы ты, познать всевышнего прощенья,
Когда бы ни когда, ни чем не согрешил?
О, нет, греши, не бойся заблуждения,
Чтоб ты когда-нибудь, прощенья заслужил.
Никогда не иди назад.
Возвращаться нет уже смысла.
Даже если там те же глаза,
В которых тонули мысли.
Даже если тянет туда,
Где ещё всё было так мило,
Не иди ты туда никогда,
Забудь навсегда, что было.
Те же люди в прошлом живут,
Что любить обещали всегда.
Если вспомнил ты это — забудь,
Не иди ты туда никогда.
Не верь им, они — чужие.
Ведь когда-то ушли от тебя.
Они веру в душе убили,
В любовь, в людей и в себя.
Живи просто тем, что живёшь
И хоть жизнь похожа на ад,
Смотри только вперёд,
Никогда не иди назад.
Когда уходите на пять минут
Не забывайте оставлять тепло в ладонях
В ладонях тех, которые вас ждут,
В ладонях тех, которые вас помнят.
Не забывайте заглянуть в глаза,
С улыбкой робкой и покорною надеждой.
Они в пути заменят образа
Святых, даже неведомых вам прежде.
Когда уходите на пять минут
Не закрывайте за собою двери-
Оставьте это тем, которые поймут,
Которые сумеют в вас поверить.
Когда уходите на пять минут,
Не опоздайте вовремя вернуться,
Чтобы ладони тех, которые вас ждут,
За это время не успели разомкнуться.
Луна! Когда-то встарь лучи твои, ясны,
Несли моей душе лишь благостные сны,
Лишь радостный порыв, нежданный и горячий,
Лишь бурный взлет мечты ц пылкости ребячьей.
Лучился надо мной твой вдохновенный лик –
Светильник томности, небесный духовник
Сердец, стремящихся в ночи одно к другому
По кромке шумных вод и по лесу густому;
И шли влюбленные под сенью темноты –
Своим живым огнем их воскрешала ты:
Несчастный Абеляр, Ромео и Джульетта,
И ты сама лучом таинственного света,
Проклятию предав постылый небосклон,
Ласкала тихий лес, где спал Эндимион.
И ныне, Цинтия, твой ясный свет не может
Не чаровать меня, но что-то сердце гложет.
Успокоительной и ровной белизне
Желаний буйных вновь не разбудить во мне,
Охоты больше нет таиться под листвою,
Пропитанной насквозь росой вечеровою,
И, млея, обмирать от стука каблучков,
И ждать, когда мелькнет сверкание шелков.
Как диску твоему, в движенье неминучем
Не раз случалось мне давать сраженье тучам,
Грозящим нам бедой; и мне природный пыл
Причиной перемен, как и тебе, служил.
Переводя свой взгляд на землю, замечаю,
Как твой целящий луч, округу освещая,
Круги древесных крон обводит белизной –
И вспоминает ум, угрюмый и немой,
Все лики белизны, которая венчала
Мое чело и тьму от сердца отвращала.
Хафиза я люблю давным-давно
За то, что, с мудрецами заодно
Переступив запреты Магомета,
Он пьет и славит доброе вино,
За то, что розе пурпурного цвета
Хвалы куренье им возожжено,
За то, что ей в застолье у поэта
Хозяйки положение дано.
Вино и роза – спутники по праву,
Меж ними сходных качеств – не одно:
У них обоих цвет горяч на славу,
Благоуханье терпко и пьяно.
Вдыхай дыханье розы колдовское
И пей вино, чтоб показалось дно –
И ты узнаешь многое такое,
О чем узнать из книжек мудрено.
Лепечет роза: «Словно в быстром беге
Живу, являя красоты зерно».
Журчит вино: «Со мной забудешь в неге,
Как больно бьет судьбы веретено».
Когда в Италии искусство давних дней
Потоком ринулось на город вдохновленный,
То не был ручеек – и мелкий и стесненный,
А мощная река во всей красе своей.
Поток вошел в дворцы до верхних этажей,
Соборы озарил с иглою вознесенной
И отразил в воде, широко устремленной,
Лазурный плащ небес и пурпур королей.
На скате царственном волны, литой и ясной,
Понес он гения Венеции прекрасной,
Который подавлял величием умы,
И, продолжая с ним могучее теченье,
Столетие стремил его в своем круженье,
Пока не уступил объятиям чумы.
Пускай колокола, раскачиваясь мерно,
Скликают парижан к молитве суеверной.
В их легкомысленной и суетной душе
Былая набожность не теплится уже.
Пускай озарена свечами церковь снова,
Пускай у древних плит, у алтаря святого
Свой покаянный лоб священник разобьет, –
Тут христианства нет, оно не оживет.
Тут благоденствует унылый демон скуки.
Повсюду протянул он высохшие руки
И душит сонными объятьями умы.
Чтоб избежать его расположенья, мы
Согласны за полночь распутничать в столице
И с забулдыгами гулять и веселиться;
Мы откликаемся, куда бы ни позвал
Смех сатурналий, наш парижский карнавал.
Когда-то краткое безумье карнавала
Для бедняков одних бездомных ликовало.
Шумел бульвар на их последние гроши,
Ватаги ряженых плясали от души.
Сегодня голытьбы не знает сцена эта,
Для знати бал открыт и для большого света.
Тут именитые теснятся у ворот,
Став подголосками всех рыночных острот.
Затем мыслители, забыв свои ученья
И любопытствуя, где лучше развлеченья,
Являются в театр и похотливо ждут,
Что ныне спляшет чернь, чему учиться тут.
Как это описать, что танец означает?
Здесь пальму первенства распутник получает,
Пока смычок визжит и барабан слегка
Танцоров раскачал под говор кабака,
И в лад мелодии прокуренное горло
Брань непотребную как крылья распростерло.
Все маски сброшены. За ними сброшен стыд.
И женщина глазам пропойц предстоит,
Опьянена толпой, бесстыжая, нагая,
Без околичностей жеманство отвергая.
Мужчина ей мигнет, и женщина встает,
И побежит за ним, и песню запоет,
И обезумеет, и на подмостки прыгнет,
И бросится к нему, и толстой ляжкой дрыгнет.
А тот, кто вызывал ее распутный смех,
Хватает женщину и на глазах у всех,
Как бешеный тритон наяду тащит в воду,
С добычею своей насилует природу,
Изображает срам, которого и зверь
Не в силах выдумать. А между тем теперь
Срамному зрелищу повсюду рукоплещут,
И упиваются им жадно, и трепещут.
Но зал колеблется, чего-то ждет. И вдруг
Открылся общий бал. Схватились сотни рук.
Потом сплелись тела. Неистовым галопом
Мгновенно вымыты подмостки, как потопом.
Пыль поднялась столбом, клубится по углам,
Пыль занавесила миганье тусклых ламп.
Качнулся потолок в глазах безмозглых пьяниц.
Все победила плоть, всех обездушил танец.
Сметает всех и все безумный хоровод.
Так шторм беснуется на ложе пенных вод,
Так ветер сосны гнет, в объятия схватив их,
Так мечется в степи табун кобыл ретивых,
Так львы рычат во рвах… – Но если ты проник
В лихое общество, как робкий ученик,
И слабою рукой упустишь стан подруги, –
Конец! Ты проиграл на этом бранном круге.
И если упадешь, как жалко ни вопи –
Никто не слушает в кружащейся цепи.
Бездействует душа во время пляски страшной.
И мчится хоровод стоногий, бесшабашный,
Несется по телам простертым и едва
Не топчет лучшие созданья божества.
Когда взошла заря и страшный день багровый,
Народный день настал,
Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый
По улицам хлестал,
Когда Париж взревел, когда народ воспрянул
И малый стал велик,
Когда в ответ на гул старинных пушек грянул
Свободы звучный клик, –
Конечно, не было там видно ловко сшитых
Мундиров наших дней, –
Там действовал напор лохмотьями прикрытых,
Запачканных людей,
Чернь грязною рукой там ружья заряжала,
И закопченным ртом,
В пороховом дыму, там сволочь восклицала:
«……умрем!»
А эти баловни в натянутых перчатках,
С батистовым бельем,
Женоподобные, в корсетах на подкладках,
Там были ль под ружьем?
Нет! их там не было, когда, все низвергая
И сквозь картечь стремясь,
Та чернь великая и сволочь та святая
К бессмертию неслась.
А те господчики, боясь громов и блеску
И слыша грозный рев,
Дрожали где-нибудь вдали, за занавеской
На корточки присев.
Их не было в виду, их не было в помине
Средь общей свалки там,
Затем, что, видите ль, свобода не графиня
И не из модных дам,
Которые, нося на истощенном лике
Румян карминных слой,
Готовы в обморок упасть при первом крике,
Под первою пальбой;
Свобода – женщина с упругой, мощной грудью,
С загаром на щеке,
С зажженным фитилем, приложенным к орудью,
В дымящейся руке;
Свобода – женщина с широким, твердым шагом,
Со взором огневым,
Под гордо реющим по ветру красным флагом,
Под дымом боевым;
И голос у нее – не женственный сопрано:
Ни жерл чугунных ряд,
Ни медь колоколов, ни шкура барабана
Его не заглушат.
Свобода – женщина; но, в сладострастье щедром
Избранникам верна,
Могучих лишь одних к своим приемлет недрам
Могучая жена.
Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,
А не гнилая знать,
И в свежей кровию дымящихся объятиях
Ей любо трепетать.
Когда-то ярая, как бешеная дева,
Явилась вдруг она,
Готовая дать плод от девственного чрева,
Грядущая жена!
И гордо вдаль она, при криках исступленья,
Свой простирала ход
И целые пять лет горячкой вожделенья
Сжигала весь народ;
А после кинулась вдруг к палкам, к барабану
И маркитанткой в стан
К двадцатилетнему явилась капитану:
«Здорово, капитан!»
Да, это все она! она, с отрадной речью,
Являлась нам в стенах,
Избитых ядрами, испятнанных картечью,
С улыбкой на устах;
Она – огонь в зрачках, в ланитах жизни краска,
Дыханье горячо,
Лохмотья, нагота, трехцветная повязка
Чрез голое плечо,
Она – в трехдневный срок французов жребий вынут!
Она – венец долой!
Измята армия, трон скомкан, опрокинут
Кремнем из мостовой!
И что же? о позор! Париж, столь благородный
В кипенье гневных сил,
Париж, где некогда великий вихрь народный
Власть львиную сломил,
Париж, который весь гробницами уставлен
Величий всех времен,
Париж, где камень стен пальбою продырявлен,
Как рубище знамен,
Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,
От головы до ног
Обвитый лаврами, апостол в деле наций,
Народов полубог,
Париж, что некогда как светлый купол храма
Всемирного блистал,
Стал ныне скопищем нечистоты и срама,
Помойной ямой стал,
Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи,
Паркетных шаркунов,
Просящих нищенски для рабской их ливреи
Мишурных галунов,
Бродяг, которые рвут Францию на части
И сквозь щелчки, толчки,
Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти
Кровавые клочки.
Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,
Чуть дышит в злой тоске,
Покрытый язвами, палимый солнца зноем,
Простертый на песке;
Кровавые глаза померкли: обессилен,
Свирепый зверь поник,
Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен,
И высунут язык.
Вдруг рог охотничий пустынного простора
Всю площадь огласил,
И спущенных собак неистовая свора
Со всех рванулась сил;
Завыли жадные, последний пес дворовый
Оскалил острый зуб
И с лаем кинулся на пир ему готовый,
На недвижимый труп.
Борзые, гончие, легавые, бульдоги –
Пойдем! – и все пошли:
Нет вепря – короля! Возвеселитесь, боги!
Собаки – короли!
Пойдем! Свободны мы – нас не удержат сетью,
Веревкой не скрутят,
Суровой сторож нас не приударит плетью,
Не крикнет: «Пес! Назад!»
За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим:
Коль не в кровавый сок
Запустим морду мы, так падали ухватим
Хоть нищенский кусок!
Пойдем! – и начали из всей собачьей злости
Трудиться что есть сил;
Тот пес щетины клок, другой – обглодок кости
Клыками захватил,
И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,
Чадолюбивый пес:
Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам
Хоть что-нибудь принес;
И, бросив из своей окровавленной пасти
Добычу, говорит:
«Вот, ешьте: эта кость – урывок царской власти,
Пируйте – вепрь убит!»