Перевод В. Брюсова
Мир состоит из звезд и из людей.
Там, в высоте,
Спокон веков, таинственно далеких,
Там, в высоте,
В садах небес, роскошных и глубоких,
Там в высоте,
Вкруг солнц, бесчисленных и сходных
С огнистым улеем, там, в высоте,
В сверкании пространств холодных,
Вращаются, впивая дивный свет,
Рои трагических планет.
Неведомо когда,
Как рою пчел, им жизнь дала звезда,
И вот они летят — пылинки мира —
Среди цветов и лоз, в садах эфира;
И каждая из них, свой вечный круг чертя,
Сверкая в тьме ночной, а днем в лучах сокрыта,
Уйдя далёко, вспять бежит своей орбитой
И к солнцу-матери влечется, как дитя.
Там, в белой немоте, есть строй неколебимый
В движенье яростном тех золотых шаров
Вокруг костра огня, вокруг звезды родимой, —
В круговращении неистовом миров!
Что за чудовищность бессчетных порождений!
Листва из пламени, кустарник из огней,
Растущий ввысь и ввысь, живущий в вечной смене,
Смерть принимающий, чтоб вновь пылать ясней!
Огни сплетаются и светят разом,
Как бриллианты без конца
На ожерелье вкруг незримого лица,
И кажется земля чуть видимым алмазом,
Скатившимся в веках с небесного лица.
Под цепким холодом, под ветром тяжко влажным
В ней медленно остыл пыл буйного огня;
Там встали цепи гор, вершины леденя;
Там ровный океан взвыл голосом протяжным;
Вот дрогнули леса, глухи и высоки,
От схватки яростной зверей, от их соитий;
Вот буря катастроф, стихийный вихрь событий
Преобразил материки;
Где бились грозные циклоны,
Мысы подставили свои зубцы и склоны;
Чудовищ диких род исчез; за веком век
Слабел размах борьбы — ударов и падений, —
И после тысяч лет безумия и тени
Явился в зеркале вселенной человек!
Явился господином,
Меж всех земных существ единым,
Стоявшим прямо, к небу поднимавшим очи.
Земля, ее и дни и ночи,
Пред ним распростирала круг
С востока к западу и с полночи на юг,
И первые полеты первых мыслей
Из глуби человеческой души
Державной,
Взнесясь в таинственной тиши,
Незримыми гирляндами повисли.
Мысли!
Их яростный порыв, их пламень своенравный,
Их ярость алая, аккорд багряный их!
Как там, на высоте, меж облаков седых,
Горели звезды, так они внизу сверкали;
Как новые огни, неслись к безвестной дали,
Всходя на выси гор, на зыбях рек горя,
Бросая новое всемирное убранство
На все моря
И все пространство.
Но чтоб установить и здесь согласный строй,
В их золотом и буйственном смятенье,
Как там, на высоте, да, как и там, вдали,
Священной чередой,
Как солнц небесных повторенье,
Возникли гении меж расами земли.
С сердцами из огня, с устами как из меда,
Они вскрывали суть, глася в среде народа,
И все случайные полеты разных дум,
Как улей, собирал их озаренный ум,
И тяготели к ним приливы и отливы
Исканий пламенных, разгадок горделивых;
И тень прислушалась, впивая их слова;
Дрожь новая прошла по жилам вещества:
Утесы, воды, лес почувствовали нежно,
Как дует ветер с гор иль ветерок прибрежный;
Прибой возжаждал плясок, листок обрел полет,
И скалы дрогнули под поцелуем вод.
Все изменилося до глубины заветной —
Добро, зло, истина, любовь и красота;
Живыми нитями единая мечта
Соединила все в покров души всесветной,
И мир, откуда встал невидимый магнит,
Признал закон миров, что в небесах царит.
Мир состоит из звезд и из людей.
Перевод Г. Шенгели
Когда вошел в Сикстинскую капеллу
Буонарроти, он
Остановился вдруг, как бы насторожен;
Измерил взглядом выгиб свода,
Шагами — расстояние от входа
До алтаря;
Счел силу золотых лучей,
Что в окна бросила закатная заря;
Подумал, как ему взнуздать коней —
Безумных жеребцов труда и созиданья;
Потом ушел до темноты в Кампанью,
И линии долин и очертанья гор
Игрою контуров его пьянили взор;
Он зорко подмечал в узлистых и тяжелых
Деревьях, бурею сгибаемых в дугу,
Натугу мощных спин и мышцы торсов голых
И рук, что в небеса подъяты на бегу;
И перед ним предстал весь облик человечий —
Покой, движение, желанья, мысли, речи —
В телесных образах стремительных вещей.
Шел в город ночью он в безмолвии полей,
То гордостью, то вновь смятением объятый:
Ибо видения, что встали перед ним,
Текли и реяли — неуловимый дым, —
Бессильные принять недвижный облик статуй.
На следующий день тугая гроздь досад
В нем лопнула, как под звериной лапой
Вдруг лопается виноград;
И он пошел браниться с папой;
Зачем ему,
Ваятелю, расписывать велели
Известку грубую в капелле,
Что вся погружена во тьму?
Она построена нелепо:
В ярчайший день она темнее склепа!
Какой же прок в том может быть,
Чтоб тень расцвечивать и сумрак золотить?
Где для подмостков он достанет лес достойный;
До купола почти как до небес?
Но папа отвечал, бесстрастный и спокойный:
«Я прикажу срубить мой самый лучший лес».
И вышел Анджело и удалился в Рим,
На папу, на весь мир досадою томим,
И чудилось ему, что тень карнизов скрыла
Несчетных недругов, что, чуя торжество,
Глумятся в тишине над сумеречной силой
И над величием художества его;
И бешено неслись в его угрюмой думе
Движенья и прыжки, исполнены безумий.
Когда он вечером прилег, чтобы уснуть, —
Огнем горячечным его пылала грудь;
Дрожал он, как стрела, среди своих терзаний, —
Стрела, которая еще трепещет в ране.
Чтоб растравить тоску, наполнившую дни,
Внимал он горестям и жалобам родни;
Его ужасный мозг весь клокотал пожаром,
Опустошительным, стремительным и ярым.
Но чем сильнее он страдал,
Чем больше горечи он в сердце накоплял,
Чем больше ввысь росла препятствий разных
груда,
Что сам он воздвигал, чтоб отдалить миг чуда,
Которым должен был зажечься труд его, —
Тем жарче плавился в его душе смятенной
Металл творенья исступленный,
Чей он носил в себе и страх и торжество.
Был майский день, колокола звонили,
Когда в капеллу Анджело вошел, —
И мозг его весь покорен был силе.
Он замыслы свои в пучки и связки сплел!
Тела точеные сплетеньем масс и линий
Пред ним отчетливо обрисовались ныне.
В капелле высились огромные леса, —
И он бы мог по ним взойти на небеса.
Лучи прозрачные под сводами скользили,
Смыкая линии в волнах искристой пыли.
Вверх Анджело взбежал по зыбким ступеням,
Минуя по три в раз, насторожен и прям.
Из-под ресниц его взвивался новый пламень;
Он щупал пальцами и нежно гладил камень,
Что красотой одеть и славою теперь
Он должен был. Потом спустился снова
И наложил тяжелых два засова
На дверь.
И там он заперся на месяцы, на годы,
Свирепо жаждая замкнуть
От глаз людских своей работы путь;
С зарею он входил под роковые своды,
Ногою твердою пересилив порог;
Он, как поденщик, выполнял урок;
Безмолвный, яростный, с лицом оцепенелым,
Весь день он занят был своим бессмертным делом.
Уже
Двенадцать парусов он ликами покрыл!
Семь прорицателей и пять сивилл
Вникали в тексты книг, где, как на рубеже,
Пред ними будущее встало,
Как бы литое из металла.
Вдоль острого карниза вихри тел
Стремились и летели за предел;
Их золотые спины гибкой лентой
Опутали антаблементы;
Нагие дети ввысь приподняли фронтон;
Гирлянды здесь и там вились вокруг колонн;
Клубился медный змий в своей пещере серной;
Юдифь алела вся от крови Олоферна;
Скалою Голиаф простер безглавый стан,
И в пытке корчился Аман.
Уверенно, без исправлений,
Без отдыха, и день за днем,
Смыкался полный круг властительных свершений.
На своде голубом
Сверкнуло Бытие.
Там бог воинственный вонзал свое копье
В хаос, клубившийся над миром;
Диск солнца, диск луны, одетые эфиром,
Свои места в просторе голубом
Двойным отметили клеймом;
Егова реял над текучей бездной,
Носимый ветром, блеск вдыхая звездный;
Твердь, море, горы — все казалось там живым
И силой, строгою и мерной, налитым;
Перед создателем восторженная Ева
Стояла, руки вздев, колена преклонив,
И змий, став женщиной, вдоль рокового древа
Вился, лукавствуя и грудь полуприкрыв;
И чувствовал Адам большую руку божью,
Персты его наполнившую дрожью,
Влекущую его к возвышенным делам;
И Каин с Авелем сжигали жертвы там;
И в винограднике под гроздью золотою
Валился наземь Ной, упившийся вином;
И траурный потоп простерся над землею
Огромным водяным крылом.
Гигантский этот труд, что он один свершил,
Его пыланием Еговы пепелил;
Его могучий ум свершений вынес бремя;
Он бросил на плафон невиданное племя
Существ, бушующих и мощных, как пожар.
Как молния, блистал его жестокий дар;
Он Данта братом стал или Савонаролы.
Уста, что создал он, льют не его глаголы;
Зрят не его судьбу глаза, что он зажег;
Но в каждом теле там, в огне любого лика —
И гром и отзвуки его души великой.
Он создал целый мир, такой, какой он смог,
И те, кто чтит душой благоговейно, строго
Великолепие латинских гордых дел, —
В капелле царственной, едва войдя в придел,
Его могучий жест увидят в жесте бога.
Был свежий день: лишь осень началась,
Когда художник понял ясно,
Что кончен труд его, великий и прекрасный,
И что работа удалась.
Хвалы вокруг него раскинулись приливом,
Великолепным и бурливым.
Но папа все свой суд произнести не мог;
Его молчанье было как ожог,
И мастер вновь в себя замкнулся,
В свое мучение старинное вернулся,
И гнев и гордость с их тоской
И подозрений диких рой
Помчали в бешеном полете
Циклон трагический в душе Буонарроти.
Перевод Е. Полонской
Вдали,
Где тис растет, где мертвецы легли,
Там роет издавна могильщик ямы
Безмолвно и упрямо.
Вокруг него десяток дряхлых ив
Горюет да еще цветы печали;
Их низко ветра гнет порыв,
Их дождь и буря укачали.
Там ямы с кочками всю землю поделили.
Могила лепится к могиле.
Зимой на камнях иней серебрится.
Июнь приходит, почву накалив,
И слушает, дыханье затаив,
Как смерть в могилах тихо копошится.
Там с незапамятных времен
Могильщик зарывает тупо
Своих погибших чувств немые трупы.
Путями скорбными в его приют
Гробы дощатые везут,
Везут к нему с утра, весь день, —
Из городков, из деревень,
Затерянных в полях без края, без границы, —
И люди в трауре вослед
Спешат, пока не меркнет свет, —
А с утренней зарей все снова повторится.
К могильщику со всех сторон
Несется похоронный звон.
Давно ль? И сам не помнит он,
В гробах — тела его погибших грез.
Вот жадные желанья в черный вечер
И скорбь бог весть о ком. Вот капли слез, —
Кровавым их дождем льняной покров отмечен.
Воспоминания по траурным путям
Бредут, ослепшие, сквозь годы, издалека,
Чтоб страх ему вернуть, гнетущий и жестокий.
Вот гордость — торс ее расколот пополам.
Вот героизм его, не нужный никому.
Вот мужество, чей стан согнулся от усилий.
Вот бодрость жалкая — глазницами во тьму
Она уставилась, — а в них скопленье гнили.
Могильщик смотрит, как в его приют
Со всех сторон гробы везут.
Вот мысли ясные — они еще в движенье.
Но их уже постигло разложенье.
Вот первая любовь его весны,
Но кроткие черты теперь искажены.
Вот клятвы гордые перед самим собою,
Но он их зачеркнул своей рукою.
Вот воля острая, как молнии кинжал,—
Ее упавшую, в пыли он растоптал.
Могильщик под унылый звон
Готовит место похорон.
Давно ль? И сам не знает он.
Вот сон, пришедший в яркий миг забвенья,—
Он волю дал ему в глухую ночь прозренья,
Одел в крылатые и яркие одежды,
Сорвав их на лету у огненной надежды.
Послал его парить там, в выси недоступной,
Гонясь за золотой победой неприступной,
И сон, поднявшись ввысь, от неба оттолкнулся,
Но тайны неподвижной не коснулся.
Тяжелым заступом, безмолвно и упрямо,
Могильщик, худ и утомлен,
За ямой роет яму.
Вот муки совести, и с ними мысль о тех,
Кто виноват, кому не отпустил он грех.
Вот тихие мольбы, безмолвные рыданья
В глазах людей, — он их оставил без вниманья.
Вот надругательства над тем, кто духом слаб,
Кто перед ним стоял, склонившись точно раб.
Насмешка едкая, взгляд, полный мрачной скуки,
Когда к нему с мольбой протягивали руки.
Могильщик, страстью опален,
Скрывая боль, под мерный звон
В сухой земле большие ямы
Все роет, молча и упрямо.
Вот страх перед лицом самоуничтоженья,
Когда отходит смерть, но жить велит мгновенье.
Вот преступление — его он тоже знал, —
Тайком дотронулся и трепет испытал.
Вот воля жесткая, свирепое решенье
Жить тем, что самому внушает отвращенье.
А вот сомнение и безграничный страх,
Безумье в мраморных, безжизненных зрачках.
Тоска томит, в ушах звенит,
Несется звон со всех сторон…
Объятый ужасом, упрямо
Могильщик роет ямы.
Он видит прошлые и нынешние дни.
Его грядущее похитили они.
Они руками гибкими зажали
Живое сердце в нем и кровь его сосали,
Они уже изъели плоть живую
Его грядущего, глумясь и торжествуя,
Испуганным глазам показывая труп,
Желанья, что едва слетело с губ.
Все громче, громче слышит он
Тяжелый колокольный звон
Там, в северной бескрайней стороне.
О, если бы колоколов тех ложных
На день один прервался звон тревожный!
О, если бы в душевной глубине
Гробы не громоздились, как во сне!
Но люди, с горестной молитвой и слезами,
К нему гробы приносят за гробами
И, постояв перед горой с тремя крестами,
Вновь продолжают путь упрямый:
Везут гробы, несут на спинах,
Вдоль пашен, вдоль столбов и вдоль заборов
длинных, —
И громы труб звучат в неведомых равнинах.
Могильщик стар и одинок,
Он видит бесконечный их поток,
Ему одно осталось — примириться
И прятать смерть свою в могилы по частицам.
Рукою слабою втыкая в холм потом —
Давно ли он забыл о том —
Две перекладины крестом.
Перевод Валерия Брюсова
Ночь в небо зимнее свою возносит чашу.
И душу я взношу, скорбящую, ночную,
О, господи, к тебе, в твои ночные дали!
Но нет в них ничего, о чем я здесь тоскую,
И капля не падет с небес в мои печали.
Я знаю: ты — мечта! И все ж во мраке ночи,
Колени преклонив, тебе молюсь смиренно…
Но твой не внемлет слух, твои не видят очи,
Лишь о самом себе я грежу во вселенной.
О, сжалься, господи, над бредом и страданьем,
Я должен скорбь излить здесь, пред твоим молчаньем.
Ночь в небо зимнее свою возносит чашу.
Перевод В. Брюсова
Смерть себе спросила крови
Здесь, в трактире «Трех гробов»
Смерть уходит, на прилавке
Бросив черный золотой.
Кто попросит о прибавке?
«Вам на траур и на свечи!» —
Вышла, бросив золотой.
Смерть пошла, качая свечи,
Тихим шагом старика
Поискать духовника.
Вот кюре понес причастье,
Рядом — мальчик со звонком
— Слишком поздно! —
В дом,
Где уже царит несчастье,
Где уже закрыты окна.
Смерть себе спросила крови
И теперь пьяна!
«Матушка Смерть! Пощади, пощади!
Пей свой стакан не до дна!
Матушка Смерть! Погляди, погляди!
Наша мольба на ладонке видна!
Матери мы, деревенские тетки,
Как бесконечные четки,
Тянемся мы, без надежд бормоча,
В рваных платках, костылями стуча.
И отражаются в старческом взоре
Годы и горе.
Мы — снедь для могильных червей,
Цель для косы твоей!»
Полно вам, старухи!
Смерть— пьяна.
Капли крови, как вина,
Ей забрызгали колет,
Покрывающий скелет.
Пьяные на просьбы глухи.
Голова ее качается,
На плечах как шар катается.
Даром денег Смерть не бросит,
Что-нибудь за деньги спросит
Здесь, в трактире «Трех гробов»,
С бедняков.
«Матушка Смерть! Это мы, ветераны
(Много нас, много! Болят наши раны!),
Черные пни на просеке лесной,
Где ты гуляла когда-то с войной!
Знаем друг друга мы. В дыме и гуле
Ты нам была и видна и слышна:
Ты перед нами несла знамена,
Ядра катала и сыпала пули.
Гордая, строгая, виделась ты
На кругозоре гудящей мечты,
Быстро вставала на бой барабанов,
Первая в битву бросалась вперед…
Матушка Смерть! Наша слава! Оплот!
Выслушай нас, стариков ветеранов:
Нас огляди, сыновей не губя, —
Где малышам постоять за себя!»
Полно вам болтать без толку!
Разойдитесь втихомолку!
Что ей старый ваш костыль!
Смерть пьяна; сидит, качается,
Голова ее катается,
Как в дорожных рвах бутыль.
Ей катать бы бочки крови
По полям зеленой нови!
Посидев у вас в трактире,
Погулять желает в мире,
Посреди людских племен,
Под случайностью знамен!
«Матушка Смерть! Это я, богородица
Видишь, в короне своей золотой
Я на коленях стою пред тобой.
Я из часовни, с горы, богородица.
Вышла тебя попросить за село.
Тысячи лет уж прошло,
Как в мою душу скорбящую,
Перед крестом предстоящую,
Горе, как меч беспощадный, вошло.
Матушка Смерть, это я, богородица.
Жителям здешним дала я обет
Их защищать в дни несчастья и бед…
Вот и тебя умолять мне приходится…»
Матерь божья! И на слове
Благодарны мы тебе.
Только Смерть — как не в себе,
Снова хочет крови!
В отуманенном сознанье
У нее одно желанье…
Смерть пьяна!
Тихих просьб она не слышит!
Надоели ей
Руки матерей!
Смерть пьяна и злобой дышит:
Злость ее несется вскачь,
Словно мяч,
Через мост,
Из деревни на погост.
«Смерть! Это я, Иисус и твой царь!
Создал я сам тебя, древнюю, встарь,
Чтоб исполнялся закон
Вещей и времен.
Мои пригвожденные руки
Благословили последние муки.
Смерть! Я был мертв и воскрес.
Я — манна с небес.
На землю сошел я смиренно
Вернуть заблудших овец.
Я — твой царь и отец,
Я — мир вселенной!»
Череп к огню наклоня,
Смерть сидит у огня,
Пьет за стаканом стакан и качается,
Полузакрыв глаза,
Улыбается.
У господа — гром, а у Смерти — коса!
Хочет кто пить, так садись перед ней —
Всех угостит из бутылки своей,
Сколько вздумаешь пей,
Лишь не проси за детей, за внучат!
Каждый пьет на свой лад.
И Смерть пила, пила, пила;
Христос ушел — она не встала,
Подобной дерзостью немало
Смущая жителей села.
Но дни и дни, опять и вновь
(Как будто позабыв о мире),
Сидела Смерть у них в трактире
И в долг пила без счета кровь.
Потом, однажды утром, встала,
Худую клячу оседлала;
Ей на спину мешок взвалив,
Поехала в раздолье нив.
И к ней из каждой деревушки
Спешили матери-старушки,
Несли ей хлеба и вина,
Чтоб здесь не зажилась она;
Несли ей хлеба и свинины,
Большие с грушами корзины,
А дети роем — весь приход —
Несли ей мед.
Смерть странствовала много, много
По всем дорогам,
Уже без гнева и не строго
Оглядывая всех: она
Была пьяна.
На ней был рыжий плащ убогий
С блестящей пряжкой на отлет,
И с перьями колпак двурогий,
И сапоги, как для болот.
Ее заезженная кляча,
По грязным рытвинам маяча,
Тащилась медленно вперед.
И толпы шли за ней в тревоге,
Следя, как медлит на дороге
Хмельной и дремлющий костяк,
Ведущий к далям без зазренья
Свой темный ужас. Но не всяк
Мог слышать терпкий запах тленья
И видеть, как под платьем ей
Впивался, в сердце рой червей.
Перевод Валерия Брюсова
Туда, где над площадью — нож гильотины,
Где рыщут мятеж и набат по домам!
Мечты вдруг, безумные, — там!
Бьют сбор барабаны былых оскорблений,
Проклятий бессильных, раздавленных в прах,
Бьют сбор барабаны в умах.
Глядит циферблат колокольни старинной
С угрюмого неба ночного, как глаз…
Чу! бьет предназначенный час!
Над крышами вырвалось мстящее пламя,
И ветер змеистые жала разнес,
Как космы кровавых волос.
Все те, для кого безнадежность — надежда,
Кому вне отчаянья радости нет,
Выходят из мрака на свет.
Бессчетных шагов возрастающий топот
Все громче и громче в зловещей тени,
На дороге в грядущие дни.
Протянуты руки к разорванным тучам,
Где вдруг прогремел угрожающий гром,
И молнии ловят излом.
Безумцы! Кричите свои повеленья!
Сегодня всему наступает пора,
Что бредом казалось вчера.
Зовут… приближаются… ломятся в двери…
Удары прикладов качают окно, —
Убивать — умереть — все равно!
Зовут… и набат в мои ломится двери!
Перевод Ю. Александрова
Там, в ландах, к жизни мирной и оседлой
Привыкли люди. В крепких и простых
Суконных платьях и сабо своих
Они шагают медленно. Средь них —
О, жить бы мне в Зеландии той светлой!
Туда, где, отразив закат,
Заливы золото дробят,
Я плыл немало лет подряд.
О, жить бы там, —
У пристани, где спят суда,
Свой бросить якорь навсегда
Тому, кто долгие года
Плыл по волнам!
К надежным зыбким в те края,
Смирив гордыню, путь направил я.
Вот славный город с тихими домами,
Где кровля каждая над узкими дверями
На солнышке блестит, просмолена.
Вверху колокола, с рассвета до темна
Так монотонно
Плетут все ту же сеть из тех же бедных звонов.
Я плыл по дальним рекам, что суровы
И горестно-медлительны, как вдовы.
Свеж будет уголок чудесный,
Что станет в чистоте воскресной
Служанка старая держать,
Где стену будет украшать
В тяжелой золоченой раме
С причудливой резьбой, с церковными гербами
Ландкарта Балеарских островов.
А на шкафу, — о, моря зов! —
В бутылку спрятана умело,
Расправив крылья парусов
Из лоскутков, по ветру смело
Плывет малютка каравелла!
Я миновал в ночном звенящем гуле
Теченья мощные, что землю обогнули.
Вблизи канала, в кабачке,
Я, как обычно, в час вечерний
Усядусь и увижу вдалеке
На мачте корабля свет фонаря неверный:
Горит, как изумруд, его зеленый глаз…
Я из окна увижу в этот час
Шаланд коричневых и барок очертанья
В огромной ванне лунного сиянья.
Листва над синей пристанью темна
И в дремлющей воде отражена…
Недвижен этот час, как слиток золотой.
Ничто не дрогнет в гавани. Порой
Лишь парус там, над сонною волной,
Чуть заполощет, но повиснет вскоре
В ночном безветрии…
О, море, море!
Неверное и мрачное, оно
Моею скорбью до краев полно.
Уж десять лет, как сердце стало эхом
Бегущих волн. Живу и грежу ими.
Они меня обворожили смехом,
И гневом, и рыданьями своими.
О, будет ли под силу мне
Прожить от моря в стороне?
Смогу ли в доброй, светлой тишине
Забыть о злом и ласковом просторе,
Жить без него?
О, море, море!
Оно живительной мечтой
Согрело ум холодный мой.
Оно той гордой силой стало,
Что голову мою пред бурей поднимала.
Им пахнут руки, волосы и кожа.
Оно в глазах моих,
С волною цветом схожих.
Его прилив, отлив его —
В биенье сердца моего.
Когда на небе золотом и рдяно серном
Раскинула эбеновый шатер
Царица-ночь, возвел я страстный взор
За край земли,
В такой простор безмерный,
Что до сих пор
Он бродит в той дали.
Мне часа каждого стремительный удар,
И каждая весна, и лета жар
Напоминают страны
Прекрасней тех, что вижу пред собой
Заливы, берега и купол голубой
В душе кружатся. И сама душа
С людьми, вкруг бога, вечностью дыша,
Кружится неустанно,
А в старом сердце скорбь
С гордыней наравне —
Два полюса земных, живущие во мне.
Не все ль равно, откуда те, кто вновь уйдет,
И вечно ль их сомнение грызет,
В душе рождая лед и пламя!
Мне тяжело, я изнемог,
Я здесь остался б, если б мог.
Вселенная — как сеть дорог,
Омытых светом и ветрами.
И лучше в путь, в бесцельный путь, но только
в путь,
Чем возвращаться в тот же дом и, за трудом
Одним и тем же сидя вечерами,
В угрюмом сердце ощутить
Жизнь, переставшую стремленьем вечным быть!
О, море, нескончаемое море!
О, путь последний по иным волнам
В страну чудесную, неведомую нам!
Сигналы тайные ко мне взывают,
Опять, опять уходит вдаль земля,
И вижу я, как солнце разрывает
Свой золотой покров пред взлетом корабля!
Перевод Валерия Брюсова
Это где-то на севере, где, я не знаю,
Это где-то на полюсе, в мире стальном,
Там, где стужа когтями скребется по краю
Селитренных скал, изукрашенных льдом.
Это — холод великий, едва отраженный
В серебряном зеркале мертвых озер;
Это — иней, что точит, морочит бессонный,
Низкорослый, безлиственный бор.
Это — полночь, огромный скелет обнаженный
Над серебряным зеркалом мертвых озер,
Это — полночь, что точит, морочит, хохочет,
Но раздвинуть руками гигантскими хочет
Холодный и звездный простор.
В дали полуночной безвольной
Это смолкнувший звон колокольный,
Это убранный снегом и льдами собор.
Это хор похоронный, с которым без слов
я рыдаю,
Литургия Великого Холода в мире стальном.
Это где-то — не в старом ли северном крае? —
не знаю!
Это где-то — не в старом ли северном сердце? —
в моем!
Перевод Б.Томашевского
За далью всех светил пред ними возникает
Виденье города — безбрежный черный бред,
В триумфе траура, как склеп, где жизни нет…
Земля? Ушла во мрак. А небо? Чуть мерцает!
Гигантский мир теней раскинулся кругом,
Туманный горизонт покрыл, как саван, горы,
Могильные холмы теперь предстали взору,
И в них погребена вся память о былом.
Толпа немых людей бредет во мгле заката,
И горбит их тоска, и путь их одинок.
И гнет прошедших лет на них надгробьем лег,
Как память тусклая о том, что жгло когда-то;
Им одинаково страшны добро и зло,
Бескровны их сердца, бесцветна страсти сила,
Душа в борьбе за жизнь о божестве забыла.
В глазах застыла мысль, молчанье в них вошло,
И неподвижность льдом сковала их навеки…
Мертвы желанья в них, раскаянье и страх;
Они мечтать — увы! — не могут о крестах,
И алой смерти свет им не закроет веки!
Перевод М. Донского
Пусть невозможного в стремительной погоне
Достичь ты хочешь, человек, —
Не бойся, что замедлят бег
Дерзанья золотые кони!
Твой ум уклончивый ведет тебя в обход,
Ища проторенных тропинок,
Но ты вступи с ним в поединок:
Дать радость может только взлет!
Кто вздумал отдохнуть, пройдя лишь полдороги, —
Ему ли одолеть подъем?
Жить — значит жечь себя огнем
Борьбы, исканий и тревоги.
Что виделось вчера как цель глазам твоим, —
Для завтрашнего дня — оковы;
Мысль — только пища мыслей новых,
Но голод их неутолим.
Так поднимайся вверх! Ищи! Сражайся! Веруй!
Отринь все то, чего достиг:
Ведь никогда застывший миг
Не станет будущего мерой.
Что мудрость прошлая, что опыт и расчет
С их трезвой, взвешенной победой?
Нет! Счастье жгучее изведай
Мечты, несущейся вперед!
Ты должен превзойти себя в своих порывах,
Быть удивлением своим;
Ты должен быть неутомим
В своих желаньях прозорливых.
Пускай же каменист и неприступно крут
Твой путь за истиной в погоне:
Дерзанья золотые кони
В грядущее тебя взнесут!
Перевод Е. Полонской
Их спины нищета лохмотьями одела.
Они в осенний день из нор своих ушли
И побрели меж сел по ниве опустелой,
Где буки вдоль дорог алеют издали.
В полях уже давно безмолвие царило,
Готовился покрыть их одеялом снег,
Лишь длился в темноте, холодной и унылой,
Огромных мельничных белесых крыл разбег.
Шагали нищие с сумою за плечами,
Обшаривая рвы и мусор за домами,
На фермы заходя и требуя еды,
И дальше шли опять, ища своей звезды,
По рощам и полям, как будто псы, слоняясь,
Порой крестясь, порой неистово ругаясь.
Перевод А. Гатова
Нет, жить тобой душа не уставала!
Ты некогда в июне мне сказала:
«Когда бы, друг, однажды я узнала,
Что бременем я стану для тебя, —
С печалью в сердце, тихом и усталом,
Бог весть куда, но я б ушла, любя».
И тихо лбом к моим губам припала.
И снова:
«Есть и в разлуке радости живые,
И нужды нет в сцепленье золотом,
Что вяжет, словно в гавани, кольцом
Две наши тихие ладьи земные».
И слезы у тебя я увидал впервые.
И ты сказала,
Ты еще сказала:
«Расстанемся во что бы то ни стало!
Так лучше, чем спускаться с вышины
Туда, где будням мы обречены».
И убегала ты, и убегала,
И вновь в моих объятьях трепетала
Нет, жить тобой душа не уставала.
Перевод Г. Шенгели
Всегда,
Дни, месяцы, года
И вновь года,
Сыны страны румяной, плодовитой
Впускали жадный свой укус
В огромный кус
Земных богатств, их волею добытый.
Им дивное чутье служило искони.
Они искусство брать и ждать прекрасно знали,
Что взято ими, никогда
Не выпускали.
Война. Они ее охотно принимали,
Под львами орифламм смыкая тяжкий строй,
Неповоротливый, упорный, как литой
Из стали.
Но был волшебно быстр взлет их ужасных рук,
Когда им было нужно вдруг
Меж ловких рыцарей, блиставших легкой броней
И смелостью французскою, схватить
За волосы победу и смирить,
Со счастием зажав в свои ладони,
И вознести, как Фландрию, ее
Ввысь, на горящее под солнцем острие
Их башен в бледном небосклоне.
Колокола, мычащие вдали.
Они в своих сердцах, как ярый гнев, несли,
И языков прокованные била
Их кулаков в себе таили силу.
А ненависть! Она в течение веков
Пылала в их душе у жарких очагов;
И сыновей они своих скликали,
Чтоб те увидели ее багряный жар
У очага семейного. Как дар
Они, целуя их, передавали
Им душу Фландрии и прадедов сердца,
Умевших ненавидеть до конца.
Почти молчали там, но мыслили согласно.
Был город укреплен; его богатства властно
От бережливости пылающей росли.
Там дыбились от каждого налога
И долгую борьбу, обдуманно и строго.
Вели
С несчетными и жадными врагами,
С баронами и королями,
Чьи золоченые гербы
Казались им какими-то когтями,
Впивающимися в их лбы.
Как жизнь, там защищали право.
Условья, договоры слева, справа
Сковали жизнь купцов
И жизнь ростовщиков.
Порты казались там открытыми домами,
Где продавали землю четвертями;
Там руки чуткие и зоркий луч зрачков
Ощупывали всё, там всё давало прибыль;
Там пользовались всем, безмолвие храня.
Запасы смол, и руд, и вин, рыча, звеня,
Одним давая жизнь, другим вещая гибель,
Вздымались властью там, откуда корабли
Стремили Фландрию во все концы земли.
О, войны, мятежи и заговоры!
За ними вольности пришли стопой нескорой,
Неспешной чередой.
Конечно, каждый цех хотел лишь за собою
Оставить все права, добытые борьбою;
И зависть, споров шум безжизненной листвой
Заплесневелою над буднями висели;
Но если вспыхивал общенародной цели
Сверкающий маяк, —
То все ткачи и кузнецы умели
В напор единый слить свой непреклонный шаг.
Они неслись в грозе и буре страсти
На ветхий дуб враждебной власти;
Вгрызался в корни бешеный топор,
Набат тяжелый правил шаг их гулкий,
И вдруг толпой кишели переулки,
И мчались, к площади, сжав кулаки,
Чернеющие кровью мясники.
Так, отдавая жизнь, чтоб из гранита воли
Воздвигнуть здание своей счастливой доли,
Фламандских буржуа крикливый грузный клир
Означил на гербе их расы —
Упрямой, крепкомясой —
Весь мир.
Перевод Г. Шенгели
Вот листья, цвета гноя и скорбей, —
Как падают они в моих равнинах;
Как рой моих скорбей, все тяжелей, желтей, —
Так падают они в душе моей.
Лохмотьями тяжелых облаков
Окутавши свой глаз слепой,
Проник, под ветра грозный вой,
Шар солнца, старый и слепой.
Ноябрь в моей душе.
Над илом ивы чуть видны; в туманы,
Мелькая, черные уносятся бакланы,
И льется крик их, долгий, точно вечность,
Однообразный, — в бесконечность.
Ноябрь в моей душе.
О, эти листья, что спадают,
Спадают;
О, этот бесконечный дождь
И этот вой средь голых рощ,
Однообразный, рвущий все в душе!
Перевод Э. Линецкой
Окно распахнуто. В смятенье
Дрожат зеленых листьев тени,
Скользит горячий блик
Среди бумаг и книг,
И дом задумчив и беззвучен, —
Приучен
К спокойному насилию труда.
Цветы доверчиво алеют,
Огромные плоды на ветках тяжелеют,
И песни зяблика, малиновки, дрозда
Звенят, звенят,
Чтобы стихи могли родиться
Прозрачны, чисты, свежи и лучисты,
Как золото плода,
Как пурпур лепестков, как щебетанье птицы.
Неспешным шагом ты выходишь в сад,
Сидишь в тени, по солнцу бродишь,
Я на тебя смотрю, но взгляд
Ты от меня отводишь,
Чтоб целиком я мог отдаться власти слов
Вот этих добрых и простых стихов.
Перевод Н. Рыковой
Здесь бочки в сумраке подвальной тишины
Вдоль каждой выстроились низенькой стены.
Умельцы, что суда резьбою украшали,
Имперские гербы на них повырезали.
В их сонных животах бродила мысль о тех,
Кто пьет, уверенный, что крепко пить — не грех.
Орлы, когтящие священный шар державы,
По ним раскинули большие крылья славы.
Отверстья окружал затейливый венец.
В их твердом дереве, тяжелом как свинец
Примешивался дуб к старинной сикоморе.
С огнем столетних вин таилось в каждой поре
Все, прежде бывшее и солнцем, и цветком,
И сладкой ягодой, и теплым ветерком,
И воскресавшее среди веселий рдяных
В разгуле вечеров неистовых и пьяных.
Чтоб, доброго вина вдохнув густой букет,
Узнать блаженства вкус и цвет,
Бездумно я зашел под низкий свод подвала.
А там, по затененным уголкам,
На полках скопище стеклянное стояло —
Стаканы дедовские и бокалы;
Ухмылкам рож лепных под потолком
Поклоном отвечал горбатый гном
В своем остроконечном колпачке;
Дубовый фавн плясал на рундуке…
Сквозь дверь открытую увидел я вдали
Постройки порта, доки, корабли
И гору, где страда кипела,
Где новый урожай созрел для винодела.
Работа летняя, горячая, в поту
Веселья страдного, в лиловом тяжком зное,
Объединила тех, кто трудится в порту,
И тех, кто нам вино готовит молодое,
Перебираясь от куста к кусту,
Где между листьев пурпурные кисти, —
В шуршащую и золотую густоту
Пышнейших лоз они по плечи погружались.
Пучками света гроздья мне казались.
Всему, чем этот рейнский край богат,
Дает и жизнь и счастье виноград.
Ему во славу зелена гора,
И парни веселы, и радует жара,
И по реке суда плывут в ночные дали,
Чтоб гроздья звездные над ними полыхали.
У двери погреба, где свет мешался с тенью,
Впивал мой ненасытный рот
Всю мощь и торжество, что обретает тот,
Кто благодатному поддастся опьяненью.
Расширилась душа — легко, свободно, пьяно!
Я пил из небывалого стакана,
А он был выточен, огромный, — из огня.
Какой-то чудный хмель насквозь пронзил меня.
И вот — ушла из мышц последняя усталость,
Когда по лиловеющим холмам,
По тянущимся вдаль густым лесам
Все существо мое волною растекалось,
Чтоб этот мир — реки могучее движенье
И замки над рекой в рубцах от войн и гроз —
Обрел во мне свое преображенье
И в мысль и в плоть мою необратимо врос.
Так я любил его — прекрасный, зримый, вещный,
Со мною слившийся, и был так жадно рад,
Что вдруг почувствовал, как сердце бьется
в лад
Приливам и отливам жизни вечной;
Вот мышцы рук своих, суставы пальцев сжатых
Узнал я в лозах узловатых,
А глыба воли твердой и крутой
Взнеслась — и сделалась горой.
И в этом бытии, что все объединило,
Мои пять чувств зажглись такою силой,
Так много стали знать и мочь,
Как будто кровь моя его впитала мощь.
Я попросту зашел под низкий свод подвала,
Чтоб из веселого граненого бокала
Хмельного пламени испить,
Что в старых винах чутко спит.
Но опьянение в меня вселило бога:
Расплавив мир в огне души моей,
Оно открыло мне, как плоско и убого
О счастье мыслил я в обычной смене дней.
Перевод А.Ибрагимова
Как серый мрамор — тучи. В гневе
Неистовствует вышина.
«Эй, берегись, луна!»
Просторы — в лоскуты, в куски,
И слышит ухо, как смеются глухо
И глухо плачут от тоски
Деревья.
«Эй, берегись, луна!»
Твой хрупкий, твой хрустальный лик
В пруду растрескается вмиг,
Захлестнут будет желтой мутью.
Деревья гнутся, словно прутья.
В разбойной удали, неукротим и рьян,
Срывает с крыш солому ураган.
Сегодня осень с ветром льнут друг к другу.
«Эй, берегись, луна!»
Куда не кинешь взгляд,
Неловок и тяжеловат,
Ласкает ветер, сельский хват,
Свою рыжеволосую подругу.
«Эй, берегись, луна!»
Ты, среди сонма звезд витая,
Плывешь, как Дева Пресвятая:
Тебя отвергнул этот мир,
Где ветер с осенью справляют брачный пир
И где от дрожи их, от криков их истомных
В чащобах темных
Раскачиваются тела
Стволов, раздетых догола.
Блуждают в рощах своры алчных псов.
И по полям несется, точно зов,
Тяжелый запах, запах тленья.
Все яростнее буря вожделенья
В природе исступленной. Быть беде!
На юге и на севере — везде
Бушует ветер, в страсти жаркой
Сплетаясь с осенью-дикаркой.
«Эй, берегись, луна!»
По-волчьи воют псы без сна.
Перевод Г. Шенгели
Да, ваша скорбь — моя, осенние недели!
Под гнетом северным хрипят и стонут ели,
Повсюду на земле листвы металл и кровь,
И ржавеют пруды и плесневеют вновь, —
Деревьев плач — мой плач, моих рыданий кровь.
Да, ваша скорбь — моя, осенние недели!
Под гнетом холода кусты оцепенели,
И вот, истерзанны, торчат в пустых полях
Вдоль узкой колеи, на траурных камнях, —
Их рук — моих, моих печальных рук размах.
Да, ваша скорбь — моя, осенние недели!
В промерзшей колее колеса проскрипели,
Своим отчаяньем пронзая небосклон,
И жалоба ветвей и карканье ворон —
Стон сумрака — мой стон, затерянный мой стон.
Перевод Всеволода Рождественского
В то время как вдали, сверкая парусами,
Проходят стаи кораблей
И волны, пеною своей
Подобные орлам с блестящими крылами,
Встают, грозны и высоки, —
Счастливый путь вам, моряки!
Гордясь, горит заря, прекрасен день, как слава,
А этот берег — как порог,
Откуда Гордость бег начнет
От мыса к мысу вдаль, легко и величаво.
Валы грозны и высоки.
Счастливый путь вам, моряки!
Вам надо выбрать порт, куда летят мечтанья.
Без колебания вперед,
К народу, что давно вас ждет,
Чья воля, как мечи, исполнена сверканья!
Валы грозны и высоки.
Счастливый путь вам, моряки!
Простор чудесных волн пред вами лег сейчас,
И вал, катясь за валом следом,
Уже возносит вас к победам
По лестнице, где все — и пена и топаз.
Валы грозны и высоки.
Счастливый путь вам, моряки!
Среди вспененных волн — плывущие короны.
Но где властитель, где чело,
Куда бы золото легло
Венком сияющим, победой озаренным?
Валы грозны и высоки,
Счастливый путь вам, моряки!
Перевод Ю. Корнеева
Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.
Три савана, снегов белей,
Среди полей
Прошли походкою людей,
И каждый факел нес горящий,
И косу, и топор блестящий.
Но глаз увидел только мой,
Что над землей
Пылают небеса бедой.
Осуждены и всходы и поля, —
Напрасны слезы и мольбы, —
Грядет
Пора, когда себе зобы
Добычей воронье набьет.
Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.
Плоды в садах гниют и распухают;
Побеги на ветвях,
Обугливаясь, отмирают;
Трава горит, и в закромах
Ростки пускает семя;
Все лживо: солнце, тучи, время.
Отравлены равнины, и над ними
Закат, в огне и серном дыме,
Махает крыльями своими.
Под тихий свод церквей
Походкою людей,
Сплоченных волею одною,
Входили саваны чредою,
И все, кто в храме был,
Не находя в молитве сил,
Бежали прочь, потупив взор.
Но только в голове моей
С тех пор
Всегда звучат, гремят раскаты
Безумно бьющего набата.
Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.
Напрасно станут лбы и руки
Стучаться в грудь судьбы, продля
Еще на много лет борьбу и муки.
Пощады нет у ней:
Осуждены и всходы и поля.
Кто скажет мне, когда они умрут?
А вдруг воскреснет день, когда,
Как в прежние года,
Под светлым небом будет хлеб наградой
За древний труд?
Но забегать вперед не надо.
И мимо саваны проходят,
Снегов белей,
И говорят в тиши полей
Друг с другом языком людей.