Как дитя, я даю тебе сердце…
Это сердце — цветок, —
Он открылся: забрезжил восток…
В складках губ я даю тебе сердце…
Я сорвал его в пламенный час…
О, молчи: так ничтожны слова…
Пусть душа говорит блеском глаз.
Мое сердце — цветок… И любовь,
И признанья любви на губах…
В детстве верим мы в Бога, — вот так,
Словно дети, поверим в любовь…
Пусть рассудок цветет на холмах
Прихотливых бесцельных дорог…
Нам не надо признаний в словах…
Кристаллически-трепетный вздох, —
Это — пламя двух страстных сердец, —
Он молчаньем самим говорит, —
И блестит,
Как алмазный венец
Неисчисленных звездных лучей
В диамантовых сводах ночей.
Как я страдал… И в тишине
Ночей не ведал я утех…
Но тихо ты пришла ко мне
Приветна, словно свет во мгле,
Сквозь окна озаривший снег.
Как будто теплая рука
Легла на сердце мне легка,
И замерла моя тоска…
Доверье, искренность, любовь
Семья, как радостная новь…
Твоя рука в руке моей, —
И мой покой теперь полней…
Зима прошла. Весенний шум
Извечных звезд желанным светом
На золотых дорогах дум
Горит ласкающим приветом…
Расцвел цветок любви прекрасный, —
И в нашем сердце своевластно
Проснулась страсть… Мой первый свет,
Тебе восторженный привет!
Совсем уйти в себя, — какая это грусть!
Стать как кусок сукна, что без рисунка пуст.
Уйти в себя, молчать, не отзываться,
И где-то в уголке лениво разлагаться.
Какая грусть!.. убить желанье жить
И перестать знамена жизни вить.
И притаиться в складках сожалений,
Печали, страхов, злости и сомнений.
Ни дрожи шелковой, ни светотени сладкой,
Но точками, в себе, горячие булавки.
О, пук спрессованный, что брошен на полу!
Какая это грусть!.. В луче, в слепом углу.
И чувствовать, что даже пряный рот
Замазан в клейкий плесенный налет.
Спеленатому в скуку замыкаться
В глухую ночь… быть скукой… разлагаться,
Но, медленно переплетая руки,
Все грызть стихи болезни и разрухи.
Златисточерные бегут сквозь вечер кошки.
«Над жизнью, формами ее в эфире чистом,
Абстрактным мышленьем еще не возмущенном,
Непостижимом и лучистом,
Над Миром неовеществленным
Тот безначальный свет лучится строго,
Что говорит о всеединстве Бога,
Разлившего в Мирах свою предвечность.
Кому дано измерить бесконечность?
Седые мудрецы с вершин высоких гор,
Где горизонт раскинулся широко,
Пронзительно глядясь в открывшийся простор, —
И те не различают очертанья
Струящегося в Мир безмерного сиянья
Из-за предельного далекого далека».
Златисточерные те кошки пробежали
Сквозь сумрак вечера; они проскрежетали:
«Кристаллы светлые, нависшие над морем,
Нестройным морем образов, явлений,
В недвижности их стылых становлений,
Кристаллы светлые, светящие над морем,
В безбрежность мечущим волнистые затеи.
Платон, твои прекрасные и чистые идеи, —
Из них встает, растет и гибнет переменный
Мир сущностей, ежесекундно-тленный».
Златисточерные те кошки пробежали
Сквозь сумрак вечера, они проскрежетали,
И протянули когти к звездам чистым.
«Сквозь гроты глаз, ушей, открытых широко
На неисчисленные тайн земных сверканья,
Оранжевых огней своих сиянья
Мир наших чувств рассеет далеко.
Воспоминаний цепь сплетется в мысль, и твердо,
Уверенно — на мачтах черной ночи —
Она умчится в даль, наметив путь короче,
В морях Миров развеяв парус гордый.
Вот Эпикур, мечтатель убежденный.
Его открытый лоб, пестро изборожденный
Морщинами, впитавший едкий сок
Науки всех веков, пленительно высок».
Златисточерные те кошки пробежали
Сквозь сумрак вечера, — они проскрежетали,
Пролязгали, как цепь, разорванно-огнисто,
И протянули когти к звездам чистым.
«На отдых, жалкий ум! В экстазе откровений
Церковных твой покой от прежних заблуждений.
Пусть все софизмы мысль погасит беззаботно,
И тусклым золотом восточным на полотнах
Икон благочестивых мирно спит.
Вот небо христиан, — оно испепелит
Ночные стены, — и единоверца
Зальется верой, словно светом, сердце.
Рассудок снежный, спи! Растопит властный лед
Тот добрый Пастырь, что стада ведет
Поясным пастбищам в прозрачную безбрежность.
Любовь, одна любовь, — ее покой и нежность».
Златисточерные те кошки пробежали
Сквозь сумрак вечера, — они проскрежетали…
В моей душе — из дали к новой дали —
Огнистым вихрем кошки пробежали.
«Помыслить, усомниться в мысли, — значит: быть.
Вот первое окно для внутреннего света.
Идея врождена, — идеи не избыть.
Мы бесконечность мыслим, — значит: где-то
Есть бесконечность… Бог нам не солжет.
Душа — готических соборов острый взлет.
Она — смычок, и музыкой безвестной
Живится тело, инструмент чудесный».
Сквозь душу мою пробежали
Огнистые черные кошки.
Как буря вечерней печали,
Как яростный вихрь урагана,
Как гребни валов океана,
Те огненно-черные кошки.
«Вот разум, неизменный, непреложный,
В извивах мозга кроясь, полновластно
Он управляет опытом, бесстрастно
Определяя верный шаг и ложный.
Возникший раньше чувств, понятий, — властелин
Всего живущего. — О, только он один
Доверия бескрайнего достоин.
К невозмутимой глубине глубин
Его склоняется философ, мысли воин».
Чернеющие кошки пробежали
Сквозь сумрак вечера, они проскрежетали,
И зеркало моих открытых глаз
Царапали когтями в звездный час.
Душа растерзана, она от крови ала,
Агонизирует; мечта моя устала
От их укусов, и затрепетала.
И сердце мне пронзили смерти жала.
«Последний цвет в лесу существований,
Спустя мильоны дней, рассеянных вдали,
По воле случая на пастбищах земли
Пророс причудливо среди других созданий
На стебле „человек“ махровый „разум“ цвет.
Едино вещество, единая и сила, —
Различия меж ним и всей Вселенной нет.
Сквозь бесконечность цепью лет и лет
Его влечет — куда? — застылая могила.
И Мир за Миром тайно возникает,
И каждый вкруг него вращает факел свой;
Затерянный в их вечности немой,
По всем дорогам человек блуждает.»
Вот кошки черные перебежали вечер
И мельница болезней паруса,
Напруженные ветром грозной сечи,
Развеяла в льдяные небеса.
О глыбы зимние и вихри урагана
Я бился головой, и в муке умирал, —
За раной новая вдруг открывалась рана, —
Но в умирании самом я воскресал.
И каждый вечер Вечность восставала
Вокруг меня спиралями обвала,
Внезапный страх, мучительно-великий
Мне горло стягивал, как петля, — умирал
Без хрипа я, без стона и без крика…
А кошки золотые, в тишине,
Усевшись на стене,
Глазами черными в глаза смотрелись мне.
Безумием светясь необычайным,
Горели их глаза непостижимой тайной.
Мозг мой пылал… в немом оцепененьи
За мигом миг летел, за часом длился час…
Я застывал от боли без движенья,
Не отрывая истомленных глаз,
Не отрывая глаз своих упорных
От взгляда кошек золотисто-черных.
В шестом часу утра, едва зари багровой
Пятно огнистое легло в ночную твердь,
Работник, вычертив кресты на лбу коровы
И недоуздок вздев, повел ее на смерть.
Ввыси колокола к заутрене звонили;
Поля смеялися, не глядя на туман,
Чьи космы мокрым льном окрестность перевили, –
На иней не смотря, осевший в мох полян.
Шли грузно батраки, дремотою объяты,
Еще зеваючи, одолевая лень,
На мощных спинах их железные лопаты
Сияли, в зеркалах своих колебля день.
Открылись погреба среди полей на склонах,
Тугими петлями скрежеща и рыча.
Перекликался скот, проснувшийся в загонах;
Корова тихо шла, – разнеженно мыча.
Последний поворот тропинки кособокой
К деревне клонится, присевшей под горой:
Там бойня вознеслась, открытая широко,
Вокруг окаймлена водою и травой.
Корова вздрогнула, остановясь, понуро
Глядит: все красно вкруг и дымно; на полу,
Ослизлом, липком, – вол; с него сдирают шкуру,
И хлещет кровь его, струя парную мглу.
Бараны на крюках зияют головами
Разъятыми; кабан торчит пеньками ног;
Телок валяется, опутанный кишками,
И тускло светится в груди его клинок.
А там, за этими виденьями из крови, –
Края зеленые осенних нив кругом,
Где с плугом движется спокойный шаг воловий,
Прямою бороздой взрыв сочный чернозем.
И вот, едва взошел и хлынул полным светом,
До самых недр прорыв далекий кругозор,
День торжествующий и золотой, приветом
Бросая пламена на луговой простор,
На ниву жирную от пота, обнимая
И проницая вглубь язвительным лучом,
И поцелуями, как женщину, сжигая,
Вздувая лоно ей взбухающим зерном, –
Корова видела, как синева сияла
Над золотой Эско, виющей свой узор,
Когда ее сразил удар; – она упала,
Но полон солнца был ее последний взор.
Ладьи сверкают летним златом.
Они просторами пьяны
Плывут, усталости полны,
Под окровавленным закатом.
Размерно четки и просты
Удары весел. Путь их дальний
К стране мерцающе-печальной,
Где спят осенние цветы.
В изнеможеньи стебли лилий
Там побледневшие лежат, —
А розы, розы жить хотят,
Пылая в трепете усилий.
Что нужды в жадной их красе
Октябрьским дням апрельски-чистым, —
Их страсть вопьет кроваво-мглистый
Туман в закатной полосе.
Там небо умерло. Там черный
Вихрь туч мрачнится торжеством
Развеяться над Рождеством
Покровом темным и упорным.
…Как розы, жадны наши души, —
Им бледных лилий чужд покой, —
Огонь бессмертный, вековой
Они хранят в тоске удуший.
На высохшей земле,
На голом поле, в мутной мгле
Торчит горбато
Забытая могильщиком лопата.
Под ветрами
Она дрожит,
И дребезжит —
От холода так лязгает зубами.
Одна
На утренней заре, высоко
Издалёка
Она отчетливо видна.
Чернеется и сумрачно, и жалко
Над опустелым полем палка.
— Крестом широким осени,
Прохожий, землю в эти дни. —
Загнившая изба… И две, грозой разбиты
Печальные согнутые ракиты…
Как пепел мутная, легла
Вкруг опрокинутой печурки
На комья грязной штукатурки
Молочно-серая зола…
А там, в заплеванном углу
Валяется Распятье на полу.
— Крестом широким осени,
Прохожий, избы в эти дни. —
На длинных колеях дороги бесконечной
Тела издохших жаб везде.
А в камышах, в проржавевшей воде,
Гниль мертвых рыб качелит ветер встречный.
И кружится протяжный, словно вечный,
Печальный птичий крик,
Безрадостно-убогий
Над зарастающей, запущенной дорогой,
Над сохлыми стеблями павилик…
— Крестом широким осени
Дорогу, путник, в эти дни. —
У овина
Засовы ржавеют… На стойлах
Торчит из темных бревен войлок…
И паутина
— Звезда, сплетенная из пыли —
Молчит о стародавней были.
…А выше
— Сломанные руки
Заломлены в тоске предсмертной муки —
Торчат из-под соломы крыши
Две обнажившиеся балки,
Ненужно жалки…
— Крестом широким осени,
Прохожий, стойла в эти дни. —
Лес вырублен. Деревья в беспорядке
Разбросаны… ободрана кора…
Гниют… и запах вяло-сладкий
Тихонько стелется в мерцании утра…
Здесь даже колокол церковный зазвучать
Не может голосом протяжной панихиды, —
Пустое эхо спит: нет нужды отвечать
Устам расколотым на медные обиды…
— Крестом широким осени,
Прохожий, небо в эти дни. —
Конец всему!.. И мертвый вечер
Бредет из темного Далече…
И черным солнцем жуткий стог
Встает над пыльной мглой дорог…
И выползли в безликой мутной мгле
Белесые личинки — жирны, тупы —
Они питаются в земле —
И пища их — гнилые трупы;
Во вздутых животах покойниц гниль и слизь, —
Из гнойной слизи той личинки родились.
Вдали вечерняя звезда
Едва видна.
Укрыты мглой
Огни лохматого заката.
И над засохшею землей
Совсем одна,
Забытая когда-то навсегда,
Торчит горбатая
Лопата.
Мое былое — жестокость мысли,
Безумство крови, когтей и крика, —
Крутясь уроды клубком там висли.
И рот кривился от боли дикой.
Мое былое… до первой встречи
С тобой, чьи тихи и добры речи.
Из вечной дали ты здесь: легко мне…
Мое былое… его не помню…
В тебе открыл я мое святое,
Что спало в сердце в немом покое.
И в нашей жажде воспоминаний
Ловлю я эхо былых свиданий.
И если плачут глаза безвестно
О чем, как дети, — так, без причины,
Мы, значит, были когда-то вместе.
Одни стремленья, одни кручины.
И не случайно и не нарочно
В бескрайном «где-то» связали прочно
Душа с душою.
О, если б взгляд мой тогда был светел,
Там, за пределом, тебя б я встретил,
И был с тобою!
Луны мороза по гротам ночной позолоты —
Лезвием сталь, серебро и железные гвозди.
Твой, о безмолвная ночь, этот колющий воздух
Дикой причудой меня замыкающий в гроты.
Вот мое сердце — кинжалам твоей тишины,
Вот моя воля — для саванов в тихом гробу.
Ясная чуждая полночь, мой факел задут.
Копьям твоим мои лучшие грезы даны.
В далях твоих отгорают огни моих глаз,
Брошены руки в объятье — в руках пустота,
Окоченелая полночь, тиха ты, пуста,
Как и души утомленной печальный рассказ.
Взгляд твой застылый недвижен, недвижен и слеп;
Жуткой тревогой отчаянья злого томя,
Взгляд твой фиксирует долго упрямо меня.
Строит зима ледяной опрозраченный склеп.
Кончено все… И усилья напрасны!.. Морозы
Мир пронизали, сковали они бесконечность.
Полночь спокойная, мертвая — ясная вечность —
Что ж, заморозь в моем сердце все муки, все слезы!
Северный ветер напрасно стучится в окно, —
В комнате пусто, и заперты ставни,
В ней — полумрак тишины.
Давно,
С начала войны,
Я не живу здесь…
Но ветер, друг давний,
Мне шепчет о мертвых, я внемлю, —
О жертвах войны, потрясающей землю.
О, битвы без счета, — свершения Рока!
Над водным простором, высоко-высоко,
По верхнему морю плывут цеппелины,
Забыв про покой и затишье равнины.
В огне беспримерных сражений горят
Митава и Вильна, Кирхгольм, Якобштадт,
И те, чьих имен мне безвестны созвучья!
О, битвы в траншеях! О, битвы над тучей!
Безумие страха встает, разрастается,
В долинах, вдоль рек, по лесам разливается,
Кровавое, мрачное ввысь по горам поднимается.
С начала войны
В комнате пусто, — там мрак тишины
Я не живу больше в ней…
… Где вы, друзья миновавших и радостных дней?
Не здесь ли, лишь месяц назад,
Мы собирались беспечно
Для мирной беседы о вечно-
Прекрасном искусстве… Лишь месяц назад
Друг мой, на стол опираясь рукою,
Здесь спорил со мною…
Вот старое кресло стоит у постели,
В нем сиживал тот, кто меня утешал,
Когда мои мысли и нервы болели,
Когда на постели без сил я лежал.
Где же они?
Одиночество как-то больней
В эти тяжелые дни…
Где же они,
Где же друзья миновавших и радостных дней?
В эти тяжелые дни только один
Друг мой со мною: камин.
Я у камина сижу,
Речи с огнем завожу.
…И словно угли, в немой тишине,
Мысли то вспыхнут, то гаснут во мне.
В зимнее небо, равнины скрывая,
Тень поднимает огромные стены, —
Строит гробницу… Все те же, без смены,
Старые звезды железно сверкают.
Мир этот медный — тревоги, обидой —
Жадно сжимает, как камни сурово,
Тусклые камни, что для молодого
Станут народа воинственным идолом.
Воздух застылый строенья кусает.
Ужас глубокий молчаньем воздетый…
Тихо… Лишь колокол, ночью одетый,
Время размерным ударом ломает.
Шмелем тяжелым трагический молот –
Мерных двенадцать в печали звучали:
Вечности знаки — как глыбы упали
На город.
Вам, к небу грузному подъятые, громады
Отчаяний, утешных этих зим
И белый холод и — пощады!.. О, пощады!.. —
Туман на руки лиственниц как дым.
Вечерний снег, великое молчанье.
Надменность камня, голоса гранита
И битва сумерек, — здесь старый гром смежил
Эпохи давние, — и солнца свет сердито
Язвит и дразнит вас, напомнив мятежи.
Вечерний снег, великое молчанье.
О, хватит с вас минувших дней и муки,
Чтобы замкнуться в символ роковой,
Трагические скалы, — немы, глухи,
В недвижности застыньте вековой!
Вечерний снег, великое молчанье!
Усните вы, бессонные на звездах,
Вот саван инея для вас — он бел и тих, —
Мерцающих ночей сквозящий воздух
И вот зима… вам, скалы мук людских!
Вечерний снег, великое молчанье.
Наша да будет любовь источником всякого знанья.
Связано все нераздельно единой пылающей мыслью:
И набухание почки, цветенье цветка и увялость,
В выси кружащейся тающей птицы сверканья,
И наполняющий ужасом душу порывистый ветер,
Зло разоряющий гнезда на мшистой покатости крыши,
Бабочка, пьющая сердце цветка, и дрожанье
Трепетных листьев его от ласкающей боли,
Каждая грусть от потери и каждой надежды порывы…
Пусть охлаждает рассудок снегом спокойным и терпким
Эти стремления, сказкою вздорною их называя,
Что нам за дело!.. Ведь мы не хотим доказательств.
Знаменьям верим и добрым и ложным, и злым и правдивым.
Счастливы будем мы нашим ребяческим знаньем,
Только его неизбежным и верным считая.
Пусть мудрецы нас, замкнувшихся в круге, оставят!
Наша любовь, осиянная,
Шелком и золотом тканная…
Домик веселый, мой друг ты…
Садик. И зелень. И фрукты.
Яблони… Ветер, вздыхающий
Вешними белыми снами,
Кроет скамью лепестками.
Голубь-дикарь, рассекающий
Тишь деревенского неба,
В поисках зернышка хлеба.
Словно с неба лучистые
Поцелуи упали, —
Два прудка, золотистые
Меж цветов засверкали…
Наша любовь осиянно-лучистая,
Грезами тканная, нежная, чистая…
Открытое небо ночное…
Луна в безмятежном покое
Молчанье вокруг сторожит…
Все тихо и ясно,
Покойно-согласно…
В озерах вода не дрожит…
И только росинка
Порою с тростинки
На воду со звоном падет,
Но тишины не спугнет…
Мы руки сплели. В безмятежных глазах
Твоих тишина без предела.
В глубоком покое застыло все тело…
Ни тени сомнений… Ни горе, ни страх
Тебя не тревожат…
Любовь наша то же
Усталым ребенком уснула в сердцах.
Не так живы глаза, — в них не прежняя сила…
На чело нашей светлой любви
Время руки свои положило.
И июльский наш сад стал нежней и бледней, —
В нем цветы и кусты
Уж роняют листы
На тускнеющий пруд, на пустыни аллей.
И порой само солнце тусклей, —
Словно строгая тень вкруг лучей…
Но упрямицы розы цветут,
Непокорные бегу их дней…
И над жизнью твоей и моей
Миновавшие годы встают,
И сплетают венец…
В глубине ненасытных сердец
Наше счастье в июле полней…
Близок вечер: есть тайный намек.
О, пора пополуденных грез,
Оплетенная дремою роз, —
Под румянцем лица, в глубине, холодок!..
Сколько лет?.. Много лет протекло,
Все былое с собой увлекло…
Ну, так что ж… Мы как прежде вдвоем,
И любовь наша та же в сердцах.
Что нам горе, печали и страх!
Как плоть влагалища или разбухших десен,
Цветений брачных лепестки —
Подвижны, гибки и легки —
Шевелятся от ветра в осень,
И набухают, и гниют.
И ветер гонит их на пруд.
И кажется, что то — обломки
Разбитых мертвенных сердец.
И кажется, что это — ломкие
Кусочки жизни наконец.
И кажется, что сгустки крови
Волна перекачнувшись ловит.
Но очевидно: перемены
Не нарушают их эмблемы.
Цветенья брачные, мясистые цветки
И мягкие как десны лепестки
Качает ветер жалобный, — плывут
В осенний пруд,
Роняют и теряют
В туманной дали,
Как капли крови,
Свои печали
Былой любови.
Фильтрует нежно тени вечер
Сквозь изгороди и кусты.
Бесцветны воды и пусты.
А там, далече,
Солнце красным криком
Спускаясь тонет
В едва колеблемом затоне
Диском великим.
И вот идет огромная луна.
Осенняя плотнеет тишина.
И, словно груши слез, букеты крови,
Воспоминанья бледные любови
На белом от луны пруду
Качаются… разорваны… в бреду.
Прекрасен сад, расцветший огоньками
Снегов вечерних, — словно зеркала
Раскинулись кругом… Над нами
И в нас застылость та ж легла.
Великой тишиной прозрачно-белой
Небесный веет мрамор. Вот идут
Деревья стройными рядами, — и несмело
За ними тени блеклые бредут.
Затихло все. Ни шопота, ни вздоха.
Завесы холода огромные легли
Над серебром болот. И видны издалека
Кресты дорог в лучащейся пыли.
Живая жизнь горит на дальних звездах.
Как сталь, тускнеет иней голубой,
И металлически просвечивает воздух
Под бледно-медной матовой луной.
О, в этот дивный час ночной
Мерцающе лучится бесконечность
Глазами звезд, идущих в млечный путь!
Молчи, — и о земном забудь!..
Смотри: чиста и недвижима Вечность.
Приятный труд. Полуоткрыто
Окно, — зеленой тенью скрыто.
И на бумагу огневой
Ложится солнце полосой;
Его мятежной тишины
Теперь полны
И сад и дом покойный мой.
В цветеньи клонятся цветы.
Среди ветвей блестят плоды.
Поет снигирь. Свистят дрозды…
Стихи мои текут, просты,
Свободны, искренни, легки.
О, золотистый светлый стих,
Как ярко-ало в этот миг
Твои сверкают лепестки!
В саду, задумчива, одна
Тихонько бродишь ты, мой друг,
Не нарушая мой досуг, —
Привычке этой ты верна.
Моя душа теперь горит:
В ней песня зреет и звенит.
Улица словно летит
В топоте толп… этих тел
Струю за струею струит —
Где им конец?.. Где предел
Для этих ветвящихся рук,
Обезумевших вдруг?
Буйство и вызов на бой
В этих руках, — их прибой
Злобой горит…
Улица золотом алым блестит
В глубине вечеров,
И струит
Топот и грохот буйных шагов.
Здесь Смерть, во весь рост,
В гремящем набате встает.
Смерть возникает из грез,
Таясь, за огнями, мечами,
И головами
На стебле мечей,
Что горячей
Самых алых цветов
Расцветают над топотом,
Грохотом буйных шагов.
Гул артиллерии — кашель тяжелый и жесткий,
Гул артиллерии — мерно-глухая икота
На перекрестке
Там, с поворота…
Этот кашель громоздкий
И жесткий
Разбитому времени меру и счет
Ведет
Удар за ударом — гремящие молоты, —
Оттого что камнями расколоты
Глаза обезумевших снов
Диски часов.
Прежнему времени нынче конец.
Времени нет
Для безумных и смелых сердец
Этих бесчисленных толп,
Пролетающих и зажигающих
Ярости свет.
Под гул артиллерии
Буйство встает из земли,
И клубится в пыли
Над серой глухой мостовой, —
Словно прибой
Алой крови в артерии,
Безмерное буйство сквозь грохот и вой.
Бледное буйство, оно задыхается:
В короткий блистающий миг —
Под топот и грохот и крик —
Завершается
Все, что искали и ждали
Века сквозь вуали печали.
Все, что казалось далеко,
Таилось в грядущих веках,
Под пушечных рокот и клекот
Лучится в огнистых глазах,
Встает — на яву, не во снах —
Сквозь бурю и страх
В опьяненных сердцах.
Здесь тысячи рук, потрясая оружьем, воздеты
Приветствовать новые миру планеты.
Это праздник кровавый цветет.
И алое знамя в восторге
Ветер ужаса рвет…
Люди проносятся в оргии
Опьяненно, багрово…
Солдатские каски блестят…
А руки устали, — но снова
И снова залпы трещат:
Народ захотел, наконец,
Чтобы буйной победы венец
Засверкал и кроваво и ало
Над его головою усталой.
Убивая — творить! Созидая — убить!
Так природа творит исступленно,
Опьяненно.
Да, убей! Или жертвуй собой
Ради жизни иной!
Пылают дома и мосты.
А сумерки черным челом
Наклонились с иной высоты
Над кровавым огнем.
Город вокруг громоздит
Баррикады вечерних теней.
Руки огней протянулись длинней:
В небо летит
Ослепительный ряд
Искр — опьяненный каскад.
Ба! Стрельба!..
Смерть деловито и жестко
Размерной и четкой стрельбой
На перекрестках
Срубает тела пред собой.
Падают трупы на трупы, —
Словно перила и немы и тупы,
В свинцовом молчаньи,
Лохмотья растерзанных тел
В пожарном сияньи, —
И жуткой гримасой ложится
Отблеск пожара — мучительно-бел —
На мертвые лица.
Колокол бьется на башне,
Словно сердце безмерной борьбы.
Покоряясь веленьям судьбы, —
И звон, невсегдашний,
Стоном кричит.
А башню испуганно лижет
Огонь… вот он ближе… и ближе…
И колокол сразу молчит.
И дворец, что когда-то царил
Над покорной толпой, он теперь
Золоченую дверь
Перед ней отворил.
В клочья порваны своды законов, —
Страницы летят
Из окон, с балконов
И в пыли под ногами шуршат…
И груду бумаги своим языком
Жадно лижет пылающий факел,
Чтобы самую мысль о былом
Скрыть под пеплом во мраке…
С балконов бросают людей, и от муки
Скрючено тело в злую черту,
И косят одну пустоту
Их разверстые руки.
В церквах
Разбиты иконы, и лежат некрасиво
Осколки икон в алтарях
На полу, словно спелое жниво…
И — решенный вопрос —
Там бескровный и длинный Христос
На последнем гвозде опечаленно вниз
Безнадежно повис…
Богохульство растет,
Все ломает и рвет,
Разливает причастье, елей —
И в углу
На полу
Там от них только грязь под ногами людей.
Радость убийства, отчаянья, страха
Искрится в душах… И звезды из мрака
Смотрят, как в вихре кровавых огней
— Словно безумием тронут —
Город, весь город, блестит все сильней,
Ввысь вознося золотую корону.
Буйство и ужас сплетают звено:
Спаяны люди, все люди, в одно.
Мнится, что даже и воздух горит,
Мнится: земля под ногами дрожит.
А черные дымы, сплетаясь, свиваются,
И в небе холодном извивно качаются…
Убивать, созидать здесь — одно…
И упасть, умереть — все равно!
Открывай, или руки сломай,
Чтобы вспыхнул зеленый и радостный Май!
Этим Маем и красною этой весной
Задыхаясь, встает пред тобой
Роковая всевластная сила,
Та, что душу твою опьянила.