Стихи зарубежных поэтов

Амур, благое дело соверши,
Услышь меня – и лире дай усталой
О той поведать, кто бессмертной стала,
На помощь бедной музе поспеши.

Уверенность моим строкам внуши,
Чтоб в каждой правда восторжествовала:
Мадонна равных на земле не знала
Ни в красоте, ни в чистоте души.

Он: “Дело не из легких, скажем прямо.
В ней было все, что любо небесам,
И ею горд недаром был всегда я.

Такой красы от первых дней Адама
Не видел мир, и если плачу сам,
То и тебе скажу – пиши, рыдая”.

О время, ты в стремительном полете
Доверчивым приносишь столько зла!
О быстрые – быстрее, чем стрела, –
Я знаю, дни, как вы жестоко лжете!

Но я не вас виню в конечном счете:
Природа вам расправила крыла,
А мне глаза, несчастному, дала,
И мой позор и мука – в их просчете.

Надежный берег есть – к нему привлечь
Давно пора вниманье их, тем боле
Что вечных бед иначе не пресечь.

Амур, не ига твоего, но боли
Душа моя бежит: о том и речь,
Что добродетель – это сила воли.

В мой угол аура веет – и впиваю
Священную, и в сновиденье смею
Делиться с нею всей бедой моею,
Как пред живой, бывало, не дерзаю.

Со взгляда нежного я начинаю,
Мне памятного мукой долгой всею;
Потом – как, рад и жалок, полон ею,
За часом час и день за днем страдаю.

Она молчит; от жалости бледнея,
Мне в очи смотрит и вздохнет порою
И лик слезою чистой украшает.

Моя душа, терзаясь и болея,
Себя корит и плачет над собою
И, пробудясь, сознанье обретает.

Мне каждый день – длинней тысячелетий
Без той, кого на землю не вернуть,
Кто и сейчас мне указует путь
В иную жизнь из этой тесной клети.

Не в силах мира суетного сети
Меня поймать – я знаю мира суть!
Я должен годы долгие тянуть
И черпать силы в лучезарном свете.

К чему страшиться смерти? Ведь Господь
На муку и на гибель шел смиренно,
Терпел, в ничтожество ввергая плоть;

Ведь смерть, оледенив Мадонне вены,
Величья не посмела побороть, –
И светлый лик сиял без перемены.

От смерти горьким сладкий лик не стал,
Но смерть пред сладким ликом стала сладкой.
Могу лишь длить мгновенья жизни краткой,
Коль шаг любимой путь мне указал?

И тот, кто наших праотцев подъял
Из преисподней, на злодейства падкой,
Благою смерть явил, не супостаткой.
Приблизься, смерть! Тебя давно я ждал.

Не медли, смерть! Тебя я вожделею.
Пусть мой не пробил час – я был обязан
Уйти в тот миг, когда она ушла.

С тех пор и дня без мук я жить не смею –
Я с нею в жизни, с нею в смерти связан,
И день мой смерть Мадонны прервала.

Глас моего твердит мне отраженья,
Что дух устал, что изменилось тело,
Что сила, как и ловкость, ослабела:
Исчез обман: старик ты, нет сомненья.

Природа требует повиновенья;
Бороться ль? – время силу одолело
Быстрей воды, гасящей пламень смело;
За долгим тяжким сном – час пробужденья.

Мне ясно: улетает жизнь людская,
Что только раз дана, свежа и здрава:
А в глуби сердца речь внятна живая –

Той, что, теперь вне смертного состава,
Жила, единственная, столь сияя,
Что, мнится, всех других померкла слава.

Смерть погасила солнце. Легче глазу
От стрел слепящих отдыхать впотьмах.
Кто жгла и леденила – стала прах.
Увял мой лавр, оставив место вязу.

Есть в этом боль и облегченье сразу:
Сегодня мысли дерзкие и страх
Мне чужды, и росток надежд зачах,
И скорбь не полнит сердца до отказу.

Ни ран, ни исцеленья нет ему,
И я опять свободою владею
И сладостной и горькой, и к тому,

Кто небо движет бровию своею,
Я возвращаюсь – к Богу моему, –
Устав от жизни, но не сытый ею.

Лет трижды семь повинен был гореть я,
Амуров раб, ликуя на костре.
Она ушла – я дух вознес гор_е_.
Продлится ль плач за грань десятилетья?

Страстей меня опутавшую сеть я
Влачить устал. Подумать о добре
Давно пора. Твоей, Господь, заре
Я старости вручаю перволетья!

Зачем я жил? На что растратил дни?
Бежал ли я змеи греха ужасной?
Искал ли я Тебя? Но помяни

К Тебе мой вопль из сей темницы страстной,
Где Ты меня замкнул, и чрез огни
Введи в Свой рай тропою безопасной!

В слезах былые времена кляну,
Когда созданью бренному, беспечный,
Я поклоняться мог и жар сердечный
Мешал полет направить в вышину.

Ты, видящий паденья глубину,
Царю небес, невидимый Предвечный,
Спаси мой дух заблудший и увечный,
Дай милосердно искупить вину,

С тем чтобы если я предела войнам
Не видел в тщетном вихре бытия,
Хотя бы сделать мой уход пристойным.

Да увенчает доброта Твоя
Остаток дней моих концом достойным!
Лишь на Тебя и уповаю я.

Ни вечерами, ни в полдневный час
С тех пор, как вы однажды
Проникли в тайну негасимой жажды,
Я без фаты уже не видел вас.

Покуда, госпожа, вы знать не знали,
Что сердце тайной к вам исходит страстью,
Лицо светилось ваше добротой,
Но выдал бог любви меня, к несчастью,
И тотчас вы, предав меня опале,
Надменно взгляд сокрыли под фатой.
И то, из-за чего я сам не свой,
Я потерял при этом:
Нет больше солнца ни зимой, ни летом,
И я умру, не видя ваших глаз.

Когда стремлю тебя, несчастный взгляд,
На ту, кто красотой тебя убила,
Я б не вздыхал уныло,
Но испытаний дни тебе грозят.

Душевным думам только смерть вольна
Закрыть дорогу в порт благословенный,
Тогда как, очи бедные, у вас
Отраду вашу, свет, для вас священный,
Отнять способна меньшая вина, –
Ведь вы слабее дум во много раз.
Поэтому, пока не пробил час
Для слез, – а он уж близок, час разлуки, –
В преддверье долгой муки
Ловите миг настойчивей стократ.

Когда приходит новый день на землю,
Иную тварь отпугивает солнце,
Но большинство не спит в дневную пору;
Когда же вечер зажигает звезды,
Кто в дом спешит, а кто – укрыться в чаще,
Чтоб отдохнуть хотя бы до рассвета.

А я, как наступает час рассвета,
Что гонит тень, окутавшую землю,
И сонных тварей поднимает в чаще,
Со вздохами не расстаюсь при солнце,
И плачу, увидав на небе звезды,
И жду с надеждой утреннюю пору.

Когда сменяет ночь дневную пору
И всходят для других лучи рассвета,
Я на жестокие взираю звезды
И плоть кляну – чувствительную землю, –
И первый день, когда увидел солнце,
И выгляжу, как будто вскормлен в чаще.

Едва ли зверь безжалостнее в чаще
В ночную ли, в дневную рыщет пору,
Чем та, что красотой затмила солнце.
Вздыхая днем и плача до рассвета,
Я знаю, что глядящие на землю
Любовь мою определили звезды.

Пока я к вам не возвратился, звезды,
Иль не нашел приют в любовной чаще,
Покинув тело – прах ничтожный, землю,
О, если бы прервало злую пору
Блаженство от заката до рассвета,
Одна лишь ночь – пока не встанет солнце!

Я вместе с милой проводил бы солнце,
Никто бы нас не видел – только звезды,
И наша ночь не знала бы рассвета,
И, ласк моих чуждаясь, лавром в чаще
Не стала бы любимая, как в пору,
Когда спустился Аполлон на землю.

Но лягу в землю, где темно, как в чаще,
И днем, не в пору, загорятся звезды
Скорей, чем моего рассвета солнце.

Зари моей безоблачную пору –
Весну еще зеленой, робкой страсти,
Которая жестоко разрослась,
Воспомню в облегченье скорбной части
И, в незабвенных днях найдя опору,
Когда я жил, Амура сторонясь,
Поведаю о том, как, разъярясь,
Он поступил и что со мною стало.
Наука мне – наука для других!
О горестях моих
Перо – и не одно! – кричать устало,
И нет строкам безрадостным числа,
И редкий дол не помнит пеней звуки-
Как не поверить, что несчастлив я?
И если память не тверда моя,
Забывчивость вполне прощают муки
И мысль, что все другие прогнала
И памяти приносит столько зла,
Всецело завладев душой моею,
А я лишь оболочкою владею.

Немало лет пришло другим на смену
С тех пор, как бог любви меня впервые
Подверг осаде: я на зрелый путь
Уже ступил, и думы ледяные
Воздвигли адамантовую стену,
Чтоб ею сердце навсегда замкнуть.
Еще слеза не обжигала грудь,
Был крепок сон, и видеть было странно
Мне в людях то, чего я сам лишен.
Но нет судьбе препон:
День – вечером, а жизнь концом венчанна.
Амур не мог себе простить того,
Что сталь стрелы лишь платье повредила,
Мне самому не причиня вреда,
И даму взял в союзницы тогда,
Перед могуществом которой сила
И хитрости не стоят ничего.
Они взялись вдвоем за одного
И превратили в лавр меня зеленый,
Для коего не страшен ветр студеный.
Какое ощутил я беспокойство,
Почувствовав, что принял облик новый,
Что в листья волосы обращены,
Которым прочил я венок лавровый,
И ноги, потеряв былые свойства,
Душе, творящей плоть, подчинены,
В два корня превратились близ волны
Величественней, чем волна Пенея,
И руки – в ветки лавра, – замер дух!
А белоснежный пух,
Которым я покрылся, не умея
Сдержать надежды дерзновенный взлет!
Увы! сразила молния надежду
И я, не зная, как беде помочь,
Один, роняя слезы, день и ночь
Искал ее на берегу и между
Пустынных берегов – во мраке вод.
И с той поры уста из года в год
О жертве сокрушалися безвинной,
И седина – от песни лебединой.

Так я бродил вдоль берегов любимых –
И вместо речи песня раздавалась,
И новый голос милости просил:
Столь нежно петь еще не удавалось
Мне о моих страданьях нестерпимых,
Но милости я так и не вкусил.
Какую муку я в душе носил!
Однако больше, чем сказал доныне,
Сказать я должен, пусть не хватит слов,
О той, чей нрав суров, –
О бесконечно милой мне врагине.
Она, в полон берущая сердца,
Мне грудь отверзнув, сердцем овладела
И молвила: “Ни слова про любовь!”
Со временем ее я встретил вновь,
Одну, в другом обличье, – и несмело
Поведал ей всю правду до конца.
И выражение ее лица
Мне было осужденьем за признанье,
И я поник, застыв, как изваянье.

Но столько гнева было в милом взоре,
Что, и одетый в камень, трепетал я,
Внимая: “Может быть, меня с другой
Ты спутал?” “Захоти она, – шептал я, –
И я забуду, что такое горе.
Пошли мне слезы вновь, владыка мой!”
Не понимаю как, но, чуть живой,
Способность я обрел передвигаться,
Виня себя за памятный урок.
Однако краток срок,
Чтоб за желанием перу угнаться,
И из того, что в память внесено,
Я только часть не обойду вниманьем.
Такого не желаю никому:
Смерть подступила к сердцу моему,
И я не мог бороться с ней молчаньем, –
Обресть в молчанье силы мудрено;
Но было говорить запрещено,
И я кричал – кричали песен строки:
“Я ваш, и, значит, вы к себе жестоки!”

Хотел я верить, что она оттает,
Найдет, что я достоин снисхожденья,
А если так, таиться смысла нет,
Однако гнев порой бежит смиренья,
Порой в смиренье силу обретает, –
И я, на все мольбы мои в ответ,
Оставлен был во тьме, утратив свет.
Нигде, нигде не видя, как ни тщился,
Ее следов, – где их во тьме найти! –
Как тот, кто спит в пути,
Однажды я ничком в траву свалился.
Упрямо попрекая беглый луч,
Я перестал мешать слезам печали
И предоставил им свободный бег.
С такою быстротой не тает снег
Весной, с какою силы убывали.
Я, не найдя просвета среди туч,
Под сенью бука превратился в ключ, –
Подобное бывает, как известно,
И потому сомненье неуместно.

Кто создал эту душу совершенной,
Коль скоро не Творец всего живого,
С которого она пример берет,
Всегда прощенье даровать готова
Тому, кто к ней с мольбой идет смиренной
И все свои ошибки признает.
Когда она мольбы повторной ждет,
Она и в этом подражает Богу,
Чтоб кающихся больше устрашить:
Ведь клятва не грешить
Не закрывает грешную дорогу.
И госпожа, на милость гнев сменя,
До взгляда снизошла – и оценила,
Что скорбь моя моей вине равна;
И слезы осушила мне она,
И, осмелев, я вновь взмолился было,
И взор ее, несчастного казня,
Сейчас же в камень превратил меня.
Лишь голос мой, оставшийся на воле,
Мадонну звал и Смерть, исполнен боли.

Печальный голос – как забыть такое!
Я, изнывая от любовной жажды,
В пустынных гротах плакал много дней,
И грех слезами искупил однажды-
И существо свое обрел земное,
Как видно, чтоб страдать еще сильней.
Охотником я следовал за ней,
И я нашел ее: моя дикарка,
Нагая, от меня невдалеке
Плескалась в ручейке,
Который солнце освещало ярко.
Увидя, что утешить взор могу,
Я на нее смотрел; она смутилась
И, от смущенья или же со зла,
Меня водой студеной обдала,
И тут невероятное случилось:
Я превратился – право, я не лгу, –
В оленя стройного на берегу
И до сих пор мечусь от бора к бору,
Перехитрить свою бессилен свору.

Канцона, кем я не был никогда,
Так это золотым дождем, которым
Юпитер пригасил любовный пыл;
Зато я был огнем и птицей был
И на крылах к заоблачным просторам
Ту возносил, кого пою всегда.
От лавра не уйти мне никуда:
Мой первый лавр – досель моя отрада,
И сердцу меньших радостей не надо.

Она предстала мне под сенью лавра,
Бела, как снег, но холоднее снега,
Что солнца многие не видел лета,
И предо мной лицо ее и кудри-
Везде, куда б ни обратились очи,
Какой бы домом ни избрал я берег.

Моим мечтам сужден не раньше берег,
Чем облетит убор зеленый лавра;
Когда слезами оскудеют очи –
Льдом станет пламя, вспыхнут толщи снега:
Не так обильны волосами кудри,
Как долго чуда ждать из лета в лето.

Но время мчится, быстролетны лета,
Мгновение – и вот он, скорбный берег,
И посему, черны иль белы кудри,
Я следовать готов за тенью лавра
И в летний зной, и по сугробам снега,
Пока навеки не сомкнутся очи.

Представить краше невозможно очи
Ни в наши времена, ни в оны лета;
Они, как солнце яркое для снега,
Опасны для меня; проходит берег
Любовных слез недалеко от лавра,
И я смотрю на золотые кудри.

Скорей мой лик изменится и кудри,
Чем сострадание согреет очи
Кумира, вырезанного из лавра;
Коль верен счет, седьмое нынче лето
Исполнилось, как я, утратя берег,
Вздыхаю в летний зной и в пору снега.

С огнем в груди, с лицом белее снега,
Все тот же (только поседели кудри),
Слезами орошая каждый берег,
Быть может, увлажню потомков очи –
Тех, кто придет на свет в иные лета,
Коль труд в веках живет, достойный лавра.

Достойны лавра, свет живого снега,
И кудри, и пленительные очи,
В такие лета мне готовят берег.

В ту пору дня, когда небесный свод
Склоняется к закату, обещая
Иным, быть может, племенам рассвет,
Старушка, близкий отдых предвкушая,
Одна пустынной стороной бредет.
Устала: как-никак на склоне лет;
Но ляжет спать – и нет
Усталости с дороги,
И вечные тревоги
И горести не сдавливают грудь.
А мне печаль не даст глаза сомкнуть,
Затем что всякий раз, когда светило
Оканчивает путь,
Еще больнее мне, чем утром было.

Вот-вот пылающую колею
Поглотит бездна, но лучи заката
Еще не успевают отгореть,
Как поле покидает алчный ратай
И, затянув простую песнь свою,
Лицом светлеет – любо поглядеть;
На стол ложится снедь,
Что на словах по нраву
Любому, но приправу
К словам другую предпочтет любой.
Пускай кому-то весело порой,
А мне не ведом даже миг просвета
И не знаком покой,
Куда б ни передвинулась планета.

Пастух не ждет, пока лучи сойдут
В свое гнездо, не ждет, чтоб на востоке,
Ночь предвещая, сумерки легли:
Он покидает травы и потоки,
Гоня любовно стадо, но и прут
При этом не забыв поднять с земли;
Потом, от всех вдали,
В пещере, в шалаше ли,
Он, лежа на постели
Из веток, спит. Блажен, кто знает сон!
А я и среди ночи принужден
По голосу преследовать беглянку
Или спешить вдогон
По следу – и во тьме, и спозаранку.

Закрытую долину отыскав,
Лишь только ночь, на досках мореходы
Вповалку спят, усталости рабы.
А я, когда ныряет солнце в воды,
Испанию с Гранадой миновав,
Марокко и Геракловы столбы,
И милостью судьбы
Подарен каждый спящий, –
А я, судьбу корящий,
Опять всю ночь промучусь напролет.
День ото дня любовь моя растет
И безысходной болью душу травит
Уже десятый год,
И я не знаю, кто меня избавит.

Вот я пишу и вижу за окном
Волов, освобожденных от ярема,
Что тянутся в вечерний час с полей.
А у меня из песни в песню тема
Ярма кочует. Сколько под ярмом
Еще ходить? Дождусь ли лучших дней?
Я не отвел очей
И поступил беспечно,
Когда дерзнул навечно
Прекрасный лик в груди запечатлеть,
И этот образ в сердце не стереть
Ни силе, ни уловкам, ни искусству,
Покуда умереть
Не суждено со мною вместе чувству.

Канцона, если ты
Во всем со мной согласна
И столь же безучастна
К чужой хвале, на люди не ходи
И разговор ни с кем не заводи
О том, какой необоримый пламень
Зажег в моей груди
Любимый мною бессердечный камень.

Плескаясь в ледяных волнах, Диана
Любовника, следившего за ней,
Не так пленила наготою стана,
Как я пленен пастушкой был моей,
Что в воду погрузила покрывало-
Убор воздушных золотых кудрей:
И зной палящий не помог нимало,
Когда любовь ознобом пронизала.

О благородный дух, наставник плоти,
В которой пребыванье обрела
Земная жизнь достойного синьора,
Ты обладатель славного жезла –
Бича заблудших, и тебе, в расчете
Увидеть Рим спасенным от позора, –
Тебе реку, грядущего опора,
Когда в других добра померкнул свет
И не тревожит совесть укоризна.
Чего ты ждешь, скажи, на что отчизна
Надеется, своих не чуя бед?
Разбудят или нет
Ленивицу? Ужель не хватит духу?
За волосы бы я встряхнул старуху!

Едва ли может голос одинокий
Поднять ее, покорную судьбе, –
Под гнетом тяжким не пошевелиться!
Но не без провидения тебе,
Кто в силах этот сон прервать глубокий,
Сегодня наша вверена столица.
Не медли же: да вцепится десница
В растрепанные косы сей жены,
В грязи простертой, и заставит вежды
Открыть ее. К тебе мои надежды,
Мои глаза в слезах обращены:
Коль Марсовы сыны
Исконной вновь должны плениться славой,
То это будет под твоей державой.

Громады древних стен, благоговенье
Внушающие либо страх, когда
Былого вспоминаются картины,
Гробницы, где сокрыты навсегда
Останки тех, кого не ждет забвенье,
Какой бы срок ни минул с их кончины,
И прошлых добродетелей руины
С надеждой ныне на тебя глядят.
О верный долгу Брут, о Сципионы,
Узнав, что в Риме новые законы,
Вы станете блаженнее стократ.
И думаю, что, рад
Нежданным новостям, Фабриций скажет:
“Мой славный Рим еще себя покажет”.

Когда на небе ведомы тревоги
За этот мир, за наш земной удел,
К тебе взывают души, заклиная
Гражданской розни положить предел,
Из-за которой людям нет дороги
Под своды храмов, где лихая стая
Сбирается, злодейства замышляя,
Разбойничьим вертепом сделав храм;
Теперь, когда кругом не молкнут битвы,
Приносят не смиренные молитвы,
Но козни к разоренным алтарям.
О времена! О срам!
Колокола не Бога славят боем,
Колокола зовут идти разбоем.

Рыдающие женщины и дети,
Народ – от молодых до стариков,
Которым стало в этом мире дико,
Монахи, бел иль черен их покров,
Кричат тебе: “Лишь ты один на свете
Помочь нам властен. Заступись, владыко!”
Несчастный люд от мала до велика
Увечья обнажает пред тобой,
Что даже Ганнибала бы смягчили.
Пожары дом господень охватили,
Но если погасить очаг-другой
Решительной рукой,
Бесчестные погаснут притязанья,
И Бог твои благословит деянья.

Орлы и змеи, волки и медведи
Подчас колонне мраморной вредят
И тем самим себе вредят немало.
По их вине слезами застлан взгляд
Их матери, которая воззвала
К тебе, в твоей уверена победе.
Тысячелетие, как в ней не стало
Великих душ и пламенных сердец,
Прославивших ее в былое время.
О новое надменнейшее племя,
Позорящее матери венец!
Ты муж и ты отец:
Увы, не до нее отцу святому,
Что предпочел чужой родному дому.

Как правило, высокие стремленья
Находят злого недруга в судьбе,
Привыкшей палки ставить нам в колеса,
Но ныне, благосклонная к тебе,
Она достойна моего прощенья,
Хоть на меня всегда смотрела косо.
Никто себе не задавал вопроса,
Зачем она не любит открывать
При жизни людям путь к бессмертной славе.
Я верю – благороднейшей державе
Ты встать поможешь на ноги опять,
И смогут все сказать:
“Другие ей во цвете лет служили,
Он старую не уступил могиле”.

На Капитолии, канцона, встретишь
Ты рыцаря, что повсеместно чтим
За преданность свою великой цели.
Ты молвишь: “Некто, знающий доселе
Тебя, синьор, лишь по делам твоим,
Просил сказать, что Рим
Тебя сквозь слезы умоляет ныне
Со всех семи холмов о благостыне”.

Был знак Амура на ее челе –
И сердце перед странницей смирилось:
Ей равных нет, казалось, на земле.

Я шел за нею по зеленым травам,
Как вдруг словами чаща огласилась:
“Твой путь лесной – он только мнится правым!”

Я прислонился к буку – и окрест.
Задумавшись, впервые оглянулся
И понял всю опасность гиблых мест.
И около полудня вспять вернулся.

Я был уверен, что остыли чувства,
Что выстудили годы их приют,
Однако вновь желанья душу жгут.

Остались искры, скрытые золой, –
И я смиряюсь перед властью рока
И новой страстью, горячей былой.
Когда я плачу, боль не столь жестока,
Но не боятся горестного тока
Ни искры в сердце, ни коварный трут:
Как никогда доныне, пламень лют.

Зачем поверил я, что волны слез
Вольны с огнем покончить негасимым?
Вновь в жертву бог любви меня принес
Огню с водой – врагам непримиримым,
И тщетно упованье – невредимым
Освободиться от любовных пут,
Когда черты прекрасные влекут.

Промозглый воздух и густые тучи,
Послушные капризам злого ветра,
Неумолимо предвещают ливень;
Уже в кристалл почти оделись реки,
И муравы уже не видно в долах,
И росу в иней превращает холод.

И в сердце у меня – свирепый холод,
И беспросветны думы, словно тучи,
Рожденные туманом в этих долах,
Что для любовного закрыты ветра
Горами, осеняющими реки,
Которые мутит осенний ливень.
Кончается и самый сильный ливень.

И тает снег, когда минует холод,
И, сбрасывая лед, взбухают реки;
И неизвестен случай, чтобы тучи
Не отступили под напором ветра
И чтоб туман держался вечно в долах.

Но нет отрады мне в цветущих долах,
Я плачу и в погожий день, и в ливень,
И при студеном ветре, и без ветра.
Я лишь тогда найду: не вечен холод
В груди Мадонны и во взгляде – тучи,
Когда иссохнут все моря и реки.

Пока струиться к морю будут реки
И зверю будет любо в тихих долах,
Останутся в глазах прекрасных тучи,
Которые в моих – рождают ливень,
И в ледяной груди пребудет холод,
Что превратил мою – в источник ветра.

Я каждый ветр прощаю ради ветра,
Пленившего меня в краю, где реки –
Двумя границами, где чистый холод
И зелень – рядом, и во многих долах
Я лавра тень отпечатлел: ни ливень
Не страшен ей, ни гром, разверзший тучи.

Быстрее тучи не бегут от ветра,
Чем промелькнул тот день, ни реки в ливень,
И дольше медлит холод в вешних долах.