1
О муза милая, подруга Еврипида!
Как белая твоя осквернена хламида.
О жрица алтарей, как износила ты
Узорчатый наряд священной красоты!
Где медный блеск волос и важные котурны,
Где рокот струн твоих, торжественный и бурный,
Где складки плавные хитона твоего,
Где поступь важная, где блеск и торжество?
Где пламенный поток твоих рыданий, дева,
Божественная скорбь в гармонии напева?
Гречанка юная, мир обожал тебя.
Но, чистоту одежд невинных загубя,
Ты в непотребные закуталась лохмотья.
И рынок завладел твоей безгрешной плотью.
И дивные уста, что некогда могли
На музыку небес откликнуться с земли, —
Они открылись вновь в дыму ночных собраний
Для хохота блудниц и для кабацкой брани.
2
Погибла, кончилась античная краса!
Бесчестие, скосив угрюмые глаза,
Открыло балаган для ярмарочной черни.
Театром в наши дни зовут притон вечерний,
Где безнаказанно орудует порок,
Любому зрителю распутник даст урок.
И вот по вечерам на городских подмостках
Разврат кривляется в своих дешевых блестках.
Изображается безнравственный роман,
Гнилое общество без грима и румян.
Здесь уваженья нет ни к старикам, ни к женам.
Вы, сердцем чистые, вы в городе прожженном
Краснейте от стыда, не брезгуйте взглянуть
На бездну города сквозь дождевую муть,
Когда туман висит в свеченье тусклом газа.
Полюбопытствуйте, как действует зараза!
Вот потная толпа вливает свой поток
В битком набитый зал, где лампы — как желток,
И, не дыша, дрожа, под взрывы гоготанья
Сидит и слушает и одобряет втайне
Остроты палача и напряженно ждет,
Чтобы под занавес воздвигли эшафот.
Полюбопытствуйте, как под отцовским оком
Дочь нерасцветшая знакомится с пороком,
Как дама на софе показывает прыть,
Поднявши кринолин, чтоб ножку приоткрыть,
Как действует рука насильника, как просто
Сдается женщина на ложь и лесть прохвоста.
А жены, доглядев конец грязнейших дрязг,
Вздыхают и дрожат от жажды новых ласк
И покидают зал походкою тягучей,
Чтоб изменить мужьям, лишь подвернется случай.
Вот для чего чуму и все, что смрадно в ней,
Таит в нагих ветвях искусство наших дней.
Вот чем по вечерам его изнанка дышит,
Каким зловонием Париж полночный пышет.
Сухое дерево поднимет в синеву
Свою поблекшую и желтую листву.
И если тощий плод сорвется с гулких веток,
Как те, что падали в Гаморре напоследок,
Опадыш никому не сладок и не мил,
Он только прах сухой, он до рожденья сгнил.
3
Наверно, рифмачам бульварным невдомек,
Что пошлый балаган разрушить нравы смог.
Наверно, невдомек, что их чернила разом
Марают сердце нам и отравляют разум.
О, равнодушные, — у них и мысли нет,
Что мерзок гражданам безнравственный поэт.
Им слез не проливать, не ощутить презренья
К творенью своему, — бесчестному творенью.
Им не жалеть детей, которым до конца
Придется лишь краснеть при имени отца!
Нет! Их влечет барыш, их деньги будоражат,
И ослепляют взгляд, и губы грязью мажут.
Нет! Деньги, деньги — вот божок всевластный тот,
Который их привел на свалку нечистот,
Толкнул их в эту грязь и, похотью волнуя,
Велел им растоптать отца и мать родную.
Презренные! Пускай закон о них молчит,
Но честный человек их словом обличит.
Презренные! Они стараются искусно
Мечту бессмертную скрыть клеветою гнусной, —
Божественную речь и все, в чем есть душа,
Искусство мощное тираня и глуша,
Пустили по земле чудовище-калеку,
Четырехлапый бред, обломок человека, —
Он тянет жалкие культяпки напоказ,
Все язвы обнажив для любопытных глаз.