Предвозвещенный трубным ревом неба,
Приходит снег и, словно не снижаясь,
Летает над землей, и белый воздух
Скрывает даль, реку, леса, холмы,
Завесил домик фермера за садом.
Пути нет в поле, нарочный задержан,
Разлучены друзья, лишь домочадцы
Сидят перед огнем, заключены
В уединенье буйством снежной бури.
Пойдем посмотрим, что построил ветер.
Добывши мрамор из каменоломен
Невидимых, неистовый искусник,
Воздвиг он сотни белых бастионов
Вокруг столбов, деревьев, у дверей.
Так быстро мириадом рук рабочих
Волшебные постройки он воздвиг,
О цифрах и расчетах не заботясь;
Отделал белым мрамором курятник,
И в лебедя преобразил терновник,
И фермеру назло между двух стен
Проход замуровал, а у ворот
Вознес на вышке стрельчатую башню.
Потом, игрой пресытясь, он исчезнет,
Как будто не был, и под ярким солнцем
Оставит изумленному искусству
Для подражанья в камне на века
Ночное зодчество своих безумств,
Причудливую лепку снежной бури.
I
…Так как я не надеюсь вернуться назад,
так как я не надеюсь,
так как я не надеюсь вернуться,
с дикой жаждой таланта
и других человеческих черт бытия,
ввиду мимолетности сей,
в высь стремлюсь не стремиться я.
(Расправляет ли дряхлый орел свои крылья?) И к чему мне роптать,
понимая, что Сила не вернется опять?
Так как я не надеюсь снова познать
несомненный сомнительной славы час.
Так как я не жду,
так как знаю, что не смогу узнать
одну настоящую быстротечную
Силу, Дух, Власть, так как мне не испить ее,
к родникам средь цветущих дерев не вернуться опять.
Так как знаю, что время есть время всегда, и место всегда только место,
и что сущее — сущее только на время,
и только в одном из мест.
В свете этого, я довольствуюсь
тем, что есть.
Так что я не надену счастливый лик,
так что я отвергаю истошный крик,
так как я не надеюсь вернуться назад.
И поэтому весел я,
весел тем, что могу для себя создать
причину веселья.
Боже, смилуйся надо мной!
Я молю, чтобы я позабыл
все материи, бывшие почвою
долгих и спорных раздумий,
всю излишнюю мудрость,
так как я не надеюсь вернуться назад.
Говорятся эти слова в ответ
тому, что свершилось,
тому, что свершилось — возврата нет.
Не суди строго нас, Судия,
прояви свою милость.
Так как эти крылья уже коротки для полета, так как только флюгер хлещет, взбивает небо.
Ну а небо нынче весьма маленькое и сухое, меньше и суше, чем желание.
Научи нас любви и равнодушию.
Научи нас смирению.
Молись за нас, грешных, ныне, и в час нашей смерти.
Молись за нас ныне, и в час нашей смерти.
Леди, три белых пантеры
под можжевеловым деревом
сидят в прохладе дневной.
Питаются до насыщения
моим сердцем, ногами, печенью,
тем, что было когда-то мной.
Обглоданный череп впадинами зияет.
И Бог вопрошает:
Будут ли жить эти кости?
Будут ли жить эти кости?
И то, что когда-то
эти кости вместе держало,
(кости, успевшие высохнуть…) в ответ прошептало:
Поскольку леди добра,
поскольку любвеобильна,
поскольку в своих размышлениях
к Деве обращена,
мы озарены сиянием. И я, кто сокрыт здесь,
забвению
предаю все земные дела свои,
и любовь потомков, покинутых мной,
и тыквы пустые плоды.
Всё будет возвращено.
Завязаны в узелок
кишки вокруг моих глаз,
а с ними те потроха,
что пантеры не съели в назначенный час.
И отходит назад, удаляется
Леди в белом плаще.
и уходит вдаль, созерцая,
Леди в белом плаще.
Позволь белизне костей беспамятство искупить.
Нет жизни в них боле.
По мере того, как я забыл,
как и хотел забыть,
как и хотел забывать,
и сопричастным стать
средоточию воли.
И Бог сказал
о пророчестве ветру,
ветру лишь, только лишь,
прислушайся, ветер, к шепоту,
слышишь — кости поют,
шуршат под лапкой кузнечика
песенку-поговорочку:
Леди молчания,
спокойная и утомленная,
рви самое неразрывное,
восходи к источнику памяти,
восходи к истокам забвения,
истощенная и жизнь дающая,
терзающая без устали,
одинокая Роза
ныне в Саду
где любая любовь кончается.
Где положен предел мучениям
любви неразделенной, несбыточной,
и где множатся муки разлуки
тех сердец, что друг друга нашли.
Конец пути бесконечного
к чему-то,
что не кончается.
Завершение неоконченного.
Речь без слова
и слово без говора.
Благодарение Матери Сада,
где любая любовь кончается.
Под можжевеловым деревом,
сияя и рассыпаясь,
кости пели: Мы рады рассыпаться,
маленькую любезность
друг другу предоставляя,
под деревом в прохладе дня,
с благодетелем-песком, что нас засыпает,
себя и друг друга забывая,
с тишиной пустыни соединяясь.
Эту страну придется вам
делить на участки по жребию.
Затронет это деление
не только целостность вещества.
Вот эта земля. Нынче мы
обладатели наследства.
На изломе первом поворота второго пролета
обернувшись, внизу я увидел
повторяющий форму излома
изгиб на перилах.
Там, внизу, испарения тухлого воздуха
в битве тратили силы
вместе с духом ступеней,
что скрывался под лживой личиной,
личиной надежды,
личиной отчаянья.
На втором повороте второго лестничного пролета
я простился с изломом ступеней,
оставшихся ниже.
Не прибавилось здесь масок зла,
но лестница была темна,
занозиста и влажна,
напоминала она
полный протезов слюнявый рот старика
или зубастую пасть
старой акулы.
На первом повороте третьего лестничного пролета
вдруг надулось окно открытое
подобно плоду смоковницы,
а там и расцвел боярышник,
и корзиной широкой — пастбище,
одетое в синее и зелёное,
время мая околдовало,
вместе с древней флейтой,
обдувая душистые волосы,
каштановые волосы над мотыльком взметая,
сирень и каштановые волосы.
Сумасшествие, музыка флейты,
замирание мысли и мысли бег
над третьим пролетом лестницы.
Маятника замирание …
Сила, что по ту сторону и надежд, и отчаяния,
взбирается третьим пролётом.
Господин, не достоин я,
Господин, не достоин я,
но скажи
слово
единственное.
Кто там гуляет между фиалками
Кто там гуляет меж разных рядов
Разнообразной зелени
Ходит в белом и синем, в Марии цветах,
Говорит об обыденных мелких вещах
В неведении и познании вековечной печали
Кто проходит средь прочих гуляющих,
Кто в этот миг создаёт клокотание фонтанов и новые вёсны
несёт в этот мир
И наливает прохладой камень бесстрастный скалы
И прессует песок в монолит, в синеве забавляясь
Так как Марии цвет — синева,
Sovegna vos
Здесь годы просто проходят между,
Прочь направляясь от скрипок и флейт, чтобы вернуть
Того одного, кто проходит по времени между
Сном и пробуждением,
всё исчерпав
Оплетена белым светом, в покровы свои укутана.
Новые годы идут, всё повторяя,
Сквозь светлое облако мчась, годы, всё повторяют
Вместе с новым стихом в древних рифмах. Спасает
Время. Спасает.
Неизреченное видение в этой высокой мечте
В то время как драгоценные зёрна брошены
Дабы позолотить катафалк.
Сестра молчаливая всё укутает в белое и синеву
там, между тисами, позади сада Божьего,
Чья флейта затаила дыхание, её голова преклонена, и дан знак,
но не сказано слово
Но источник берёт начало вверху
И птицы знак указует вниз
Спасает время, спасает мечта
Знак слова неслыханного, несказанного
До тех пор, пока трубный зов не встряхнёт
С этих тисов тысячи шепотков
И после этого — род наш уйдёт
Если погибшее слово потеряно,
Если утрачено слово растраченное,
Если оно не услышано, и не сказано,
Слово не сказано, не услышано;
Слово не высказано безмолвием,
Слово не услышано,
Слово в пустотах отсутствия слова,
Слово в пределах мира и ради этого мира.
И свет его изгнан во тьму.
И напротив Слова говорливого мира
Безмолвие кружит вокруг
Центра молчащего Слова.
О мой человек, что я сделать могу для тебя?
Где будет создано Слово,
Где зазвучит воля Слова?
Не здесь, здесь достаточной нет тишины.
Нет в море и на островах,
И нет на материках, в пустыне или
Дождливой земле.
Для тех, кто гуляет там, в темноте
Во время дня, и в ночные часы
В назначенном времени и назначенном месте.
Нет ни места для милости
Тем, кто сторонится Лица,
Ни времени для радости
Тем, кто гуляя меж звуков
Его отрицает Голос.
Воля сестры, укрытой покровами,
Молит за тех,
Кто гуляет там, в темноте,
Кто выбрал Тебя
И противясь Тебе,
Мечется при звуках рожка
Между — от сезона к сезону,
От времени ко времени,
От часа к часу,
От слова к слову,
От силы к силе
Кто это там ждёт в темноте?
Воля сестры, укрытой покровами,
Молит за детей у ворот,
Чья воля струится прочь и не молится,
Молит за тех, кто отдал предпочтение
Сопротивлению.
О мой человек, что я сделать могу для тебя?
Воля сестры, укрытой покровами,
Меж стройных деревьев тиса
Молит за тех, кто её оскорбляет, и ужасает,
И не приходит в отчаяние,
И утверждает пред миром, и отрицает
Там, меж горами в последней пустыне
Там, меж горами последними синими
В пустыне сада, в саду пустыни сухой,
Наполненной злобой рта
Иссохшего зёрнышка яблони.
О мой человек.
И пусть я не надеюсь вернуться назад
И пусть я не надеюсь
И пусть я не надеюсь вернуться
В колебаньях меж выгодой или потерями
В кратком том переходе где пересекутся мечты
Пересечение грёз сумерки между смертями рождениями
Благослови меня Отче, однако же я
Не желаю желания
Непреложности сей
Из окна широко распахнутого
Белые паруса в неподвижном полёте парят
В сторону гранитного берега
В сторону моря, в сторону полёта
Ещё не сломленных крыльев.
И потерянная душа замирает и радуется
В погибшей сирени и погибшем море голосов
И слабый дух, скорый на противление
Ради поклонения золотой розге
И погибшему морю запахов
Скорый на выздоровление
Криком стонет от трусости и кружит, парит
И слепое око пустые формы ткёт
Во вратах из слоновой кости
И чутьё воссоздаёт
Солёный вкус песчаной земли
Это время туго натянуто между смертью и рождением
Место уединения где мечты пересекаются
Меж голубыми горами
Поскольку когда голоса всколыхнутся с ветвей и
Польются прочь от дерева-тиса и
Позволят всем тисам в округе всколыхнуться и отвечать
Благословенная сестра, святая мать
Допусти нас к неподдельным себе
Вместе с ложью
Научи нас любви и безразличию
Научи нас смирению
Даже среди этих гор
Нашего спокойствия в воле Его
И даже среди этих гор
Сестра, мать
Дух моря, и дух реки,
Допусти мне не быть отлучённым
И позволь мне с плачем прийти к Тебе
I
Мы полые люди,
Мы чучела, а не люди
Склоняемся вместе-
Труха в голове,
Бормочем вместе
Тихо и сухо,
Вез чувства и сути.
Как ветер в сухой траве
Или крысы в груде
Стекла и жести
Нечто без формы, тени без цвета,
Мышцы без силы, жест без движенья;
Прямо смотревшие души
За краем другого Царства смерти
Видят, что мы не заблудшие
Бурные души — но только
Полые люди,
Чучела, а не люди.
II
Я глаз во сне опасаюсь,
Но в призрачном царстве смерти
Их нет никогда:
Эти глаза —
Солнечный свет на разбитой колонне,
Дрожащие ветви;
А голоса
В поющем ветре
Торжественней и отдаленней,
Чем гаснущая звезда.
Да не приближусь
В призрачном царстве смерти
Да унижусь
Представ нарочитой личиной
В крысиной одежке, в шкуре вороньей
В поле на двух шестах
На ветру
Воробьям на страх,
Только не ближе —
Только не эта последняя встреча
В сумрачном царстве.
III
Мертвая это страна
Кактусовая страна
Гаснущая звезда
Видит как воздевают руки
К каменным изваяньям
Мертвые племена.
Так ли утром, когда
Мы замираем, взыскуя
Нежности
В этом другом царстве смерти
Губы, данные нам
Для поцелуя,
Шепчут молитвы битым камням.
IV
Здесь нет глаз
Глаз нет здесь
В долине меркнущих звезд
В полой долине
В черепе наших утраченных царств
К месту последней встречи
Влачимся вместe
Страшимся речи
На берегу полноводной реки
Незрячи, пока
Не вспыхнут глаза
Как немеркнущая звезда
Как тысячелепестковая
Роза сумрака царства смерти
Надежда лишь
Для пустых людей.
V
Мы пляшем перед кактусом
Кактусом кактусом
Мы пляшем перед кактусом
В пять часов утра.
Между идеей
И повседневностью
Между помыслом
И поступком
Падает Тень
Ибо Твое есть Царство
Между зачатием
И рождением
Между движением
И ответом
Падает Тень
Жизнь очень длинна
Между влечением
И содроганием
Между возможностью
И реальностью
Между сущностью
И проявлением
Падает Тень
Ибо Твое есть Царство
Ибо Твое
Жизнь очень
Ибо Твое есть
Вот как кончится мир
Вот как кончится мир
Вот как кончится мир
Не взрыв но всхлип.
Белый! Я – сын твой!
Сумерки в Джорджии.
Сосновые леса.
В храме морали колонна падает…
Ты – мой сын? Исчадье ада!
Луна горит над лесами.
Южная ночь
Полна звезд,
Желтых, огромных звезд…
Иссиня-черные
Тела тугие…
Черномазые девки
Недорогие…
Эй, ты, случайный ребенок белого,
Если не игрушка, то что такое тело? А?
(3апахом сосновых лесов истерзан воздух ночной…)
Что такое тело твоей матери?
(Жгучий серебряный свет разлит под луной… )
Что такое тело твоей матери?!
(Пряным запахом сосен пронизан воздух ночной.)
Ночь негритянки,
Радость негритянки,
Смуглый бастард –
Сын негритянки…
Но и ты, негр, не брат мне:
Черномазые мне не братья,
Никогда
Нет, ты не брат мне:
Черномазые мне не братья
Никогда…
Южная ночь полна звезд,
Желтых, огромных звезд….
О ты, как земля, родное,
Чёрное тело,
Дай рожденье иное
Случайному сыну белого!
Ты возврати его в ночь,
Добавь ему черноты,
Ведь ты –
Не белое!
Повсюду рассыпаны яркие звезды
Сосновым лесом пропитан воздух.
Ночь негритянки,
Радость негритянки…
Белый, я – сын твой!
Смуглый бастард –
Сын негритянки.
Щеки негра…
Пляшет медная труба
И усталость –
Словно луны под глазами,
Словно тлеющая в памяти судьба раба
Оживает кораблями и кнутами…
Щеки негра…
Пляшет медная труба.
Капли пота
В волосах блестят примятых.
Этот блеск над черной кожей
Так похож он
На корону, где блестят
Агаты…
Мелодия
(пляшет медная труба) –
Так льется
С медом смешанное пламя,
И ритмы
(пляшет медная труба) –
Исступленье, позабытое страстями!
Страстями –
Как рвались они к луне!
А теперь – лишь рампы свет перед глазами…
Страстями –
Как рвались они к морям!
Стекла бара ему кажутся морями.
Щеки негра –
Пляшет медная труба.
Манишка
Жжет жемчужной белизной…
Негр не знает,
Где мелодия споткнется, оборвется, как судьба,
Душу ранив неожиданной иглой.
Но горе
Через медный зев плывет,
Смягчаясь
В золотые брызги нот.
Спустился я к быстрой речке,
Спустился сам не свой.
Не в силах был рассуждать я,
Прыжок — и я под водой.
Я вынырнул раз, и другой раз…
Утопился б наверняка,
Была бы вода потеплее
И речка не так глубока!
Да, но вода
В этой реке
Так холодна!
Я поднялся на лифте,
Двадцатый этаж подо мной.
Я вспомнил тебя и подумал:
Не прьгнуть ли вниз головой?
Такая печаль взяла меня,
Такая взяла тоска,
Что будь хоть немною пониже,
Я прыгнул бы наверняка!
Но – высоко:
Страшно взтлянуть!
Ну, вышина!
И paз уж я жить остался,
То жить я буду и впредь.
Затем ли на свет я родился,
Чтоб от любви умереть?
Ты увидишь, как я заплачу,
Услышишь, как я закричу,
Но мертвым меня не увидишь-
Я умирать не хочу!
Жизнь – ведь она
Слаще вина!
Выпью до дна!
Я должен говорить:
“Да, сэр!” —
Вам всегда, всегда.
Да, сэр!
Да, сэр!
Вся моя жизнь-
Беганье по огромной лестнице
Этих “да, сэр!”
Белые богачи
Забрали весь мир.
Позвольте почистить
Ботинки?
Да, сэр!
Почисть плевательницы, бой!
Детройт,
Чикаго,
Атлантик-Сити,
Пам-бич
Почисть плевательницы!
Кухонный чад отелей,
Табачный дым вестибюлей
И мокрота плевательниц:
В этом моя жизнь.
Эй, бой!
Пять центов,
Десять,
Доллар,
Два доллара в день.
Эй, бой!
Пять центов,
Десять,
Доллар,
Два доллара.
На ботинки ребенку,
На оплату комнаты,
На джин в воскресенье,
На церковь в субботу,
О боже!
Дети, джин и церковь,
Женщины и воскресенья
Смешаны с цветами, и
Долларами, и плевательницами,
И квартирной платой.
Эй, бой!
Блестящую медную чашу-в дар Господу!
Ярко начищена медь, как цимбалы
Танцовщиц царя Давида,
Как чолотые кубки Соломона.
Эй, бой!
Плевательницу на алтарь Господу!
Ярко вычищенную плевательницу
Могу я пожертвовать за
“Приди ко мне, бой!”
Прочь от невыносимых дней к былому,
Ко временам, упрощенным утратой
Подробностей, ко временам поблекшим,
Распавшимся и выветренным, словно
Скульптура над старинною могилой,
Туда, где дом, что более не дом,
На ферме, что давным-давно не ферма,
Близ городка, которого не стало.
Отправясь в прошлое свое, уставься
В путеводитель,— чтобы заблудиться,
Дорога в те забытые края
Скорей похожа на каменоломню-
Огромные округлые колени
Былою городка; теперь никто их
От взглядов посторонних не скрывает.
А вот что в книжке сказано об этом:
“На юго-запад с северо-востока
Фургонов протянулись колеи
И борозды на камне. Здесь прошелся
Резец чудовищного ледника,
Который пятками уперся в полюс”.
К тебе ледник прохладно отнесется;
По слухам, он и в наши дни шаманит
На этой стороне горы Пантеры.
Не обращай внимания на то,
Что на тебя из сорока подвалов
Назойливо глазеют сорок бочек.
А что касается волненья леса,
Который зашумит в лицо листвою,
То это дерзость глупого юнца.
Где был он, скажем, двадцать лет назад?
Он много возомнил, бросая тень
На яблони, исклеванные дятлом.
Итак, начни веселенькую песню
О том, кто этою дорогой прежде
Ходил домой с работы, кто, быть может,
И в этот миг шагает впереди
Иль едет на трясущейся тележке.
Вершина путешествия – вершина
Холма, где два заросших поля, слившись,
Друг в друге потерялись безвозвратно.
И если ты настолько заблудился,
Чтобы найти себя, то за собою,
Как лестницу, дорогу подыми
И прикрепи табличку хода нет
Для всех, за исключением меня.
Будь здесь как дома. Все твое пространство,
От сорняков свободное, похоже
На ссадину от сбруи. Но зато здесь
Твой детский невзаправдашний домишко.
Вот черепки под елкою лежат,
Игрушки для игрушечного дома.
Оплачь же эти бедные осколки,
Так радовавшие детей, оплачь
Тот дом, который более не дом,
А лаз в подполье, что в густой сирени
Скрывается, как вмятина на тесте.
Тут был когда-то настоящий дом.
Твоя судьба и цель твоих скитаний —
Ручей, который был водопроводом,
Студеный, как родник, и столь высокий,
Что он всегда невозмутимо чист.
(Известно, разбуди ручей в долине,
И он лохмотья по кустам развесит.)
Я спрятал под стопою кедра чашку —
Пусть, как святой Грааль, она таится
О г глач непосвященных и случайных,
Апостол Марк сказал бы: обреченных.
(Я утащил из детства эту чашку.)
Остановж ь. Вот твой источник. Пей
И обретай утраченную цельность.
Подошел я к опушке лесной.
Тише, сердце, внемли!
Тут светло, а там в глубине —
Словно весь мрак земли.
Для птицы там слишком темно,
Еще рано туда ей лететь,
Примащиваясь на ночлег:
Ведь она еще может петь.
Яркий закат заронил
Песню дрозду в грудь.
Солнца хватит, чтоб спеть еще раз,
Только надо поглубже вздохнуть.
Спел и в потемки вспорхнул.
В темной тиши лесной
Слышится песнь вдалеке,
Словно призыв на покой.
Нет, не войду я туда,
Звезд подожду я гут.
Даже если б позвали меня,
А меня еще не зовут.
Прервал я санок легких бег,
Любуясь, как ложится снег
На тихий лес,— и так далек
Владеющий им человек.
Мой удивляется конек:
Где увидал я огонек,
Зовущий гостя в теплый дом
В декабрьский темный вечерок;
Позвякивает бубенцом,
Переминаясь надо льдом,
И наста слышен легкий хруст,
Припорошенного снежком.
А лес манит, глубок и пуст.
Но словом данным я влеком:
Мне еще ехать далеко,
Мне еще ехать далеко.
Кто говорит, мир от огня
Погибнет, кто от льда.
А что касается меня,
Я за огонь стою всегда.
Но если дважды гибель ждет
Наш мир земной,— ну что ж,
Тогда для разрушенья лед
Хорош,
И тоже подойдет.
Когда березы клонятся к земле
Среди других деревьев, темных, стройных,
Мне кажется, что их согнул мальчишка.
Но не мальчишка горбит их стволы,
А дождь зимой. Морозным ясным утром
Их веточки, покрытые глазурью,
Звенят под ветерком, и многоцветно
На них горит потрескавшийся лед.
К полудню солнце припекает их,
И вниз летят прозрачные скорлупки,
Что, разбивая наст, нагромождают
Такие горы битого стекла,
Как будто рухнул самый свод небесный.
Стволы под ношей ледяною никнут
И клонятся к земле. А раз согнувшись,
Березы никогда не распрямятся.
И много лет спустя мы набредаем
На их горбатые стволы с листвою,
Влачащейся безвольно по земле —
Как девушки, что, стоя на коленях,
Просушивают волосы на солнце…
Но я хотел сказать,— когда вмешалась
Сухая проза о дожде зимой,—
Что лучше бы березы гнул мальчишка,
Пастух, живущий слишком далеко
От города, чтобы играть в бейсбол.
Он сам себе выдумывает игры
И круглый год играет в них один.
Он обуздал отцовские березы,
На них раскачиваясь ежедневно,
И все они склонились перед ним.
Он овладел нелегкою наукой
На дерево взбираться до предела,
До самых верхних веток, сохраняя
Все время равновесие — вот так же
Мы наполняем кружку до краев
И даже с верхом. Он держался крепко
За тонкую макушку и, рванувшись,
Описывал со свистом полукруг
И достигал земли благополучно.
Я в детстве сам катался на березах.
И я мечтаю снова покататься.
Когда я устаю от размышлений
И жизнь мне кажется дремучим лесом,
Где я иду с горящими щеками,
А все лицо покрыто паутиной,
И плачет глаз, задетый острой веткой,—
Тогда мне хочется покинуть землю,
Чтоб, возвратившись, все начать сначала.
Пусть не поймет судьба меня превратно
И не исполнит только половину
Желания. Мне надо вновь на землю.
Земля — вот место для моей любви,—
Не знаю, где бы мне любилось лучше.
И я хочу взбираться на березу
По черным веткам белого ствола
Все выше к небу — до того предела,
Когда она меня опустит наземь.
Прекрасно уходить и возвращаться.
И вообще занятия бывают
Похуже, чем катанье на березах.
Всё с лесенки на небо вверх смотри —
Я выбился из сил,
Еще до верху бочку не набил,
Еще там яблока два или три
Сидят на ветке, как щегол иль зяблик,
Но я уже устал от сбора яблок.
Настоян этой ночью зимний сон,
То запах яблок: им я усыплен.
Я не могу забыть тот мир загадки,
Увиденный сквозь льдистое стекло,—
С воды его я утром взял из кадки,
В нем все лучилось, искрилось, цвело.
Оно растаяло и разломилось,
Но все ж на миг
Передо мною сон возник,
И я постиг,
Каким видением душа томилась.
Все яблоки, огромны и круглы,
Мерцали вкруг меня
Румянцем розовым из мглы,
И ныла голень и ступня
От лестничных ступенек, перекладин.
Вдруг лестницу я резко пошатнул
И услыхал из погреба глубоко
Подземный гул,
Шум яблочного яркою потока.
Да, был я слишком жаден,
И оказался свыше сил
Тот урожай, что сам же я просил.
Пришлось, наверно, яблок тысяч десять,
Как драгоценные, потрогать, взвесить,
А те,
Что осыпались щедро,
С пятном, с уколами от жнива,
Забродят в бочках в темноте,
Как сусло сидра.
И я томлюсь лениво
Какою-то истомою дремотной.
Один сурок,
Коль не уснул, узнать бы мне помог,
То спячка зимняя и сон животный,
Иль человеческий то сон.
Есть что-то, что не любит ограждений,
Что осыпью под ними землю пучит
И сверху сбрасывает валуны,
Лазейки пробивает для двоих.
А тут еще охотники вдобавок:
Ходи за ними следом и чини.
Они на камне камня не оставят,
Чтоб кролика несчастною спугнуть,
Поживу для собак. Лазейки, бреши,
Никто как будто их не пробивает,
Но мы всегда находим их весной.
Я известил соседа за холмом,
И, встретившись, пошли мы вдоль границы,
Чтоб каменной стеной замкнуться вновь,
И каждый шел по своему учатку
И собственные камни подбирал –
To каравай, а то такой кругляш,
Что мы его заклятьем прикрепляли:
“Лежи вот здесь, пока мы не ушли”.
Так обдирали мы о камни пальцы,
И каждый словно тешился игрой
На стороне своей. И вдруг мы вышли
Туда, где и ограда ни к чему:
Там сосны, у меня же сад плодовый.
Ведь яблони мои не станут лазить
К нему за шишками, а он в ответ:
“Сосед хорош, когда забор хороший”.
Весна меня подбила заронить
Ему в мозги понятие другое:
“Но почему забор? Быть может, там,
Где есть коровы? Здесь же нет коров.
Ведь нужно знать пред тем, как ограждаться,
Что ограждается и почему,
Кому мы причиняем неприятность.
Есть что-то, что не любит ограждений
И рушит их”. Чуть не сказал я “эльфы”,
Хоть ни при чем они, я ожидал,
Что он поймет Но, каждою рукой
По камню ухватив, вооружился
Он, как дикарь из каменного века,
И в сумрак двинулся, и мне казалось,
Мрак исходил не только от теней.
Пословицы отцов он не нарушит,
И так привязан к ней, что повторил:
“Сосед хорош, когда забор хороший”.
Я собрался прочистить наш родник.
Я разгребу над ним опавший лист,
Любуясь тем, как он прозрачен, чист.
Я там не задержусь.- И ты приди.
Я собрался теленка привести.
Он к матери прижался. Так он мал,
Что от нее едва заковылял.
Я там не задержусь.- И ты приди.
Я жду когда настанет мой черед
и я жду
возрождения чуда
и я жду
когда кто-нибудь действительно Америку откроет
и рыдаю
и я жду
открытия
новых символических западных рубежей1
и я жду
когда Американский Орел
по-настоящему расправит свои крылья
выровняет свой путь и полетит направо
и я жду
когда Век Тревог2
отдаст концы
и я жду
когда прекратится война
которая сделает мир безопасным
для анархии
и я жду
тотального уничтожения
всех государств
и я с нетерпением жду
возрождения чуда
Я жду Второго Пришествия
и я жду
когда религиозное возрождение
пронесется через Аризону
и я жду
когда Гроздьями Гнева3 запасутся
и я жду
когда докажут
что Бог действительно американец
и я жду
когда покажут Бога по телевизору
поверженного на церковных алтарях
если только можно найти
нужный канал
чтобы это показать
и я жду
когда Последняя Вечеря состоится вновь
с новой странной закуской
и я с нетерпением жду
возрождения чуда
Я жду когда мой номер назовут
и я жду
когда Армия Спасения придет к власти
и я жду
когда смиренного благословят
и будут наследовать землю
без налогов и я жду
когда леса и звери
потребуют обратно свои земли
и я жду
когда найдут путь такой
чтобы уничтожить национализм
никого не убивая
и я жду
когда птицы и планеты упадут как дождь
и я жду когда любовники и плачущие
вновь лягут вместе
в новом возрождении чуда
Я жду когда наcтупит смерть
и я очень жду
когда вечной жизни секрет откроет
никому неизвестный главный врач
и я жду
когда шторма жизни
прекратятся
и я жду
отплытия за счастьем
и я жду
когда восстановят Мэйфлауэр
чтобы достичь Америки
с ее картинной историей и правами
проданными ранее индейцам
и я жду
когда потерянная музыка заиграет вновь
на Потерянном Континенте
в новом возрождении чуда
Я жду когда наступит день
который все прояснит
и я жду возмездия
за то что Америка сделала
с Томом Сойером
и я жду
когда Американский Мальчик
снимет одежду с Красоты
и заберется на ее вершину
и я жду
когда Алиса в Стране Чудес
передаст мне
свой тотальный сон чистоты
и я жду
когда Чаилд Роланд4 подойдет
к последней темной башне
и я жду
когда Афродита
отрастит живые руки
в последнем разоружении
в новом возрождении чуда
Я жду
сообщений
о бессмертии
от воспоминаний раннего детства
и я жду
когда зеленые утра придут вновь
и молодости безмолвные зеленые поля
вернутся вновь
и я жду
когда потуги спонтанного искусства
встряхнут мою печатную машинку
и я жду написания
великой нетленной поэмы
и я жду
последнего беззаботного восторга
и я с нетерпением жду
когда убегающие любовники на Греческой Урне
поймают друг друга наконец
и сожмут друг друга в объятьях
и я жду
всегда и с нетерпением
ренессанса чуда
____________
Примечания:
1) новые рубежи (new frontiers) — курс президента Кеннеди
2) «Век Тревог» — симфония Леонарда Бернстайна
3) «Гроздья Гнева» — роман Дж.Стэйнбека
4) Чаилд Роланд – герой древней шотландской баллады
Аллен Гинзберг умирает
И это в газетах
Это в вечерних новостях
Великий поэт умирает
Но его голос
не умрет
Его голос на земле
В Нижнем Манхеттене
в его кровати
он умирает
И с этим ничего
нельзя поделать
Он умирает смертью какой все умирают
Он умирает смертью поэта
У него в руке телефон
И он звонит каждому
Из своей кровати в Нижнем Манхеттене
По всему миру
поздно ночью
звонят телефоны
“Это Аллен”
Говорит голос
“Аллен Гинзберг звонит”
Сколько раз слышали они это
за долгие великие годы
Ему не нужно говорить “Гинзберг”
Во всем мире
в мире поэтов
Есть только один Аллен
“Я хотел сказать тебе” он говорит
Он рассказывает им что происходит
что спускается
на него
Смерть темная любовница
спускается на него
Его голос спутник несет
по земле
над Морем Джапы1
где он однажды стоял обнаженный
с трезубцем в руке
как юный Нептун
молодой человек с черной бородой
стоящий на каменном пляже
Высшая точка прилива и птицы кричат
Волны разламываются над ним
И птицы кричат
на набережной Сан-Франциско
Сильный ветер
Огромные белые шапки
захлестывают Эмбакадеро
Аллен на телефоне
Его голос в волнах
Я листаю Греческую поэзию
В ней море
В ней лошади плачут
Лошади Ахиллеса
в ней плачут
здесь у моря
в Сан-Франциско
где плачут волны
они издают шипящие звуки
пророческие звуки
Аллен
Шепчут они
Аллен
_______________
Примечания:
1) Джапа — медитативная практика, состоящая в длительном (обычно — почти неслышимом для посторонних) повторении мантр.
Сегодня вечером на автостраде бездыханная тишина
За пластами бетона
замечтались рестораны
в которых парочки сидят перед свечами
Потерянная Александрия все еще горит
миллионами электрических ламп
Жизни пересекают жизни
бездельничая у светофора
После трилистниковых переключений
“Души съедают души во всеобъемлющей пустоте”
Пианинный концерт доносится из окна кухни
Йог говорит в Окайе1
“Все происходит только в нашем сознании”
на лужайке посреди деревьев
влюбленные слушают
как учитель говорит что они едины
со вселенной
Глаза чуют цветы и становятся ими
Бессмертная тишина
сегодня вечером на автостраде
как будто волна тихоокеанского прилива в милю высотой
охватывает
Лос-Анджелес вдыхает свой последний бензин
и погружается в море подобно Титаническому светящемуся литералу
Девятью минутами позже Вилла Небраска Кэти2
сливается с ним
Прилив приходит в Юту
Мормонских шатров верхушки смываются как ракушки
Проклятые койоты никуда не плывут
В Омахе оркестр на сцене
продолжает играть Музыку на Воде Генделя
Трубы заполняются водой
а басисты уплывают на своих инструментах
вцепившись в них горизонтально как любовники
Чикагский Луп3 становится русскими горками
Небоскребы наполняются как стаканы воды
Великие Озера смешиваются с буддийскими слезами
Великие Книги смываются в Эванстоне
Пиво из Милуоки увенчивается морской пеной
Бью Флё4 Буффало внезапно становится солью
Остров Манхэттен начисто сносит за шестнадцать секунд
потопленные мачты Амстердама всплывают
как только огромная волна обрушивается на Истворд
чтобы смыть перезревшую камамберную Европу
манхэттен вскипает в морских лозах
вымытая земля вновь пробуждается чтобы стать дикой
и слышен только беспредельный треск сверчков
крик морских птиц высоко вверху
в пустынной вечности
в то время как Гудзон завоевывает свои заросли
а индейцы чинят свои каноэ
Свободней
многих птиц
орел взлетает
над Сан-Франциско;
свободней многих странствий
взмывает ввысь,
воспаряет и несется ввысь
во все еще
открытые пространства;
слетевший с гор,
спустившийся вниз,
высоко над океаном,
где закат повис, —
отраженье себя.
Он воспаряет ввысь,
кружась и кружась,
где гидропланы кружили,
где истребители сбивали.
Он летает вокруг полыхания
красного солнца,
поднимается, и скользит,
и спускается тем же путем,
теперь над океаном,
теперь над землями,
высоко над тонущими в песке вихрями,
где когда-то русские горки кружились петлями,
парящий орел в лучах заходящего солнца —
Все, что осталось от нашей дикой природы.