Видим мы в арабских сказках,
Что в обличий зверином
Ходят часто чародеем
Заколдованные принцы.
Но бывают дни — и принцы
Принимают прежний образ:
Принц волочится и дамам
Серенады распевает.
Всё до часа рокового:
А настанет он — мгновенно
Светлый принц четвероногим
Снова делается зверем.
Днесь воспеть такого принца
Я намерен. Он зовется
Израилем и в собаку
Злою ведьмой обращен.
Всю неделю по-собачьи
Он и чувствует и мыслит,
Грязный шляется и смрадный,
На позор и смех мальчишкам.
Но лишь пятница минует,
Принц становится, как прежде,
Человеком и выходит
Из своей собачьей шкуры.
Мыслит, чувствует, как люди;
Гордо, с поднятой главою
И разряженный, вступает
Он в отцовские чертоги.
«Прародительские сени! —
Их приветствует он нежно, —
Дом Иаковлев! Целую
Прах порога твоего!»
По чертогам пробегают
Легкий шепот и движенье;
Дышит явственно в тиши
Сам невидимый хозяин.
Лишь великий сенешаль
(Vulgo1 служка в синагоге)
Лазит вверх и вниз поспешно,
В храме лампы зажигая.
Лампы — светочи надежды!
Как горят они и блещут!
Ярко светят также свечи
На помосте альмемора.
И уже перед ковчегом,
Занавешенным покровом
С драгоценными камнями
И в себе хранящим Тору,
Занимает место кантор,
Пренарядный человечек;
Черный плащик свой на плечи
Он кокетливо накинул,
Белой ручкой щеголяя,
Потрепал себя по шее,
Перст к виску прижал, большим же
Пальцем горло расправляет.
Трели он пускает тихо;
Но потом, как вдохновенный,
Возглашает громогласно:
«Лехо дауди ликрас калле!
О, гляди, жених желанный,
Ждет тебя твоя невеста —
Та, которая откроет
Для тебя стыдливый лик!»
Этот чудный стих венчальный
Сочинен был знаменитым
Миннезингером великим,
Дон Иегудой бен Галеви.
В этом гимне он воспел
Обрученье Израиля
С царственной принцессой Шабаш,
По прозванью Молчаливой.
Перл и цвет красот вселенной
Эта чудная принцесса!
Что тут Савская царица,
Соломонова подруга,
Эфиопская педантка,
Что умом блистать старалась
И загадками своими,
Наконец, уж надоела!
Нет! Принцесса Шабаш — это
Сам покой и ненавидит
Суемудреные битвы
И ученые дебаты;
Ненавидит этот дикий
Пафос страстных декламаций,
Искры сыплющий и бурно
Потрясающий власами.
Под чепец свой скромно прячет
Косы тихая принцесса,
Смотрит кротко, как газель,
Станом стройная, как аддас.
И возлюбленному принцу
Дозволяет все, но только —
Не курить. «Курить в субботу
Запрещает нам закон.
Но зато, мой милый, нынче
Ты продушишься взамен
Чудным кушаньем: ты будешь
Нынче шалет, друг мой, кушать».
«Шалет — божеская искра,
Сын Элизия!» — запел бы
Шиллер в песне вдохновенной,
Если б шалета вкусил.
Он — божественное блюдо;
Сам всевышний Моисея
Научил его готовить
На горе Синайской, где
Он открыл ему попутно,
Под громовые раскаты,
Веры истинной ученье —
Десять заповедей вечных.
Шалет — истинного бога
Чистая амброзия,
И в сравненье в этой снедью
Представляется вонючей
Та амброзия, которой
Услаждалися лжебоги
Древних греков — те, что были
Маскированные черти.
Вот наш принц вкушает шалет;
Взор блаженством засветился.
Он жилетку расстегнул
И лепечет, улыбаясь:
«То не шум ли Иордана,
Не журчанье ль струй студеных
Под навесом пальм Бет-Эля,
Где верблюды отдыхают?
Не овец ли тонкорунных
Колокольчики лепечут?
Не с вершин ли Гилеата
На ночь сходят в дол барашки?»
Но уж день склонился. Тени
Удлиняются. Подходит
Исполинскими шагами
Срок ужасный. Принц вздыхает.
Точно хладными перстами
Ведьмы за сердце берут.
Предстоит метаморфоза —
Превращение в собаку.
Принцу милому подносит
Нарду тихая принцесса;
Раз еще вдохнуть спешит он
Этот запах благовонный;
И с питьем прощальным кубок
Вслед за тем она подносит;
Пьет он жадно, — две-три капли
Остаются лишь на дне.
И кропит он ими стол;
К брызгам свечку восковую
Приближает, — и с шипеньем
Гаснет грустная свеча.
Прекрасный старинный замок
Стоит на вершине горы.
И любят меня в этом замке
Три барышни – три сестры.
Вчера обняла меня Йетта.
Юлия – третьего дня.
А день перед тем Кунигунда
В объятьях душила меня.
В замке устроили праздник
Для барышень милых на днях.
Съезжались бароны и дамы
В возках и верхом на конях.
Но жаль, что меня не позвали.
Не видя меня на балу,
Ехидные сплетницы-тетки
Тихонько смеялись в углу…
Остерегись холодных слов,
Когда о помощи в борьбе
Взывает юноша к тебе;
Быть может, — это сын богов.
Его ты встретишь на пути
В его триумфа гордый час,
И осужденья строгих глаз
Не сможешь ты перенести.
Музыкальный союз молодых котов
Собирался на крыше у башни
Сегодня ночью — однако не с тем,
Чтоб строить куры и шашни.
«Сон в летнюю ночь» не в пору теперь;
Что проку в любовном гимне,
Когда в желобах замерзла вода
И холод свирепствует зимний?
Притом заметно что новый дух
Овладел породой кошачьей;
Особенно все молодые коты
Занялись высокой задачей.
Минувшей фривольной эпохи сыны
Испустили дыханье земное;
В искусстве и в жизни новый рассвет —
Кошачьей веет весною.
Музыкальный союз – молодых котов
Стремишся назад к примитивной
Бесхитростной музыке ранних времен,
К простой и кошачье-наивной.
Поэзии-музыки хочет он,
Рулад, позабытых ныне,
Вокально-инструментальных стихов,
Где музыки нет и в помине.
Он хочет, чтоб в музыке ныне царил
Безраздельно – свободный гений,
Пускай бессознательно, но легко
Достигающий высшей ступени.
Он гений славит, который ничуть
От природы не отдалился,
Не ставит ученость свою напоказ
И впрямь ничему не учился.
Такова программа союза котов,
И, стремясь подняться все выше,
Он дал свой первый зимний концерт
Сегодня ночью на крыше.
Но как воплотилась идея в жизнь —
Нельзя подыскать выраженья.
Кусай себе локти, мой друг Берлиоз,
Что ты не слыхал исполненья.
То был поистине адский концерт,
Как будто мотив галопа
Три дюжины пьяных волынщиков вдруг
Заиграли под свист и топот.
То был такой несказанный гам,
Как будто в ковчеге Ноя
Животные хором все в унисон
Потоп воспевали, воя.
О, что за мяуканье, стоны, визг!
Коты все в голос орали,
А трубы на крышах вторили им,
Совсем как басы в хорале.
Всех чаще слышался голос один —
Пронзительно, томно и вяло,
Как голос дивной Зоннтаг, когда
Свой голос она потеряла.
Ужасный концерт! По-моему, там
Псалом распевали великий
В честь славной победы, которую бред
Над разумом празднует дикий.
А может быть, союзом котов
Исполнялась та кантата,
Что венгерский крупнейший пианист сочинил
Для Шарантона когда-то.
Окончился шабаш, лишь когда
Заря наконец появилась;
Кухарка, что плод под сердцем несла,
В неположенный срок разрешилась.
Она потеряла память совсем,
Как будто спятив от чада,
И вспомнить не может, кто был отец
Рожденного ею чада.
То Петр? Или Павел? Лиза, ответь!
Иль, может быть, неизвестный?
С блаженной улыбкой Лиза твердит:
«О Лист, о кот мой небесный!»
Море счастья омрачив,
Поднялся туман похмелья,
От вчерашнего веселья
Я сегодня еле жив.
Стал полынью сладкий ром,
Помутился мозг горячий,
Визг кошачий, скреб собачий
Мучат сердце с животом.
Без прикрас в укромном месте
Расскажу я вам по чести
Очень точно и правдиво,
Что Цитрония за диво.
А пока — кто понял нас —
Чур молчать! — заверю вас,
Что искусство есть обман,
Некий голубой туман.
Что ж являл собой подснежный
Голубой цветок, чей нежный
Романтический расцвет
Офтердингеном воспет?
Синий нос крикливой тетки,
Что скончалась от чахотки
В заведенье для дворян?
Чей-то голубой кафтан?
Иль, быть может, цвет подвязки,
Что с бедра прелестной маски
Соскользнула в контрдансе? —
Honni spit qui mal y pense.*
______________
* – Пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом дурно
Аббат Вальдгема тяжело
Вздохнул, смущенный вестью,
Что саксов вождь — король Гарольд –
При Гастингсе пал с честью.
И двух монахов послал аббат, —
Их Асгот и Айльрик звали, —
Чтоб тотчас на Гастингс шли они
И прах короля отыскали.
Монахи пустились печально в путь,
Печально домой воротились:
«Отец преподобный, постыла нам жизнь
Со счастьем мы простились.
Из саксов лучший пал в бою,
И Банкерт смеется, негодный;
Отребье норманнское делит страну,
В раба обратился свободный.
И стали лордами у нас
Норманны — вшивые воры.
Я видел, портной из Байе гарцевал,
Надев злаченые шпоры.
О, горе нам и тем святым,
Что в небе наша опора!
Пускай трепещут и они,
И им не уйти от позора.
Теперь открылось нам, зачем
В ночи комета большая
По небу мчалась на красной метле,
Кровавым светом сияя.
То, что пророчила звезда,
В сражении мы узнали.
Где ты велел, там были мы
И прах короля искали.
И долго там бродили мы,
Жестоким горем томимы,
И все надежды оставили нас,
И короля не нашли мы».
Асгот и Айльрик окончили речь.
Аббат сжал руки, рыдая,
Потом задумался глубоко
И молвил им, вздыхая:
«У Гринфильда скалу Певцов
Лес окружил, синея;
Там в ветхой хижине живет
Эдит Лебяжья Шея.
Лебяжьей Шеей звалась она
За то, что клонила шею
Всегда, как лебедь; король Гарольд
За то пленился ею.
Ее он любил, лелеял, ласкал,
Потом забыл, покинул.
И время шло; шестнадцатый год
Теперь тому уже минул.
Отправьтесь, братья, к женщине той,
Пускай идет она с вами
Назад, на Гастингс, — женский взор
Найдет короля меж телами.
Затем в обратный пускайтесь путь.
Мы прах в аббатстве скроем, —
За душу Гарольда помолимся все
И с честью тело зароем».
И в полночь хижина в лесу
Предстала пред их глазами.
«Эдит Лебяжья Шея, встань
И тотчас следуй за нами.
Норманнский герцог победил,
Рабами стали бритты,
На поле гастингском лежит
Король Гарольд убитый.
Ступай на Гастингс, найди его, —
Исполни наше дело, —
Его в аббатство мы снесем,
Аббат похоронит тело».
И молча поднялась Эдит
И молча пошла за ними.
Неистовый ветер ночной играл
Ее волосами седыми.
Сквозь чащу леса, по мху болот
Ступала ногами босыми.
И Гастингса меловой утес
Наутро встал перед ними.
Растаял в утренних лучах
Покров тумана белый,
И с мерзким карканьем вороньё
Над бранным полем взлетело.
Там, на поле, тела бойцов
Кровавую землю устлали,
А рядом с ними, в крови и пыли.
Убитые кони лежали.
Эдит Лебяжья Шея в кровь
Ступала босой ногою,
И взгляды пристальных глаз ее
Летели острой стрелою.
И долго бродила среди бойцов
Эдит Лебяжья Шея,
И, отгоняя вороньё,
Монахи брели за нею.
Так целый день бродили они,
И вечер приближался,
Как вдруг в вечерней тишине
Ужасный крик раздался.
Эдит Лебяжья Шея нашла
Того, кого искала.
Склонясь, без слов и без слез она
К лицу его припала.
Она целовала бледный лоб,
Уста с запекшейся кровью,
К раскрытым ранам на груди
Склонялася с любовью.
К трем милым рубцам на плече его
Она прикоснулась губами, —
Любовной памятью были они,
Прошедшей страсти следами.
Монахи носилки сплели из ветвей,
Тихонько шепча молитвы,
И прочь понесли своего короля
С ужасного поля битвы.
Они к Вальдгему его несли.
Спускалась ночь, чернея.
И шла за гробом своей любви
Эдит Лебяжья Шея.
Молитвы о мертвых пела она,
И жутко разносились
Зловещие звуки в глухой ночи;
Монахи тихо молились.
У кого есть много, тот
Еще более возьмет;
А как мало, у того
И последнее уйдет.
Если ж нету ничего,
В гроб ложись, — единый путь!
Право жить дано лишь тем,
У кого есть что-нибудь.
I
Бог любви ликует в сердце,
И в груди гремят фанфары:
Венценосице виват!
Слава царственной Помарэ!
Эта родом не с Таити
(Ту муштруют миссионеры),
У Помарэ дикий нрав,
И повадки, и манеры.
К верноподданным выходит
Раз в четыре дня, и только,
Чтоб плясать в саду Мабиль,
И канкан сменяет полька.
Рассыпает величаво
Милость вправо, благость влево,
Вся — от бедер до ступней —
В каждом дюйме — королева!
Бог любви ликует в сердце,
И в груди гремят фанфары:
Венценосице виват!
Слава царственной Помарэ!
II
Танцует. Как она стройна!
Как изгибается она!
Прыжок, еще прыжок… о боже!
Готова вырваться из кожи.
Танцует. Руки вдруг сплела
И закружилась, как юла,
И замерла, как дух бескрылый…
О господи, пошли мне силы
Танцует. Смолкло все кругом…
Так перед Иродом-царем
Плясала дочь Иродиады,
И мы напрасно ждем пощады.
Танцует. Гнется до земли.
Что сделать мне? Скажи! Вели!
Казнить Крестителя! Скорее!
И голову дать Саломее!
III
Та, что ела черствый хлеб
По велению судеб,
Ныне, позабыв задворки,
Едет гордо на четверке.
Под баюканье колес
Мнет в подушках шелк волос,
Над толпой в окно смеется,
Что толпа пешком плетется.
О судьбе твоей скорбя,
Я вздыхаю про себя:
Ах, на этой колеснице
Ты доедешь до больницы,
Где по божьему суду
Смерть прервет твою беду,
Где анатом с грязной дланью,
Безобразный, с жаждой знанья,
Тело сладостное вмиг
Искромсает, как мясник.
Эти кони также скоро
Станут жертвой живодера.
IV
Смерть с тобой поторопилась
И на этот раз права, —
Слава богу, все свершилось,
Слава богу, ты мертва!
В той мансарде, где уныло
Мать влачила дни свои,
Вся в слезах она закрыла
Очи синие твои.
Саван сшила, сбереженья
За могилу отдала,
Но, по правде, погребенье
Пышным сделать не смогла.
Тяжкий колокол не плакал,
Не читал молитвы поп,
Только пес да парикмахер
Провожали бедный гроб.
Куафер вздыхает грустно,
Слезы смахивая с глаз:
«Эти локоны искусно
Я причесывал не раз!»
Ну а пес умчался вскоре
От убогих похорон.
Говорят, забыв про горе,
Он живет у Роз-Помлоц.
Роз-Помпон, дитя Прованса,
Так завистлива и зла,
О тебе, царица танца,
Столько сплетен собрала!
Королева шутки праздной,
Спас господь твои права,
Ты лежишь в короне грязной,
Божьей милостью мертва.
Ты узнала благость бога,
Поднял он тебя во мгле —
Не за то ли, что так много
Ты любила на земле!
«О мудрый Екеф, во сколько монет
Тебе обошелся баварец —
Муж твоей дочери? Ведь она
Весьма лежалый товарец.
Скажи, ты отдал ему шестьдесят
Или семьдесят тысяч марок?
За гоя совсем небольшая цена.
Ведь дочка твоя — не подарок.
А я вот — Шлемиль! Подумай: с меня
Взяли вдвое дороже.
И что я имею? Какую-то дрянь!
Ну, в общем, ни кожи ни рожи».
И, хмыкнув умно, как Натан Мудрец,
Сказал мудрый Екеф степенно:
«Ты слишком дорого платишь, мой друг,
Ты им набиваешь цену.
Ты, видно, совсем заморочен своей
Постройкой железной дороги.
А я вот гуляю. Подумать люблю,
Пока разминаю ноги.
Мы переоцениваем христиан.
Цена на них резко упала.
Поверь, за сто тысяч марок вполне
Ты можешь иметь кардинала.
Недавно я подыскал жениха
Для младшей дочурки in petto:1
Шесть футов ростом, сенатор. И нет
У малого родичей в гетто.
Лишь сорок тысяч марок я дал
За этого христианина.
Двадцать — наличными. Через банк
Другая пойдет половина.
Посмотришь, сенатором станет мой сын,
Несмотря на сутулые плечи.
Я это устрою! Весь Вандрам
Поклонится нам при встрече.
Мой шурин — очень большой шутник —
Сказал мне вчера за стаканом:
«О мудрый Екеф! Тебя господь
Родил самим Талейраном!..»
…Такой, приблизительно, разговор,
Однажды подслушанный мною,
На улице Гамбурга — Юнгфернштиг —
Гуляя, вели эти двое.
Жил черт, и черт из важных,
А не какой-нибудь.
Но раз мартышка стала
Его за хвост тянуть.
Тянула и тащила,
Мой черт был сам не свой,
Он выл — и от восторга
Ей бросил золотой.
Из-за того, что я владею
Искусством петь, светить, блистать,
Вы думали, – я не умею
Грозящим громом грохотать?
Но погодите: час настанет, –
Я проявлю и этот дар.
И с высоты мой голос грянет,
Громовый стих, грозы удар.
Мой буйный гнев, тяжел и страшен,
Дубы расколет пополам,
Встряхнет гранит дворцов и башен
И не один разрушит храм.
Пыл страстей и такта узы,
Пламя роз в петлицах блузы,
Сладость ласки, лжи гипноз,
Благородство грешных поз,
Вихрь и жар любовных грез —
В том искусны вы, французы!
А германский дух померк,
В злобу рок его поверг,
Из глубин сознанья бьет он,
Злой наш дух! И все растет он,
Ядом весь; почти зальет он
Твой бочонок, Гейдельберг!
Ты сулишь нам целый ворох
«Илиад» и «Одиссей»,
Ожидая лавров скорых
За бессмертный подвиг сей.
Нашу хилую словесность
Слог твой мощный возродит, —
Ты не первый, кто известность
Взялся выкупить в кредит.
Что ж, плясун, яви нам чудо:
Танцев нынче ждет Родос!
А не можешь — вон отсюда,
На шутов не вечен спрос.
Жить надеждой на щедроты
Не привык высокий ум, —
Виланд, Лессинг, Шиллер, Гёте
Презирали праздный шум.
Грех мечтать лауреату
О признанье даровом,
Незаслуженную плату
Вымогая хвастовством.
Умер старый граф, но в детях
Воплотилась мысль его —
Лицемерней басен этих
Не слыхал я ничего.
Это отпрыски почтенной
Галлермюндовой семьи, —
Я навек ваш раб смиренный,
Платениды вы мои!
А я гусаров как люблю,
Люблю их очень, право!
И синих и желтых, все равно —
Цвет не меняет нрава.
А гренадеров я как люблю,
Ах, бравые гренадеры!
Мне рекрут люб и ветеран:
Солдаты и офицеры.
Кавалерист ли, артиллерист, —
Люблю их всех безразлично;
Да и в пехоте немало ночей
Я поспала отлично.
Люблю я немца, француза люблю,
Голландца, румына, грека;
Мне люб испанец, чех и швед, —
Люблю я в них человека.
Что мне до его отечества, что
До веры его? Ну, словом, —
Мне люб и дорог человек,
Лишь был бы он здоровым.
Отечество и религия — вздор,
Ведь это — только платья!
Долой все чехлы! Нагого, как есть,
Хочу человека обнять я.
Я — человек, человечеству я
Вся отдаюсь без отказу.
Могу отметить мелом долг
Тем, кто не платит сразу.
Палатка с веселым венком — моя
Походная лавчонка…
Кого угощу мальвазией
Из нового бочонка?
Мирских волнений и страстей
И след исчез в душе моей.
Мертво все то, что сердце жгло,
Когда я ненавидел зло,
И я ли сам иль милый друг
В беде — ни до чего вокруг
Мне дела нет. Лишь смерть одна
Во мне жива, и вот она
Задернуть занавес идет.
Спектакль окончен, и народ,
Зевая, повалил домой, —
Родной немецкий зритель мой!
Людишкам добрым перед сном
Пожрать бы да запить вином.
Рюмашку — хлоп! И смейся, пой…
Гомеров так сказал герой:
«Везде — и в Штуккерте, пожалуй, —
Живой филистер, хоть самый малый,
Счастливей, чем призрак, чем сам Пелид,
Что в темном царстве душ царит».
Свобода приелась до тошноты.
В республике конско-ослиной
Решили выбрать себе скоты
Единого властелина.
Собрался с шумом хвостатый сброд
Различного званья и масти.
Интриги и козни пущены в ход,
Кипят партийные страсти.
Здесь Старо-Ослы вершили судьбу,
В ослином комитете.
Кокарды трехцветные на лбу
Носили молодчики эти.
А кони имели жалкий вид
И тихо стояли, ни слова:
Они боялись ослиных копыт,
Но пуще — ослиного рева.
Когда же кто-то осмелился вслух
Коня предложить в кандидаты,
Прервал его криком седой Длинноух:
«Молчи, изменник проклятый!
Ни капли крови осла в тебе нет.
Какой ты осел, помилуй!
Да ты, как видно, рожден на свет
Французскою кобылой!
Иль, может, от зебры род хилый твой.
Ты весь в полосах по-зебрейски.
А впрочем, тебя выдает с головой
Твой выговор еврейский.
А если ты наш, то, прямо сказать,
Хитер ты, брат, да не слишком.
Ослиной души тебе не понять
Своим худосочным умишком.
Вот я познал, хоть с виду и прост,
Ее мистический голос.
Осел я сам, осел мой хвост,
Осел в нем каждый волос.
Я не из римлян, не славянин,
Осел я немецкий, природный.
Я предкам подобен, — они как один
Все были умны и дородны.
Умны и не тешились искони
Альковными грешками,
На мельницу бодро шагали они,
Нагруженные мешками.
Тела их в могиле, но дух не исчез,
Бессмертен ослиный дух их!
Умильно смотрят они с небес
На внуков своих длинноухих.
О славные предки в нимбе святом!
Мы следовать вам не устали
И ни на йоту с пути не сойдем,
Который вы протоптали.
Какое счастье быть сыном ослов,
Родиться в ослином сословье!
Я с каждой крыши кричать готов:
«Смотрите, осел из ослов я!»
Отец мой покойный, что всем знаком,
Осел был немецкий, упрямый.
Ослино-немецким молоком
Вскормила меня моя мама.
Осел я и сын своего отца,
Осел, а не сивый мерин!
И я заветам ослов до конца
И всей ослятине верен.
Я вам предлагаю без лишних слов
Осла посадить на престоле.
И мы создадим державу ослов,
Где будет ослам раздолье.
Мы все здесь ослы! И-а! И-а!
Довольно терзали нас кони!
Да здравствует ныне и присно — ура!
Осел на ослином троне!»
Оратор кончил. И грохнул зал,
Как гром, при последней фразе,
И каждый осел копытом стучал
В национальном экстазе.
Его увенчали дубовым венком
Под общее ликованье.
А он, безмолвно махая хвостом,
Благодарил собранье.
Недобрый дух в недобрый день
Тебе вручил убийцы нож кровавый.
Не знаю, кто был этот дух,
Но рану жгло мучительной отравой.
Во мраке ночи, мнится мне,
Ты явишься, жилец иного света,
Раскрыть мне тайну, клятву дать,
Что был не ты убийцею поэта.
Я жду тебя, приди, приди!
Иль сам сойду в геенну за тобою
И вырву правду у тебя
Пред сонмами чертей, пред сатаною.
Пройду, как древле шел Орфей,
Пройду средь воплей, скрежета и
И верь мне, я найду тебя,
Хоть скройся в безднах глубочайших
Туда, туда, где царство мук,
Где вторит воплю хохот беспощадный!
С тебя личину я сорву,
Великодушья пурпур маскарадный.
Я знаю все, что знать хотел,
Ты мной прощен, моей виновник
Но мне ли охранять того,
Кому в лицо плюют с презреньем.
Они мои дни омрачали
Обидой и бедой,
Одни – своей любовью,
Другие – своей враждой.
Мне в хлеб и вино подсыпали
Отраву за каждой едой –
Одни своей любовью,
Другие своей враждой.
Но та, кто всех больше терзала
Меня до последнего дня,
Враждою ко мне не пылала,
Любить – не любила меня.
Благоуханий кухни дольной
Понюхал вволю я, друзья!
Земная жизнь была привольной,
Блаженной жизнью для меня.
Я кофе пил и ел пастеты,
Прекрасной куколкой играл,
Носил атласные жилеты,
В тончайшем фраке щеголял;
В карманах брякали червонцы…
А что за конь! а что за дом!
Я жил беспечным богачём…
Под золотою лаской солнца
В Долине Счастья я лежал.
Венок лавровый обвивал
Моё чело; благоухая,
Он погружал в отрадный сон,
И в область роз, в отчизну мая
Тем сном я был переселён.
Все чувства сладостно дремали…
Блажен, без дум и без забот,
Я млел… и сами мне влетали
Бекасы жареные в рот.
Порой какой-то чудный гений
Уста шампанским мне кропил…
То были грёзы, рой видений!
Они исчезли. Стар и хил,
Лежу теперь в траве росистой.
Как я озяб! как воздух мглистый
Мне давит грудь!.. Не встану я:
Недуг убил во мне все силы,
И, чуя близкий зов могилы,
Устыжена душа моя…
За радости — за миг их каждый —
Досадой горькой я платил;
Томясь и голодом и жаждой,
Я ел полынь и уксус пил;
Мой день заботы отравляли
Пустой и мелкой суетой,
И комары всю ночь жужжали
Над горемычной головой.
Мне поневоле приходилось
И лгать и деньги занимать,
И чуть ли даже не случилось
С сумою по миру сбирать.
Теперь устал я от тревоги,
Устал от бед и от скорбей,
И, протянув в могиле ноги,
Желал бы выспаться скорей…
Прощайте! Там, за гробом, братья,
Я вас приму в свои объятья!
Богатых можно приобресть
Лишь плоской лестью нам с тобой:
Ведь деньги плоски, милый мой,
И плоская нужна им лесть.
Усердней ладаном кури
Пред каждым золотым тельцом,
Лежи в пыли, в навозе лбом,
Лишь в меру не хвали смотри!
Хлеб дорог: всё неурожай;
Слова ж не стоят ничего.
Пой мецената, пса его,
И с богом брюхо набивай!