Перевод Всеволода Рождественского
«Скорей коленопреклоненно
Зажгите свечи пред мадонной!
Ваш муж — башмачник — в этот час
Навеки покидает нас».
А школьников сабо у школы
Отщелкивают марш веселый,
И повторяет тротуар
Стук черных пар и белых пар.
«Мальчишки, полно баловаться,
Стучать подошвами, смеяться,
Когда тут честный человек
Кончает свой тяжелый век!»
«Жена, зачем на них сердиться
В тот час, как должно нам проститься:
Пусть повторяет тротуар
Стук белых пар и черных пар».
«Коль каждый так шумит бездельник,
Мы не услышим, как священник
Под нашим явится окном
С дарами и пономарем!»
«Жена, таких сабо немало
Я сделал для ребят квартала.
Пусть повторяет тротуар
Стук белых пар и черных пар!»
«Но как же голосом спокойным
Молитву прочитать достойно,
Как бог приказывает нам,
Под этот дикий визг и гам?»
«Пускай повеселятся дети
С моей душой, со всем на свете.
Пусть повторяет тротуар
Стук белых пар и черных пар!»
«Когда на улице так шумно,
И стук сабо, и крик безумный, —
Не станут ангелы, скорбя,
Петь аллилуйю для тебя!»
«Чтоб веселей ребятам было,
На небе кружатся светила.
Так пусть сабо — мой скромный дар —
Стучат, стучат о тротуар!»
Перевод Б. Томашевского
Смерть величавая из глубины органа
Под свод готический возносит до высот
Вождя фламандского, чье имя каждый год
В день поминания горит из-под тумана.
Кровавой чередой прошли над ним века,
Но в битвах и резне, в отчаянье восстанья
Народ хранит о нем священные преданья,-
Течет в вечерний час рассказ у камелька…
Низвергнув королей, он их топтал ногами.
Доверчиво к нему стекаясь без конца,
Вручал ему народ и руки и сердца,
И бушевало в нем стихий народных пламя.
Он знал и помыслы и душу знал народа,
И он провидел бунт, что в будущем блеснет
Как факел огненный; и рук могучий взлет
В грядущем предвещал желанную свободу.
Творил он чудеса — легенды в мире прозы, —
Преграды все ломал, в борьбе добра и зла,
Покуда в саван смерть его не облекла,
И мрак окутал лоб, где вспыхивали грозы.
Он пал в вечерний час, предательски убитый…
А в городе народ восстал в вечерний час.
Перевод Валерия Брюсова
Он — в кресле выцветшем, угрюмый, неизменный,
Немного сгорбленный; порывистым пером
Он пишет за своим заваленным столом,
Но мыслью он не здесь — там, на краю вселенной!
Пред ним Батавия, Коломбо и Капштадт,
Индийский океан и гавани Китая,
Где корабли его, моря пересекая,
То с бурей борются, то к пристани спешат.
Пред ним те станции, что строил он в пустынях,
Те иглы рельс стальных, что он в песках провел
По странам золота и драгоценных смол,
Где солнце властвует в просторах слишком синих;
Пред ним покорный круг фонтанов нефтяных,
И шахты темные его богатых копей,
И звон его контор, знакомых всей Европе,
Звон, что пьянит, зовет, живет в умах людских;
Пред ним властители народов, побежденных
Его влиянием: он может их рубеж
Расширить, иль стеснить, иль бросить их в мятеж
По прихоти своих расчетов потаенных;
Пред ним и та война, что в городах земных
Он, как король, ведет без выстрелов и дыма,
Зубами мертвых цифр грызя неутомимо
Кровавые узлы загадок роковых.
И, в кресле выцветшем, угрюмый, неизменный,
Порывисто чертя узоры беглых строк,
Своим хотением он подчиняет рок, —
И белый ужас в рог трубит по всей вселенной!
О, золото, что он сбирает в разных странах, —
И в городах, безумствующих, пьяных,
И в селах, изнывающих в труде,
И в свете солнечном, и в воздухе — везде!
О, золото крылатое, о, золото парящее!
О, золото несытое, жестокое и мстящее!
О, золото лучистое, сквозь темный вихрь горящее!
О, золото живое,
Лукавое, глухое!
О, золото, что порами нужды
Бессонно пьет земля с Востока до Заката!
О, злато древнее, краса земной руды,
О.вы, куски надежд и солнца! Злато! Злато!
Чем он владеет, он не знает.
Быть может, башни превышает
Гора накопленных монет!
Но все холодный, одинокий,
Он, как добычу долгих лет,
С какой бы радостью глубокой
Небес охране вековой
Доверил самый шар земной!
Толпа его клянет, и все ему покорны,
Ему завидуя. Стоит он, как мечта.
Всемирная алчба, сердец пожар упорный
Сжигает души всех, его ж душа — пуста.
И если он кого обманет, что за дело!
Назавтра тот к нему стучится вновь несмело.
Его могущество, как ток нагорных вод,
С собой влечет в водоворот
(Как камни, листья и растенья)
Имущества, богатства, сбереженья
И малые гроши,
Которые в тиши
Копили бедняки в поту изнеможенья.
Так, подавляя все Ньягарами своей
Растущей силы, он, сутулый и угрюмый.
Над грудами счетов весь погружаясь в думы,
Решает судьбы царств и участь королей.
Перевод А. Гатова
Боярышник увял. Глицинии мертвы.
В цвету один лишь вереск придорожный
Спокоен вечер. Ветер осторожный
Приносит запах моря и травы.
Дыши и мыслью уносись вперед.
Над пустошью кружится ветер, клича,
Прибой растет, песок — его добыча,
И море с берега все заберет.
Когда-то осенью мы жили там —
Всегда в полях, под солнцем, под дождями
До рождества, когда широкими крылами
Сонм ангелов парит по небесам.
Там сердцем мягче, проще стала ты.
Дружили мы со всеми в деревушке,
О старине шептали нам старушки,
Про дряблые дороги и мосты.
В туманах ланд и светел и широк
Стоял наш тихий дом гостеприимный.
Все было любо нам — и черный, дымный
Очаг, и дверь, и крыша, и порог.
Когда же над огромным миром сна
Ночь расстилала света плащ широкий, —
Прекрасного давала нам уроки
Наполнившая душу тишина.
Так жили мы в долине — холод, зной,
Зарю и вечер вместе провожая.
У нас глаза раскрылись, и до края
Сердца вскипали яростью земной.
Мы счастье находили, не ища,
И даже дней печаль была нам милой.
А солнце позднее едва светило
И нас пленяло слабостью луча.
Боярышник увял. Глицинии мертвы.
В цвету один лишь вереск придорожный.
Ты помнишь все, и ветер осторожный
Приносит запах моря и травы.
Перевод Э. Линецкой
В те дни, когда мне жизнь была трудна
И стерегла в засаде злоба,
Явилась ты, как огонек радушный,
Чей луч зимою из окна
Струится в темноте на белизну сугроба.
Твоя душа средь ночи равнодушной
Меня коснулась — так легка,
Как теплая, спокойная рука.
Потом пришли и пониманье,
И нежность, и правдивость, и слиянье
Доверчиво протянутых ладоней,
В тиши, когда звезда зажглась на небосклоне.
Хотя растаял снег, хотя июньский зной
И в нас и над землей,
Как пламя вечное, пылает
И наши помыслы огнями устилает,
Хотя, рожденная неистовым желаньем,
Любовь — чудовищный цветок —
Пускает за ростком росток,
Не тронутая увяданьем, —
Но я, как встарь, гляжу на кроткий огонек,
Который засиял во тьме моих дорог.
Перевод Н. Рыковой
Среди степей,
Где почву каменит железный суховей,
В краю равнин и рек великих, орошенном
Днепром, и Волгою, и Доном;
И там,
Где в стужу зимнюю могучим льдам
Дано твердыней встать торжественно и гордо
По берегам
Заливов Балтики и скандинавских фьордов!
И дальше, где среди суровой наготы
Азийских плоскогорий
В каком-то судорожном вздыблены напоре
Утесы и хребты, —
Веками варвары одной томились властной,
Неутолимою мечтой:
На запад, запад золотой
Рвались неистово и страстно.
Дерзать готовые всегда,
Бросали клич они, чтоб всем идти туда.
Вот первые, забрав телеги, и овчины,
И шерсть у родичей, сквозь горы и долины
Шли в неизвестное, о страхе позабыв.
За ними тьмы других, и ветром заносило
Косматых всадников неистовый призыв.
Вожди их славились огромным ростом, силой:
Спускалась ниже плеч косиц густая медь,
Тому был предком зубр, а этому — медведь.
Как неожиданно срывались толпы эти,
Чтоб покорить, забрать с налета все на свете!
О, массы тяжкие кочующих племен,
И вой, и в зареве пожаров небосклон,
Резни и грабежей полночные забавы,
И ржанье конское, и в поле след кровавый!
О, роковые дни,
Когда лавину тел и голосов они
Сумели, бурные, домчать необоримо
К воротам Рима!
Дремал, раскинувшись по древним берегам
Реки, великий град — и дряхлый и усталый.
Но солнце низкое струилось славой алой
На крыши, золотым подобные щитам,
Как будто поднятым сейчас для обороны.
Капитолийский холм, блистателен, высок,
Надменно утверждал, что он, как прежде, строг,
Наперекор всему прямой и непреклонный.
И взгляды варваров искали меж домов
Дворец Августула, дивились, как победны
На небе Лация в торжественный и медный
Закат вознесшиеся статуи богов.
Но медлили они, страшась последней схватки:
Был темным ужасом смятенный дух объят,
Им чудилось — бедой незнаемой грозят
Седые каменные стены древней кладки.
Зловещие для них творились чудеса
Над этим городом: похожи на огромных
Орлов, обрывки туч стремительных и темных
То наплывут, а то очистят небеса.
Когда же ночь сошла и полог затянула,
Повсюду, у домов, у башен, у террас,
Открылись тысячи горящих ярко глаз, —
И страх заворожил и одолел герула,
А в мышцах не было той силы, что несла,
Что окрыляла их, когда для дали новой
Отторглись варвары от родины суровой,
И леностью теперь сковало их тела.
Они пошли блуждать в горах и мирных чащах,
Чтоб чуять над собой ветвей привычный свод,
А ветер приносил от городских ворот
Им волны запахов — чужих, густых, дразнящих.
В конце концов
От голода пришлось им выйти из лесов
И стать владыками вселенной.
Победа полная была почти мгновенной.
Когда
На город ринулись они в слепом разгуле, —
Сжималось сердце их от страха, что дерзнули
Прийти сюда.
Но мясо, и вино, и золото, что взято
Из каждого дворца, пиры в домах разврата,
Субуррских чаровниц пылающая плоть, —
Внезапно дали им отвагу побороть,
О Рим, упорное твое высокомерье.
В те дни пришел конец одной великой эре.
О, час, которому и слушать и внимать
Крушенье мощных царств, когда стальная рать
Деяний вековых ложится горьким прахом!
О, толпы, яростью взметенные и страхом!
Железо лязгает, и золото звенит,
Удары молота о мрамор стен и плит,
Фронтоны гордые, что славою повиты,
На землю рушатся, и головы отбиты
У статуй, и в домах ломают сундуки,
Насилуют и жгут, и сжаты кулаки,
И зубы стиснуты; рыданья, вопли, стоны
И груды мертвых тел — здесь девушки и жены:
В зрачках — отчаянье, в зубах — волос клочки
Из бороды, плеча мохнатого, руки…
И пламя надо всем, играющее яро
И вскинутое ввысь безумием пожара!
Перевод Б.Томашевского
Вплывают блики крыл в угрюмые ангары,
Ворота черные все голоса глушат…
Кругом — унынье крыш, фасады и амбары,
И водосточных труб необозримый ряд.
Здесь глыбы чугуна, стальные стрелы, краны,
И эхом в щелях стен вся даль отражена:
Шаги и стук копыт, звенящий неустанно,
В быки мостов, шурша, врезается волна…
И жалкий пароход, который спит, ржавея,
В пустынной гавани, и вой сирен вдали…
Но вот, таинственно сквозь мрак ночной белея,
В далекий океан уходят корабли,
Туда, где пики скал и ярость урагана…
Душа, лети туда, чтоб в подвиге сгореть
И чтоб завоевать сверкающие страны!
Какое счастье жить, гореть и умереть!
Взгляни же в эту даль, где острова в сиянье,
Где мирры аромат, коралл и фимиам…
Мечтою жаждущей уйди в зарю скитаний
И с легкою душой вручи судьбу ветрам,
Где океанских волн блистает свет зеленый…
Иль на Восток уйди, в далекий Бенарес,
К воротам древних Фив, к руинам Вавилона,
В туман веков, где Сфинкс, Афина и Гермес,
Иль к бронзовым богам на царственном пороге,
К гигантам голубым или во тьму дорог,
Где за монахами медлительные дроги
Неповоротливо ползут из лога в лог…
И взор твой ослепят лучи созвездий южных!
О бедная душа, в разлуке ты с мечтой!
Уйди же в зной пустынь, в прозрачность бухт
жемчужных,
Путем паломника в пески земли святой…
И может быть, еще в какой-нибудь Халдее
Закатный вечен свет: он пастухов хранит,
Не знавших никогда и отблесков идеи…
Уйди тропой цветов, где горный ключ звенит,
Уйди так глубоко в себя мечтой упорной,
Чтоб настоящее развеялось, как пыль!..
Но это жалкий бред! Кругом лишь дым, и черный
Зияющий туннель, и мрачной башни шпиль…
И похоронный звон в тумане поднимает
Всю боль и всю печаль в моей душе опять…
И я оцепенел, и ноги прилипают
К земной грязи, и вонь мне не дает дышать.
Перевод В. Брюсова
Вот, зыбля вереск вдоль дорог,
Ноябрьский ветер трубит в рог.
Вот ветер вереск шевелит,
Летит
По деревням и вдоль реки,
Дробится, рвется на куски, —
И дик и строг,
Над вересками трубит в рог.
И над колодцами бадьи,
Качаясь, жалобно звенят,
Кричат
Под ветром жалобы свои.
Под ветром ржавые бадьи
Скрипят
В тупом и тусклом забытьи.
Ноябрьский ветер вдоль реки
Нещадно гонит лепестки
И листья желтые с берез;
Поля, где пробежал мороз.
Метлой железною метет;
Вороньи гнезда с веток рвет;
Зовет,
Трубя в свой рог,
Ноябрьский ветер, дик и строг.
Вот старой рамой
Стучит упрямо;
Вот в крыше стонет, словно просит,
И молкнет с яростью бессилья.
А там, над красным краем рва,
Большие мельничные крылья
Летящий ветер косят, косят,
Раз-два, раз-два, раз-два, раз-два!
Вкруг церкви низкой и убогой
На корточки присев, дома
Дрожат и шепчутся с тревогой.
И церковь вторит им сама.
Раскинув распятые руки,
Кресты на кладбище глухом
Кричат от нестерпимой муки
И наземь падают ничком.
Дик и строг,
Ноябрьский ветер трубит в рог
На перекрестке ста дорог;
Встречался ль вам
Ноябрьский ветер здесь и там,
Трубач, насильник и бродяга,
От стужи зол и пьян отвагой?
Видали ль вы, как нынче в ночь
Он с неба месяц бросил прочь,
Когда все скудное село
От ужаса изнемогло
И выло, как зверей ватага?
Слыхали ль вы, как, дик и строг,
По верескам и вдоль дорог
Ноябрьский ветер трубит в рог?
Перевод Всеволода Рождественского
Тот, кто меня прочтет в грядущих временах
И воскресит мой стих из пепла иль забвенья,
Стараясь разгадать его предназначенье
И вспомнить тех, кто жил с надеждою в сердцах,
Пусть знает, что душа в своем порыве страстном
Сквозь крики, мятежи и слезы в гордый бой
Рвалась, закалена жестокою судьбой,
Чтоб ей была любовь добычею прекрасной!
Люблю свой острый взор, свой мозг и мысль свою.
Кровь мой питает дух, а дух живит мне тело.
Мир и людей люблю и силу без предела,
Которую беру и щедро отдаю.
Жить — это значит брать и отдавать всечасно.
Близки мне только те, что горячо, как я,
Полны тревогою и жаждой бытия
Пред жизнью мудрою с ее волненьем страстным.
Взлет и падение — смешалось все, горя
В костре, который мы зовем существованьем.
Все прах — и важно лишь влечение к скитаньям
До самого конца, когда вдали — заря.
Кто ищет, тот себя найдет среди стремлений,
Что человечество сливают в общий хор.
Блуждая, ум всегда стремится на простор,
И надобно любить, чтоб шел к открытьям гений.
Великой нежностью пусть дышит знанье в нас,
В нем красота миров и силы смысл единый,
Обожествляющий все связи, все причины.
Читатели мои, — в веках, в вечерний час,
Услышите ли вы вопрос мой вдохновенный?
Настанет день, и в мир могучий ум придет.
В необходимости он истину найдет
И водрузят на ней согласье всей вселенной!
* * *
Необходимость — ты царица мира!
Реальностью явилась ты сейчас.
Пусть в тайне, но уже слила ты в единенье
Всех дел ритмичное и вечное движенье.
Найдите ж силы в этот час,
Чтоб стала красота и жизнь одно для вас!
Пусть порт еще далек, но он уж виден нам.
И согнутых дерев не пропадут труды.
Боритесь в буре битв, под ветром славы,
Своей победы величавой
Неся в грядущее плоды!
Перевод Всеволода Рождественского
Порою летней, в день воскресный,
Под колокольный перезвон
Ты тем внимала, кто пленен
Был красотой твоей телесной.
Один сказал, любя:
«Коль сердце у тебя —
Листок, дрожащий и прекрасный,
Который было бы опасно
Сорвать на грозной высоте, —
Я ничего бы не боялся,
По веткам смело бы поднялся
К моей мечте!»
Другой сказал, любя:
«Коль сердце у тебя —
Сокрытый камень драгоценный
На дне морском иль в речке пенной,
Пусть будет сетью он храним,
Пусть преграждают путь мне травы
Своей трясиною лукавой, —
Нырну за ним!»
Еще один — любя:
«Коль сердце у тебя —
Плод, созревавший одиноко
На островах страны далекой,
В гнилом тропическом аду, —
Я в жажде счастья неизменной,
Будь он хоть на краю вселенной,
Его найду!»
Ты слушала всех трех с насмешливым лицом,
Но ничего не отвечала
И в солнечном луче, чуть шевеля носком,
Легко, устало
Лишь башмачком своим качала.
Перевод В. Дмитриева
1
В тумане, где простерлись ланды.
Стоит заброшенный и опустелый дом.
Любовь их зародилась в нем…
Он высится, покинут, над прудом,
В тумане, где простерлись ланды.
Где корабли — те, что пришли
Издалека, — сереют смутно
В воде канала мутной,
В тумане, где простерлись ланды,
Где речки и ручьи буравят Нидерланды.
Июльским днем он уезжал,
Когда дрожал над крышей зной
И ветер пил его шальной.
Куда он ехал — сам не знал,
Но верил, что вернется к ней
Спустя немало лет, спустя немало дней,
Наполненных упорною борьбою
С судьбою,
И, гордую скрывая нежность,
Любимой принесет весь мир в своих руках,
В душе, забывшей страх,
В глазах, впивавших синюю безбрежность.
Он увидал моря — и вновь и вновь моря,
Просторы, где встает над тропиком заря,
Дремучие леса в уборе пышно-рдяном,
Цепляющиеся ветвями за туман,
И исполинских змей и белых обезьян,
Что ловко прыгали по голубым лианам.
Коралловый атолл сверкал ему средь бурь;
Он видел райских птиц — и пурпур и лазурь
Их оперения… И золотые пляжи
И горы перед ним вставали, как миражи.
Он шел по берегу среди нависших скал,
И налетавший бриз лицо его ласкал
И чудилось ему, что это милой руки
Касаются его пылающих висков,
Прочь отогнав тоску, утишив боль разлуки,
И ветер доносил обрывки нежных слов —
Преодолевшие бескрайность моря звуки…
А между тем в краю далеком, но родном,
В их белом домике, средь лилий и глициний,
Она его ждала, в мечтах о нем одном,
И видела его сквозь сумрак ночи синий.
Шкатулка, что его записки берегла,
Подушка, что голов хранила отпечаток,
Диван, любимая качалка у стола,
Большое зеркало, которое когда-то
Скрестило взгляды их, — все ночью, утром, днем
Напоминало ей настойчиво о нем.
Как часто вечером, когда лучи заката
Окутывали даль вуалью розоватой,
Его упрямая и нежная рука,
Как будто в поисках следов от ласк давнишних,
Касалась глаз, волос, колен ее слегка,
Трепещущих грудей, губ, алых словно вишни…
Какою радостью переполнялась грудь,
Как празднично в душе бывало! Ни ненастье,
Ни бури не могли в такие дни спугнуть
Ее огромное, сияющее счастье,
Когда она, забыв томящую усталость,
К ласкающей руке губами прикасалась.
Два сердца разлучить не мог и океан…
И где бы ни был он — среди лесов, саванн,
В долинах и в степях, в болотах и в пустыне,
На берегу морском, в горах и на равнине —
Повсюду с ним любимая была,
С ним вместе странствуя, в душе его жила,
Когда он к цели шел дорогой каменистой,
Среди опасностей, в потемках ночи мглистой.
2
Но как-то раз, в вечерний час,
В стране, где много рек и где полей квадраты
Средь новых домиков похожи на заплаты,
В голубоватой мгле, далеко за мостом,
Он город увидал — огромный, шумный, алый,
Как будто сад из камня и металла —
И сердце замерло от восхищенья в нем.
Оттуда долетал
С клубами дыма вместе
Неясный рокот улиц и предместий.
Он не смолкал
Ни днем, ни по ночам,
Сливаясь с гулом волн, что пели берегам
Морские саги.
Свистки внезапно, как зигзаги,
Прорезывали воздух иногда.
Из порта, где стоячая вода
Пропахла керосином,
Отрывистых гудков летел призыв к нему,
И фонарей огни пронизывали тьму,
Взмахнувшую крылом нетопыриным.
Прямые пальцы труб вонзались в облака,
Стеклянный свод блистал над рынком,
над вокзалом,
И, как циклопа глаз, маяк издалека
Подмигивал огнем зеленым, белым, алым,
Выхватывая вдруг из мрака корабли,
Пришедшие со всех концов земли.
И всеми фибрами души воспламененной
Он город ощутил, громадный и бессонный,
Его кипение, борьбу надежд и сил,
Людских умов и воль соревнованье.
Могущество труда, воздвигнувшего зданья
Многоэтажные… Гигант его пленил,
Ошеломил его, потряс воображенье;
В предчувствии грозы он весь затрепетал.
В душе, как в зеркале, контрастов отраженья…
Ему казалось — он сильнее, зорче стал,
И выше, и смелей, умноженный стократно
Толпой… И с жадностью внимал он шум невнятный
Далеких выкриков, шагов и голосов,
И гомон города, и грохот поездов,
Увенчанных султаном белым дыма
И мчавшихся по светлым рельсам мимо.
Перед его доверчивой душой
Ритм города возник, как откровенье,
Ритм лихорадочный, кипучий, огневой,
Ритм, уносящий время за собой,
Ритм учащенного сердцебиенья…
3
Пока в ее душе, утратившей покой,
Сменялась грусть уныньем и тоской —
Он позабыл о ней, подхвачен словно шквалом.
Его энергия, как фейерверк, пылала.
Как перед ветерком камыш — пред ним судьба
Склонилась наконец, послушная раба.
Сиянье золота слепило, чаровало,
Безумная вокруг стихия бушевала,
Но, все опасности и страхи одолев,
Удачу он поймал, как антилопу — лев.
Он стал хозяином, владыкой силы грозной,
Он укротил ее, все выгоды извлек
Из гибельной игры, из мощи грандиозной
И верил, что его рукою движет рок.
Покорные ему, искали рудокопы
И в недрах Кордильер, и в рудниках Европы,
И в знойных тропиках, и там, где смерзлись льды,
Железа, олова и серебра следы;
Он заставлял людей нырять на дно морское,
Взбираться к облакам, долбить пласты в забое;
Его огромные красавцы корабли,
Наполнив грузом трюм, по океанам шли,
И хриплые гудки в ушах его звучали.
Порой он странные слова произносил,
Не видя, он смотрел… Пред ним вставали дали.
От вычислений пьян, он чудеса творил.
Склоняясь по ночам над картой в кабинете,
Чтоб залежи руды отметить на планете.
Он ощущал теперь пульс мира под рукой,
Пульс доков, мастерских, заводов, скотобоен…
Пульс этот бился в нем, и быстр и беспокоен.
Экватор, полюсы и звезд далеких рой!
Как он вобрал в себя, познав вселенной цельность.
Ваш холод, и жару, и блеск, и беспредельность!
4
О, незабвенные былые времена,
И домик над рекой, где так ждала она,
И, отдаленные пучиной расстоянья,
Ее любовь, ее очарованье!
Он позабыл о вас, он вами пренебрег.
Лишь зов стихийных сил теперь тревожить мог
И волновать его — не золотая лира:
Ведь у него в груди забилось сердце мира.
Со страхом, с радостью, познав его закон,
Его велениям повиновался он.
Поблекли прошлого чудесные картины,
Как фрески мастеров старинных…
Каким трагическим и жутким был тот час,
Когда декабрьские туманы плыли мимо
И зеркало, в котором столько раз
Встречались взгляды их, где трепетал экстаз,
Разбилось, выскользнув из рук любимой…
И сердце сделалось гробницею любви,
Воспоминание, как факел, в нем пылало.
Дни грустные текли… Она их коротала,
Пока закат не утопал в крови.
Приплывшие назад из-за моря — молчали:
Они ее судьбу безрадостную знали.
И ветер к ней призыв уже не доносил,
И ждать любимого ей не хватало сил.
Прекрасные глаза не меркли от страданья…
Любовь, которая не знает увяданья,
Любовь, дремавшая до этого в тиши,
Еще раз расцвела в глуби ее души
Так пышно,
Что смерть пришла неслышно.
Однажды, зимним днем,
С улыбкой на устах, без жалоб, без мученья,
Она угасла, думая о нем,
Шепча слова любви, привета и прощенья.
В тумане, где простерлись ланды,
Стоит заброшенный и опустелый дом.
Любовь их зародилась в нем…
Он высится, покинут, над прудом,
В тумане, где простерлись ланды,
Где корабли — те, что пришли
Издалека, — сереют смутно
В воде канала мутной,
В тумане, где простерлись ланды,
Где речки и ручьи буравят Нидерланды.
Перевод В.Ф. Ходасевича
Монахи, слышится в охрипшем вашем пенье
Прилив и вновь отлив вечернего томленья.
Когда за пологом, в постели ледяной
Свою последнюю мольбу твердит больной;
Когда безумие в лунатиках пылает,
А кашель за гортань чахоточных хватает;
Когда мучительно глядит предсмертный взгляд,
Полн мыслей о червях, — на розовый закат;
Когда могильщики, внимая звон унылый,
Бредут покойникам на завтра рыть могилы;
Когда стихает всё, но в запертых домах
Тяжелые гроба уже стучат в сенях;
Когда по лестнице влекут гроба, уныло
Шурша веревками о тесные перила;
Когда покойникам кладут крестом в гробах
Их саван на руках, а руки на сердцах;
Когда колоколов последнее гуденье,
Как голос меркнущий, стихает в отдаленьи;
Когда опустит ночь, вступая в сонный круг,
Ресницы темные на всякий свет и звук, —
Монахи, слышится в охрипшем вашем пенье
Прилив и вновь отлив вечернего томленья.
Перевод Н. Рыковой
Чтоб жить достойно, мудро, ясно,
Готов любить я всей душой
Волненье, трепет, свет и зной
В сердцах людей и на земле прекрасной.
Прошла зима, вот март, затем апрель
И лета раннего блаженный, легкий хмель.
Глициния цветет, и в солнечном пожаре
Сиянья радуги алей, желтей, синей;
Рои мельчайших тварей
Кишат и трудятся на ней.
О, этот блеск мелькнувшего крыла,
И тела тонкая игла,
Их лапки, щупальца и спинки,
Когда, усевшись на травинке,
Они почиститься спешат!
Проворные движенья точны,
И переливен панцирь их непрочный,
Как струи, что уносит водопад.
В мои глаза, как отраженье,
Они вошли, и вот — они во мне
Живут.
О, игры их и в гущине
Лиловых гроздей там и тут
Их битв и их любви звенящее движенье!
За ними к свету тянется мечта.
Пылинки жизни, брызги золотые, —
Я отвожу от них напасти злые:
И клей на палочках и алчность воробьев
Я нынче бдительный защитник их трудов;
Я мастер и люблю хорошую работу:
Гляжу — из ничего у них возникло что-то —
Постройка хрупкая. Гляжу, как их полет
Уверен, как умно рассчитаны усилья.
Исчезли, — кажется, под самый небосвод,
До самых звезд домчать их могут крылья.
В саду — и пир лучей, и пляска звонких ос,
И свежесть мягкая в тенистом полумраке,
Дорожки длинные и ясные, и роз
Кусты кудрявятся, и тяжко никнут маки.
Теперь, когда июнь на дерне молодом
По склонам солнечным себе устроил ложе, —
На веки тонкие здесь лепестки похожи,
Насквозь пронизанные светом и теплом.
И самый скромный лист и пестик в чаще сада
Так строго вырезаны, с четкостью такой,
Что весь немой
Восторг ума и жадность взгляда
Я отдал им влюбленною душой.
Потом июльских дней отполыхает пламя,
Устанет солнце. Впереди
Маячит осень. Робкими шагами
Подходят первые дожди,
Цветов сияющих касаясь осторожно.
Нам тоже, наклонясь, уста приблизить можно
К их венчикам, и мы, целуя прелесть их,
Где столько радости и тайны сокровенной,
Целуем пламенно в избытке сил живых
Уста самой земли священной.
Букашки, лепестки, побеги вольных трав
Плетут своей густой, кишащей жизни сети
В моем селении, в саду, среди дубрав,
Мой домик пеленой прозрачной обмотав;
В полудни жаркие и в предвечернем свете
По окнам у меня и над моим крыльцом
Они волнуются, жужжат и входят в дом;
И даже вечером все трепетанья эти
Так внятно слышу я, что сердцем и умом
Жить начинаю в самой гуще их
Влечений страстных и слепых.
Меня окутали мильоном крыл блестящих,
Из ветра, дождика и света состоящих,
Букашки хрупкие и нежные цветы.
Мой дом — гнездо: в него как будто рвешься ты,
О все живущее короткой жизнью лета!
В природе я ищу созвучного ответа
У солнца гордого и слабого стебля.
Тычинку и зерно, что нам родит земля,
Благоговейными движеньями беру я.
Я растворен во всем. Я — плещущие струи,
Я — темная листва, я — сонных веток дрожь,
Я — почва влажная, еще в росе прохладной,
Я — травы тех канав, куда кидаюсь, жадный
И пьяный радостью, пронзающей, как нож.
Перевод Е. Полонской
О, пробужденье на заре в янтарном свете!
Веселая игра теней, и тростники,
И золотых стрекоз полеты вдоль реки,
И мост, и солнца блик на белом парапете!
Конюшни, светлый луг, распахнутые клети,
Где кормят поросят; уже несут горшки,
В кормушки пойло льют. Дерутся кабанки
И руки скотницы румяный луч отметил.
О, пробужденье быстрое! Уже вдали
Крахмальные чепцы и блузы потекли,
Как овцы, в городок, где церковка белеет.
А вишни шпанские и яблоки алеют
Там, над оградами, сверкая поутру,
И мокрое белье взлетает на ветру.
Перевод В. Давиденковой
Раскрыв окно свое ночное,
Не в силах дрожи нервов превозмочь,
Впиваю я горячечной душою
Гул поездов, врывающихся в ночь.
Мелькают, как пожар, их огненные пасти,
Скрежещет по мостам железо их колес…
Так кратер истекает лавой страсти,
Так в бездну рушится утес.
Я весь еще дрожу от грохота и света,
А поезда, летя в провалы тайн ночных,
Грозой своих колес уж пробуждают где-то
Молчанье, спящее в вокзалах золотых.
Но в мускулах моих чудесным отраженьем
Все отзывается, все вновь живет,
И нервы шлют в мой мозг, мгновенье
за мгновеньем,
Бегущих поездов грохочущий полет,
Несут с собою хмель, несут с собой тревогу
И страсть во всей ее бунтарской широте,
И эта быстрота — лишь новая дорога
Все к той же издавна знакомой красоте.
О, трепет всех существ! О, голоса земные!
Их воспринять в себя и воплотить их зов,
Быть отголоском вод, и вихрей, и лесов,
Материков и грозовой стихии!
Стремиться, чтоб в мозгу затрепетал весь мир,
Сгустить трепещущий эфир
В ряд огневых изображений!
Любить ту молнию, и тот огонь, и гром,
Который поезда бросают нам в своем
Все пожирающем движенье.
Перевод Г. Шенгели
Вся улица — водоворот шагов,
Тел, плеч и рук, к безумию воздетых, —
Как бы летит.
Ее порыв и зов
С надеждою, со злобой слит.
Вся улица — в закатных алых светах,
Вся улица — в сиянье золотом.
И встала смерть
В набате, расколовшем твердь;
Да, смерть — в мечтах, клокочущих кругом,
В огнях, в штыках,
В безумных кликах;
И всюду — головы, как бы цветы, на пиках.
Икота пушек там и тут,
Тяжелых пушек кашель трудный
Считает плач и лай минут.
На башне ратуши, над площадью безлюдной,
Разбит ударом камня циферблат,
И не взывает времени набат
К сердцам решительным и пьяным
Толпы, объятой ураганом.
Гнев, руки яростно воздев,
Стоит на груде камней серых, —
Гнев, захлебнувшийся в химерах,
Безудержный, кровавый гнев.
И, задыхающийся, бледный,
Победный,
Он знает, что его мгновенный бред
Нужней, чем сотни сотен лет
Томительного ожиданья.
Все стародавние мечтанья,
Все, что провидели в годах
Могучие умы, что билось
Плененным пламенем в глазах,
Все, что, как тайный сок, клубилось
В сердцах, —
Все воплотилось
В несчетности вооруженных рук,
Что сплавили свой гнев с металлом сил и мук.
То праздник крови, чей циклон
Несет сквозь ужас строй знамен.
И красные проходят люди
По мертвецам, лежавшим в общей груде;
Солдаты, касками блестя,
Не зная более, где правый, где неправый,
Уставши слушаться, как бы шутя,
Лениво атакуют величавый
И полный сил народ,
Желающий осуществить все бреды
И брызнуть в темный небосвод
Кровавым золотом победы.
Убить, чтобы творить и воскрешать!
Как ненасытная природа,
Зубами впиться в цель,
Глотая дня безумный хмель:
Убить, убитым быть для жизни, для народа!
Дома пылают и мосты,
Как замки крови в сердце темноты;
До дна вода в задумчивых каналах
Блистает в отраженьях дымно-алых;
Позолоченных башен ряд
Тенями беглыми переграждает град;
Персты огня в ночной тени
Взметают золотые головни,
И горны крыш безумными прыжками
Мятутся вне себя под облаками.
Расстрелы и пальба!
Смерть механической стрельбой,
Прерывистою и сухой.
Валит вдоль стен на перекрестках
Тела, что стынут в корчах жестких;
Как баррикады — груды их;
Свинец господствует на площадях немых,
И трупы, что картечь разъяла на лохмотья,
Зияют в небеса растерзанною плотью,
И в пляске фантастических зарниц
Улыбкой кажется гримаса мертвых лиц
Захлебываясь, бьет набат, —
В сраженье так сердца стучат, —
И вдруг, как голос, схваченный удушьем,
Тот колокол, что выкликом петушьим
Зарю пожара звал в зенит, —
Молчит.
У ветхой ратуши, откуда эшевены
Смиряли город, ограждая стены
От гневных толп, от яростной тоски
Людей, покорных страстной вере, —
Бьют молоты в окованные двери;
Засовы отлетают и замки;
Железные раскрыты шкапы,
Где гнет веков в пергаментах лежит,
И факел жадный к ним стремит
Свои змеящиеся лапы,
И черное былое — прах.
В подвалах и на чердаках
Громят; на вышки трупы сносят
И сбрасывают, и они, стрелой
Летя на камни мостовой,
Руками красный воздух косят.
В церквах
Витражи, где святые восседали,
Рассыпавшись в мельчайший прах,
На плитный пол упали;
Христос бескровный, как фантом,
Последним прикреплен гвоздем,
Уныло свешивается с распятья.
Ковчежцы, где желтел елей,
Расплесканы под вопли и проклятья;
Святым плюют в глаза у алтарей,
И пол собора, точно снегом,
Причастием усыпан, и по нем,
Его давя победным каблуком,
Толпа промчалась диким бегом.
Рубины смерти в недрах ночи
Как звездные сверкают очи;
Град из конца в конец —
Огнем и золотом струящийся багрец;
Град простирает к небосклону
Свою пурпурную корону;
Безумие и гнев
Пылают, жизнь в свой алый плащ одев;
Земля трепещет,
Пылает даль,
И дым и ярость ураганом плещут
В холодный небосвод, прозрачный как хрусталь.
Убить, чтоб сотворить и воскресить!
Или упасть и умереть!
О двери кулаки разбить,
Но отпереть!
Пусть будет нам весна зеленой иль багряной,
Но сквозь веков тяжелый строй.
Весь клокоча, летит грозою пьяной
Смерч силы роковой!
Перевод Б. Томашевского
Блаженство тишины и ладан ароматный,
Плывущий от цветов в закатный час глухой,
И вечер медленный, прозрачный, необъятный
На ложе золотом покоится с землей
Под алым пологом, — а тишина все длится!
Блаженство тишины, и облаков простор,
И жемчуг островов, и берег серебристый,
Коралл и перламутр, а дальше, в выси чистой,
Неуловимых звезд в листве мелькнувший взор;
На небесах река молочная струится
В неведомую даль, в недостижимость сфер,
Чтоб, оторвавшись, ускользнуть
В похожий на любовь палящий тихий путь,
Ушедший в дым легенд, как плаванье галер.
Перевод Г. Шенгели
Ведя ряды солдат, блудниц веселых круг,
Ведя священников и ворожей с собою,
Смелее Гектора, героя древней Трои,
Гильом Жюлье, архидиакон, вдруг
Пришел защитником страны, что под ударом
Склонилась, — в час, когда колокола
Звонили и тоска их медная текла
Над Брюгге старым.
Он был горяч, и юн, и жаркой волей пьян;
Владычествовал он над городом старинным
Невольно, ибо дар ему чудесный дан:
Везде, где б ни был он, —
Быть господином.
В нем было все: и похоть и закон;
Свое желание считал он высшим правом,
И даже смерть беспечно видел он
Лишь празднеством в саду кровавом.
Леса стальных мечей и золотых знамен
Зарей сверкающей закрыли небосклон;
На высотах, над Кортрейком безмолвным,
Недвижной яростью застыл
Французов мстительных неукротимый пыл.
«Во Фландрии быть властелином полным
Хочу», — сказал король. Его полки,
Как море буйное, прекрасны и легки,
Собрались там, чтоб рвать на части
Тяжелую, упрямую страну,
Чтоб окунуть ее в волну
Свирепой власти.
О, миги те, что под землею
Прожили мертвые, когда
Их сыновья, готовясь к бою,
С могилами прощались навсегда,
И вдруг щепоть священной почвы брали
С которою отцов смешался прах,
И эту горсть песка съедали,
Чтоб смелость укрепить в сердцах!
Гильом был здесь. Они катились мимо,
Грубы и тяжелы, как легионы Рима, —
И он уверовал в грядущий ряд побед.
Велел он камыши обманным покрывалом
Валить на гладь болот, по ямам и провалам,
Которые вода глодала сотни лет.
Казалась твердою земля — была же бездной.
И брюггские ткачи сомкнули строй железный,
По тайникам глухим схоронены
Ничто не двигалось. Фламандцы твердо ждали
Врагов, что хлынут к ним из озаренной дали, —
Утесы храбрости и глыбы тишины.
Легки, сверкая и кипя, как пена,
Что убелила удила коней,
Французы двигались. Измена
Вилась вкруг шлемов их и вкруг мечей, —
Они ж текли беспечным роем,
Шли безрассудно вольным строем, —
И вдруг: треск, лязг, паденья, всплески вод,
Крик, бешенство. И смерть среди болот.
«Да, густо падают: как яблоки под бурей», —
Сказал Гильом, а там —
Все новые ряды
Текли к предательски прикрытой амбразуре,
На трупы свежие валясь среди воды;
А там —
Все новые полки, сливая с блеском дали,
С лучом зари — сиянье грозной стали,
Все новые полки вставали,
И мнилось им глаза закрыв,
В горнило смерти их безумный влек порыв.
Поникла Франция, и Фландрия спасалась!
Когда ж, натужившись, растягивая жилы,
Пылая яростью, сгорая буйной силой,
Бароны выбрались на боевых конях
По гатям мертвых тел из страшного разреза, —
Их взлет, их взмах
Разбился о фламандское железо.
То алый, дикий был, то был чудесный миг.
Гильом пьянел от жертв, носясь по полю боя;
Кровь рдела у ноздрей, в зубах восторга крик
Скрипел, и смех его носился над резнею;
И тем, кто перед ним забрало подымал,
Прося о милости, — его кулак громадный
Расплющивал чело; свирепый, плотоядный,
Он вместе с гибелью им о стыде кричал
Быть побежденными мужицкою рукою.
Его безумный гнев рос бешеной волною:
Он жаждал вгрызться в них и лишь потом убить.
Чесальщики, ткачи и мясники толпою
Носились вслед за ним, не уставая лить
Кровь, как вино на пире исступленном
Убийств и ярости, и стадом опьяненным
Они топтали всё. Смеясь,
Могучи, как дубы, и полны силы страстной,
Загнали рыцарей они, как скот безвластный,
Обратно в грязь.
Они топтали их, безжизненно простертых,
На раны ставя каблуки в упор,
И начался грабеж оружья, и с ботфортов
Слетали золотые звезды шпор.
Колокола, как люди, пьяны,
Весь день звонили сквозь туманы,
Вещая о победе городам,
И герцогские шпоры
Корзинами несли бойцы в соборы
В дар алтарям.
Валяльщики, ткачи и сукновалы
Под звон колоколов свой длили пляс усталый;
Там шлем напялил шерстобит;
Там строй солдат, блудницами влекомый,
На весь окутанный цветным штандартом щит
Вознес Гильома;
Уже давно
Струился сидр, и пенилось вино,
И брагу из бокалов тяжких пили,
И улыбался вождь, склоняясь головой,
Своим гадальщиком, чьих тайных знаний строй
У мира на глазах цвет королевских лилий
Ему позволил смять тяжелою рукой.
Перевод Валерия Брюсова
Клятвопреступная смертельная война
Прошла вдоль наших нив и побережий,
И не забудет ввек под солнцем ни одна
Душа — о тех, кто чашу пил до дна
Там, в Льеже.
Была суровая пора.
Как некая идущая гора,
Все сокрушая глыбами обвала,
Германия громадой наступала
На нас…
То был трагический и безнадежный час.
Бежали все к безвестному в смятенье.
И только Льеж был в этот час готов,
Подставив грудь, сдержать движенье
Людей, и пушек, и штыков.
Он ведал,
Что рок ему в то время предал
Судьбу
И всей Британии, и Франции прекрасной,
Что должен до конца он продолжать борьбу
И после страстных битв вновь жаждать битвы страстной,
В сознанье, что победы ждать — напрасно!
Пусть там была
Лишь горсть людей в тот час глухой и темный,
Пред силами империи огромной,
Пред ратью без числа.
Все ж днем и ночью, напролет все сутки,
Герои пламенно противились врагу,
Давая битвы в промежутке
И убивая на бегу.
Их каждый шаг был кровью обозначен,
И падал за снарядами снаряд
Вокруг, что град;
Но полночью, когда, таинственен и мрачен,
На дымных небесах являлся цеппелин,
Об отступлении не думал ни один,
Бросались дружно все в одном порыве яром
Вперед,
Чтоб тут же под безжалостным ударом
Склониться долу в свой черед…
Когда велись атаки на окопы,
Борцы бесстрашные, тот авангард Европы,
Сомкнув свои ряды, как плотную мишень
Для быстрых, ровных молний пулемета,
Стояли твердо целый день
И снова падали без счета,
И над телами их смыкалась мирно тень…
Лонсен, Бонсель, Баршон и Шофонтен
Стонали, мужество свое утроив;
Века лежали на плечах героев,
Но не было для павших смен!
В траншеях, под открытым небом,
Они вдыхали едкий дым;
Когда же с пивом или хлебом
Туда являлись дети к ним, —
Они с веселостью солдатской неизменной
Рассказывали, вспоминая бой,
О подвигах, свершенных с простотой, —
Но в душах пламя тлело сокровенно,
Был каждый — гнев, гроза, вражда:
И не бывало никогда
Полков столь яростных и стойких во вселенной!
Весь город словно опьянел,
Привыкнув видеть смерть во взорах;
Был воздух полон славных дел,
И их вдыхали там, как порох;
Светились каждые глаза
Величьем нового сознанья,
И возвышали чудеса
Там каждое существованье,
Всё чем-то сверхземным и дивным осеня…
Вы, люди завтрашнего дня!
Быть может, все сметет вдоль наших побережий
Клятвопреступная смертельная война,
Но не забудет ввек под солнцем ни одна
Душа — о тех, кто чашу пил до дна
Там, в Льеже!
Перевод М. Донского
Что совершить еще для умноженья славы?
Увы! Уж сколько лет
Он утомлял закат и утомлял рассвет.
Увы! Уж сколько лет
Он утомлял моря, болота и дубравы
И хмурые хребты в морщинах лавы!
Как долго он терзал и ужасал весь свет
Громами подвигов, грозою величавой
Своих побед!
Хотя былой огонь пылал в груди Геракла, —
Порою думал он, что мощь его иссякла;
Герои юные, покамест он старел,
Успели совершить так много славных дел.
И пусть он по земле еще шагал широко, —
Шаги его уже звучали одиноко.
Шар солнца поднялся к зениту над горой
И опустился вновь, и дали потускнели, —
И Эта целый день смотрела, как герой
Блуждал без цели.
Средь множества дорог свой путь определив,
Он колебался;
Он шел вперед и снова возвращался,
Настороженностью сменяя свой порыв;
В смятенье
Он видел пред собой путей переплетенье.
Вдруг охватил его слепой и ярый гнев,
И в пальцы рук его вселилось нетерпенье.
Того, что делает, осмыслить не успев,
Он к лесу бросился, расталкивая скалы;
Рыча, как дикий зверь, в неистовстве борьбы,
Он начал вырывать с корнями, как бывало,
Дубы.
Когда же гнев остыл и прояснился разум,
Как в блеске молнии ему предстала разом
Вся жизнь прошедшая, весь путь его судьбы,
И детства грозного могучие забавы,
Когда в пылу игры он истреблял дубравы.
И мышцы мощные отяжелели вдруг,
Меж тем как все вокруг,
Казалось, с явною насмешкою кричало,
Что возвратился он, замкнув огромный круг,
В свое начало.
Горячий пот стыда покрыл его чело;
Но все же дикое и глупое упорство
Превозмогло:
Он тяжело,
Себе назло,
С природой продолжать решил единоборство.
И в сумерках, когда последний солнца луч,
Прощаясь, покидал последнюю вершину,
Геракл безумствовал, неистов и могуч,
И грузные стволы, покорны исполину,
Катились, грохоча, подпрыгивая, с круч
В долину.
Громадой страшною кровоточащих тел
Деревья мертвые заполнили равнину.
Геракл растерянно и сумрачно смотрел
На мечущихся птиц, что оглашали воздух
Своими воплями о разоренных гнездах.
И наступил тот час, когда ночная мгла
Величие своих глубин в луче и звездах
Зажгла.
Увы, Гераклу ночь с собой не принесла
Успокоенья;
Был смутным взор его, бесцельными — движенья.
Вдруг зависть к небесам в безумный мозг вошла
И породила в нем безумную причуду:
Поджечь всю эту груду
Стволов, корней, ветвей, листвы, коры,
Чтоб зарево костра оповестило
Далекие миры,
Что сотворил Геракл здесь, на земле, светило.
И вот,
Стремительно взмывая в небосвод,
Как стая птиц морских над пенными валами,
Затрепетало пламя.
Густеет, ширится тяжелый черный дым,
Стволов окутывая груду;
И ветки тонкие, кора со мхом сухим
Трещат и здесь, и там, и дальше, и повсюду.
Огонь ползет в обход и рвется напрямик,
Он пряди рыжие взметает, грозно воя;
Внезапно, словно бы шутя, лизнул героя
Огня язык.
Геракл почувствовал ожоги,
Но, побеждая боль, не хочет отступать;
Как в юности, когда он призван был карать,
Он должен задушить врага в его берлоге.
И вот, одним прыжком, сомнения гоня,
Он — в логове огня.
Шаги его легки, во взгляде снова ясность,
Вновь крепок дух его, вновь мысль его остра;
Уже на гребне он гигантского костра,
И не страшит его смертельная опасность
Когда огонь простер вокруг него крыла,
Он понял наконец, к чему судьба звала:
Он понял, что в дыму багровом
Еще раз удивит он всю земную твердь
Последним подвигом, завоеваньем новым, —
Осилив смерть.
И пел он с вдохновенной силой:
«О ты, ночь звездная, ты, ветер быстрокрылый.
Мгновенье прошлого и будущего час,
Прислушайтесь, остановитесь!
Геракл встречает смерть и воспевает вас.
Всю жизнь я окружен был пламенною славой:
Я гибкость получил от Гидры многоглавой;
В моей крови живет неукротимый гнев,
Которым одарил меня Немейский лев;
Шаги мои звучат в лесах олив и лавров,
Как звонкие прыжки стремительных кентавров;
Пред силою моей, оторопев, поник
Тяжелой головой свирепый критский бык;
Из глубины лесов привел я за собою
Лань златорогую, настигнутую мною;
Я, сдвинув горы с мест и повернув поток,
Конюшни Авгия один очистить смог;
Подобно молнии, стрела моя блистала,
Разя ужасных птиц на берегах Стимфала;
Я долго странствовал, чтобы прийти туда,
Где страшный Герион растил свои стада;
Была моей рукой одержана победа
Над кровожадными конями Диомеда;
Пока Атлант в саду срывал чудесный плод,
На собственных плечах держал я небосвод;
Мечи воительниц стучали в щит мой звонкий.
Но захватил в бою я пояс Амазонки;
Смирил я Цербера, чудовищного пса,
Заставив стража тьмы взглянуть на небеса».
Внезапно из-под ног Геракла клубы дыма
Взметнулись, и огонь вокруг него взревел,
Но непоколебимо
Стоял герой и пел:
«Прекрасно то, чем я владею:
Сплетенье мускулов моих —
Мышц рук и ног, спины и шеи;
Ритм подвигов бушует в них.
Так много долгих лет с неутолимой жаждой
Трепещущую жизнь впивал я порой каждой,
Что в этот час, когда сгораю я в огне,
Я чувствую, что вся вселенная — во мне:
Я — буря, и покой, и ясность, и ненастье;
Я знал добро и зло; изведал скорбь и счастье;
Я все впитал в себя, я, как водоворот,
Упорно всасывал поток текущих вод.
Иола кроткая, Мегара, Деянира,
Для вас, трудясь, борясь, я обошел полмира.
И пусть безрадостен и долог был мой путь —
Я все же не давал судьбе меня согнуть.
И вот теперь, в огне, в час муки и страданья,
Встречаю смерть свою я песнью ликованья.
Я светел, радостен, свободен и велик,
И в этот миг,
Когда на золотом костре я умираю,
Я благодарно возвращаю
Вам, горы и леса, вам, реки и поля,
Крупицу вечности, что мне дала земля».
И вот уже заря над Этой заалела,
Рождался новый день, ночную тьму гоня,
Но гордо реяли полотнища огня,
И песнь торжественно, как гимн сиянью дня.
Гремела.