Других цветов полны сады,
А пруд все тот же непостижный, —
Глаза огромные воды
Глядятся на лице подвижном.
Из далей дальних, неизвестных
Так много новых птиц безвестных, —
Их крылья солнечно светлы…
Июль сменил апрель, — и стало
Все голубое светло-алым.
И ветер хрупкий в разогретом
И плотном воздухе летит.
Уходит, отгорая, лето, —
Алмазный плащ его блестит.
Крыши — словно миражи,
Трубы — пятна теней
В утро, полное копоти, сажи,
Сквозь извивы кровавых огней.
По набережным грязным,
Однообразным
Ползет трамвай… кривится виадук…
Вдруг
Пароход ревущий звук
Бросает сонмам привидений…
И сквозь туман
— Не явь, обман —
Людской поток… в нем все—как тени,
Тумана тени…
Воздух насыщен и нефтью и серой.
Солнце восходит неверной химерой.
Все в этих пятнах тумана и блично
И необычно…
Смотришь — и вдруг
В сердце проснулся испуг:
Может быть, нет ничего, все—лишь ложь:
Если развеять туман, ничего не найдешь…
Годы над городом грузно ползут…
Вот он, в тумане,
Город безумных желаний
И преступлений уют.
Жизнью безмерной, преступной
Он в каждый дом, в каждый камень,
Века за веками,
Вьется волной неотступной.
Сперва лишь, хижины, где власть дана попам:
Убежищем для всех служила церковь там —
На души, темные еще, она устало
Упрямой догмы свет сквозь окна изливала.
Митра да каска, платье из холста.
Монах, барон да раб — так жизнь была проста.
Но башни строились, дворцы и колокольни —
И папские кресты упрочились раздольней.
На стершихся монетах видим мы
Теперь — сквозь лилии — тот мир глубокой тьмы.
Борьба инстинктов, а не душ царила
Между соседями, — и все решала сила;
Она одна вела к несложному концу,
Где разрешалась злость жреца к жрецу.
В борьбе за первенство, единственности власти
Там город рос в ленивом безучастьи.
Народ работал, ели короли.
И только где-то там во глубине земли,
Бессильная еще, едва гудела сила,
И с колокольным звоном возносила
К извивам сумрачным потухших облаков,
По вечерам свои непонятный зов.
Из текстов и молитв — чьи замыслы: вериги, —
Подобно Библии, уже слагались книги;
И греза смутная, из года в год полней,
Росла и ширилась, все становясь ясней;
Знакомый нынче нам, в призывах революций,
Тогда их тайный смысл был непонятный, куцый;
Но намечался все ж — как бы во сне — трибун,
Тень эшафота, и пожар, и бунт.
Тысячи лет пролетели над ним,
Над городом, с жестким дыханьем своим, –
Но и в приступах дней
Он сумел сохранить и означить сильней
Все, что таилось когда-то
И жатвой созрело богатой…
Нервы — как буря! Сердца — океан!
Город в минуты побед и разрухи
— Каждый сверкающий миг —
Город велик!
Тянет лучи фонарей он, как руки
Безумно-воздето
К далеким планетам…
Дышащий злыми и темными снами
Город, он время считает веками.
О, века за веками,
Пролетевшие снами!..
О, город! В часы одичалых рассветов,
В каждом атоме пара дыша,
Без ответа
И бьется, и рвется
Его беспредельно-пустая душа —
Странно-неверная,
Жутко-химерная,
Словно в туманной дали очертания
Неразличимо-огромного здания.
Эта душа — из-за тени, как, тень –
Жадно глядит в нарастающий день;
В этой душе все былое таится,
В этой душе настоящее тмится
И все грядущее грезится-снится.
Толпы людей, лихорадочно-буйных усилий,
Брошены взмахом неведомых крылий
К увлекающей тающей цели!
Толпы людей, предвещающих новые дни…
Толпы людей, зажигающих в высях огни,
И вопрошающих клубы тумана:
Пора или рано?
Вечно упрямой, трагически бледной
Проходит толпа за толпой
К цели одной
Неизвестной, победной!
О, века за веками,
Уходящие снами!
Если греза одна отгорает,
То другая,
Огнем полыхая,
И в сердцах и в руках расцветает…
И стучит неразгаданный молот…
А город
Напряженно следит,
Как за дальней чертой
Той заветной мечтой
Даже небо горит…
Город безумием рдян!
Город мечтой неразгаданной пьян!..
Пусть в нем сердцам неизбывная стужа,
Пусть нищета в нем, пороки и ужас,
Пусть преступленья без меры, —
Все мы прощаем кошмарной химере,
Зная, что — поздно иль рано —
Придет из глухого тумана
Новый пророк — и такой еще не был!
Новые звезды он бросит на небо,
Новое солнце зажжет —
И уведет нас Вперед.
Душа в огне, — и мысль в огне…
Слова безлюбых непонятны…
Ты, солнце, в пламенной мольбе
Иным сияниям невнятно.
Ослеплено своим сверканьем
Под аркой пламенной небес,
Одним безудержным желаньем
Горишь: зажечь огни чудес.
Любовь — восторг без перерыва, —
Что может равным стать с мечтой,
Собой пьянящейся красиво?..
…Всю я люблю тебя, друг мой.
Если душа отдана, — не прекословь,
Тело отдай: этого властно
Требует страстная
Наша любовь.
Будешь ты счастлива телом
Юным, прекрасным твоим
Если доверишься смело
Ласкам моим.
Я отдаюсь тебе тоже,
В жажде познать тебя смел
Лучше и чище, быть может,
На празднике тел.
Славлю любовь, — не бесстрастье!
Все этой мысли отдать:
Наше безумное счастье —
Смелыми стать.
На плаху склонишься ты головой своей…
Ударит колокол, ножа проблещет жало —
И крикнут мускулы в сверкании огней
На пиршестве кровавого металла.
И солнце рдяное и вечер, цвета серы,
Карбункулы рассыпав над землей,
За преступления лиричные, без меры
Карающую смерть увидят над тобой.
Сомкнет вокруг тебя свой океан безбрежный
Толпа преступная, — как любящая мать
Возьмет твой гроб, чтобы с любовью нежной
Труп окровавленный баюкать и качать.
Толпа, порочная как дерево с плодами
Созревших ядов, станет над тобой
И память о тебе взнесет над головами
Кинжалом, блещущим кровавою игрой.
На плаху склонишься ты головой своей…
Ударит колокол… ножа проблещет жало…
И крикнут мускулы в сверкании огней
На пиршестве и крови и металла.
На занавесках голубых
Химеры вышиты красиво.
Сквозь злость насмешек их пустых
Глядится небо молчаливо.
Язвят их длинные извивы
Покой равнины шерстяной,
Волной прозрачно-голубой
Вниз упадающей лениво…
Химеры эти сердце ранят…
Равнины, суждено ль покой
Найти мне, в ваших плавных тканях?
Вы, ткани добрые, спокойные, как руки,
О, как бы вы могли утишить боль сердец
Отравленных скупым рыданьем муки,
Когда б не заплелся на вас венец
Химерных вышивок, блестящих безобразно
Сквозь шелк и золото отточенных когтей
Размахом крыльев яростно-алмазным…
Химеры, злобные — и выпуклы и резки, —
Кустарники сверкающих камней —
Всползли на плавные поляны занавески.
Они приковывают взгляд
Враждебным блеском в час тревожный,
Мерцаньем трепетным и ложным
Их когти острые горят.
Как звезды из-за хмурой тучи,
Причуды их миражны и летучи…
Чудовища сплетенные из ниток,
Игра затейная, из перламутра свиток,
Из блестков золота, закованных в узоре,
Скажите: отчего боюсь я взлетов их
И глаз, подобных гроздьям молний в море,
Вонзающимся в волны, словно крик?
Зачем они скользнули в ткани,
Такие четкие? Ужель, — чтоб душу ранить
На занавесках старых, плавных
Я различал в былые дни
Цветы, каких-то птиц забавных, —
И, светло-алые, они
В садах из шелка пролетали,
И в сердце, полное печали,
Покой и радость проливали…
На голубых и молчаливых,
Как небо, занавесках этих
Вдруг злобно выросли извивы
Химер… О, кто же мне ответит:
Зачем они пронзили ткани?
Узор кошмарный душу ранит…
Душа в плену у шелковистых
Чудовищ этих золотистых.
Когтистым клювом злобной пасти
Душа разорвана на части…
Под взмахом их огнистых крылий
Душа в агонии бессилий…
Мои ль безумства и печали
На занавесках здесь восстали?
О, пытка ужаса!.. Терзанья
Невыразимого страданья:
Моя душа заключена
В лохмотья этой занавески,
Что блесток пагубных полна…
Так… Четко-выпуклы и резки,
Химеры вышиты по ткани голубой, —
Они качаются размерно, как прибой…
Бессилен я… Все безнадежно-грозно…
Мне не найти покоя, — слишком поздно!
Здравствуй, подруга, — несу я радость мою, как подарок.
Сердце — в ликующих струях, трепет и ярок и жарок.
Золотом гордого солнца, свежего ветра шелками
Я напоил мою душу, как вожделенными снами.
Ноги так сладко тонули в травах, что стлались, цепляясь,
Руки мои отдохнули, к сердцу цветов прикасаясь.
Видишь — в зрачках моих слезы, — радости слезы текли:
Был я на празднике грезы вечно-прекрасной земли.
Дали, прозрачные дали, душу мою опьяняли,
Звонким призывом смущали, зовом меня увлекали, —
Шел я куда-то далеко, шел я куда-то высоко,
Песню я пел одиноко сердцем в восторге глубоком!..
Вот мой подарок богатый: жизнь и красивость равнин,
Руки, пропахшие мятой, в волосы впутанный тмин,
Тело мое, в нем струится трепет полуденной сказки,
Воздух прозрачно-огнистый, света кристальные ласки.
Вот доги ноября; вот ветер, иней, снег…
О, сердце старое, усталое от муки,
Прислушивайся к вою; эти звуки
Щемящие — отчаяния бег
В пустую смерть, в ничто…
И, гулкое, в ответ
Лишь эхо вторит…
Отгорает свет.
О, слушай же!..
Что небо? — Полно гноя,
Проказы струпьев небо.
И больное,
Оно — в крови.
Молчи и слушай, сердце,
— Обида ночи, отвращенья рана, —
О, слушай вой, стареющее сердце,
Протяжный ной слепящего тумана!
Ноябрьских догов вой замедленно-унылый
На поседевшую от дряхлости луну
В каменно-жуткую слепую тишину
Однообразный и застылый.
Деревья слез и осени рябины
В твоих глубоких снах. О, желтые сады,
Где падают вечерние плоды!
Озера мук твоих — блистающей полночи
Недвижно-фосфорические очи.
И саваны снегов, укрывшие окрестность
И распростертые в слепую неизвестность, —
То саваны твоей тоски…
В разрухи
Былых равнин спускает с цепи муки
Седая память…
И замерзшей ночи
Там эхо сторожит и отражает
Злой вой… Оно с тобой рыдает…
Прислушайся к нему!.. пойми его… А впрочем…
И нас томит порой тоска;
Душа бредет по злому кругу,
Понура, пасмурна, плоска,
Долиной тусклых черных снов.
Но мы не говорим друг другу
И в эти дни обидных слов, —
Нет, никогда… Пусть мы не те, —
Но знаем, помним: час отлива
Другой заменит час — прилива, —
Вернемся мы к былой черте.
И тихо сетуем, устало
Грызя орехи злой тоски, —
И в плавной речи грустных жалоб
Слова доверчиво-легки
Плывут, дыша бывалым раем, —
А злой досады злое жало
Мы поцелуем обрываем.
И ждем:
Минует эта мука,
Уйдет тоска, завянет скука…
Так днем ненастным, за дождем,
Проглянет солнце, и сквозь окна
Прольет огней лучей волокна.
И ни сомнений, ни затей, —
И знать не надо: где мы? кто мы?..
Вдали от суетных людей
Цветущий сад наш полн истомы.
Слежу я, не смыкая вежд,
Без размышлений: как? откуда?
Полет властительный наш — чудо —
На паперть сладостных надежд.
Тебя я знал прекрасной, чистой, —
И раньше первых встреч с тобой
С любовью радостно-лучистой
Я слышал милый голос твой.
Жена, мой друг, моя невеста,
В душе сияющий покои…
Пусть говорят: — «Любви такой
На горестной земле нет места»…
Июньские розы, вы — лучшие розы
С сердцами, пронзенными солнцем; вы — грозы,
Затихшие, взлеты усталые птиц
В ветвях, истомленно склонившихся ниц.
Июньские розы, июльские розы,
Уста, поцелуем зажженные в грезы,
Вы вспыхнули ярко, — и вот вы устали, —
Из тени и золота сетка дрожит
Над вами от ветра, но вы не упали, —
И ветер порывистый дальше бежит.
Огни омертвелые в ножнах из моха,
Дохнули вы летом палящим, и страстно
Исполнены трепетом позднего вздоха,
Застыли безвластно…
Прелестные, милые, свежие розы!..
Так в жажде любви беззаветной воспрянут.
Сверкнут мимолетно, устанут, завянут
Все наши желанья и все наши грезы.
Как дитя, я даю тебе сердце…
Это сердце — цветок, —
Он открылся: забрезжил восток…
В складках губ я даю тебе сердце…
Я сорвал его в пламенный час…
О, молчи: так ничтожны слова…
Пусть душа говорит блеском глаз.
Мое сердце — цветок… И любовь,
И признанья любви на губах…
В детстве верим мы в Бога, — вот так,
Словно дети, поверим в любовь…
Пусть рассудок цветет на холмах
Прихотливых бесцельных дорог…
Нам не надо признаний в словах…
Кристаллически-трепетный вздох, —
Это — пламя двух страстных сердец, —
Он молчаньем самим говорит, —
И блестит,
Как алмазный венец
Неисчисленных звездных лучей
В диамантовых сводах ночей.
Как я страдал… И в тишине
Ночей не ведал я утех…
Но тихо ты пришла ко мне
Приветна, словно свет во мгле,
Сквозь окна озаривший снег.
Как будто теплая рука
Легла на сердце мне легка,
И замерла моя тоска…
Доверье, искренность, любовь
Семья, как радостная новь…
Твоя рука в руке моей, —
И мой покой теперь полней…
Зима прошла. Весенний шум
Извечных звезд желанным светом
На золотых дорогах дум
Горит ласкающим приветом…
Расцвел цветок любви прекрасный, —
И в нашем сердце своевластно
Проснулась страсть… Мой первый свет,
Тебе восторженный привет!
Совсем уйти в себя, — какая это грусть!
Стать как кусок сукна, что без рисунка пуст.
Уйти в себя, молчать, не отзываться,
И где-то в уголке лениво разлагаться.
Какая грусть!.. убить желанье жить
И перестать знамена жизни вить.
И притаиться в складках сожалений,
Печали, страхов, злости и сомнений.
Ни дрожи шелковой, ни светотени сладкой,
Но точками, в себе, горячие булавки.
О, пук спрессованный, что брошен на полу!
Какая это грусть!.. В луче, в слепом углу.
И чувствовать, что даже пряный рот
Замазан в клейкий плесенный налет.
Спеленатому в скуку замыкаться
В глухую ночь… быть скукой… разлагаться,
Но, медленно переплетая руки,
Все грызть стихи болезни и разрухи.
Златисточерные бегут сквозь вечер кошки.
«Над жизнью, формами ее в эфире чистом,
Абстрактным мышленьем еще не возмущенном,
Непостижимом и лучистом,
Над Миром неовеществленным
Тот безначальный свет лучится строго,
Что говорит о всеединстве Бога,
Разлившего в Мирах свою предвечность.
Кому дано измерить бесконечность?
Седые мудрецы с вершин высоких гор,
Где горизонт раскинулся широко,
Пронзительно глядясь в открывшийся простор, —
И те не различают очертанья
Струящегося в Мир безмерного сиянья
Из-за предельного далекого далека».
Златисточерные те кошки пробежали
Сквозь сумрак вечера; они проскрежетали:
«Кристаллы светлые, нависшие над морем,
Нестройным морем образов, явлений,
В недвижности их стылых становлений,
Кристаллы светлые, светящие над морем,
В безбрежность мечущим волнистые затеи.
Платон, твои прекрасные и чистые идеи, —
Из них встает, растет и гибнет переменный
Мир сущностей, ежесекундно-тленный».
Златисточерные те кошки пробежали
Сквозь сумрак вечера, они проскрежетали,
И протянули когти к звездам чистым.
«Сквозь гроты глаз, ушей, открытых широко
На неисчисленные тайн земных сверканья,
Оранжевых огней своих сиянья
Мир наших чувств рассеет далеко.
Воспоминаний цепь сплетется в мысль, и твердо,
Уверенно — на мачтах черной ночи —
Она умчится в даль, наметив путь короче,
В морях Миров развеяв парус гордый.
Вот Эпикур, мечтатель убежденный.
Его открытый лоб, пестро изборожденный
Морщинами, впитавший едкий сок
Науки всех веков, пленительно высок».
Златисточерные те кошки пробежали
Сквозь сумрак вечера, — они проскрежетали,
Пролязгали, как цепь, разорванно-огнисто,
И протянули когти к звездам чистым.
«На отдых, жалкий ум! В экстазе откровений
Церковных твой покой от прежних заблуждений.
Пусть все софизмы мысль погасит беззаботно,
И тусклым золотом восточным на полотнах
Икон благочестивых мирно спит.
Вот небо христиан, — оно испепелит
Ночные стены, — и единоверца
Зальется верой, словно светом, сердце.
Рассудок снежный, спи! Растопит властный лед
Тот добрый Пастырь, что стада ведет
Поясным пастбищам в прозрачную безбрежность.
Любовь, одна любовь, — ее покой и нежность».
Златисточерные те кошки пробежали
Сквозь сумрак вечера, — они проскрежетали…
В моей душе — из дали к новой дали —
Огнистым вихрем кошки пробежали.
«Помыслить, усомниться в мысли, — значит: быть.
Вот первое окно для внутреннего света.
Идея врождена, — идеи не избыть.
Мы бесконечность мыслим, — значит: где-то
Есть бесконечность… Бог нам не солжет.
Душа — готических соборов острый взлет.
Она — смычок, и музыкой безвестной
Живится тело, инструмент чудесный».
Сквозь душу мою пробежали
Огнистые черные кошки.
Как буря вечерней печали,
Как яростный вихрь урагана,
Как гребни валов океана,
Те огненно-черные кошки.
«Вот разум, неизменный, непреложный,
В извивах мозга кроясь, полновластно
Он управляет опытом, бесстрастно
Определяя верный шаг и ложный.
Возникший раньше чувств, понятий, — властелин
Всего живущего. — О, только он один
Доверия бескрайнего достоин.
К невозмутимой глубине глубин
Его склоняется философ, мысли воин».
Чернеющие кошки пробежали
Сквозь сумрак вечера, они проскрежетали,
И зеркало моих открытых глаз
Царапали когтями в звездный час.
Душа растерзана, она от крови ала,
Агонизирует; мечта моя устала
От их укусов, и затрепетала.
И сердце мне пронзили смерти жала.
«Последний цвет в лесу существований,
Спустя мильоны дней, рассеянных вдали,
По воле случая на пастбищах земли
Пророс причудливо среди других созданий
На стебле „человек“ махровый „разум“ цвет.
Едино вещество, единая и сила, —
Различия меж ним и всей Вселенной нет.
Сквозь бесконечность цепью лет и лет
Его влечет — куда? — застылая могила.
И Мир за Миром тайно возникает,
И каждый вкруг него вращает факел свой;
Затерянный в их вечности немой,
По всем дорогам человек блуждает.»
Вот кошки черные перебежали вечер
И мельница болезней паруса,
Напруженные ветром грозной сечи,
Развеяла в льдяные небеса.
О глыбы зимние и вихри урагана
Я бился головой, и в муке умирал, —
За раной новая вдруг открывалась рана, —
Но в умирании самом я воскресал.
И каждый вечер Вечность восставала
Вокруг меня спиралями обвала,
Внезапный страх, мучительно-великий
Мне горло стягивал, как петля, — умирал
Без хрипа я, без стона и без крика…
А кошки золотые, в тишине,
Усевшись на стене,
Глазами черными в глаза смотрелись мне.
Безумием светясь необычайным,
Горели их глаза непостижимой тайной.
Мозг мой пылал… в немом оцепененьи
За мигом миг летел, за часом длился час…
Я застывал от боли без движенья,
Не отрывая истомленных глаз,
Не отрывая глаз своих упорных
От взгляда кошек золотисто-черных.
В шестом часу утра, едва зари багровой
Пятно огнистое легло в ночную твердь,
Работник, вычертив кресты на лбу коровы
И недоуздок вздев, повел ее на смерть.
Ввыси колокола к заутрене звонили;
Поля смеялися, не глядя на туман,
Чьи космы мокрым льном окрестность перевили, –
На иней не смотря, осевший в мох полян.
Шли грузно батраки, дремотою объяты,
Еще зеваючи, одолевая лень,
На мощных спинах их железные лопаты
Сияли, в зеркалах своих колебля день.
Открылись погреба среди полей на склонах,
Тугими петлями скрежеща и рыча.
Перекликался скот, проснувшийся в загонах;
Корова тихо шла, – разнеженно мыча.
Последний поворот тропинки кособокой
К деревне клонится, присевшей под горой:
Там бойня вознеслась, открытая широко,
Вокруг окаймлена водою и травой.
Корова вздрогнула, остановясь, понуро
Глядит: все красно вкруг и дымно; на полу,
Ослизлом, липком, – вол; с него сдирают шкуру,
И хлещет кровь его, струя парную мглу.
Бараны на крюках зияют головами
Разъятыми; кабан торчит пеньками ног;
Телок валяется, опутанный кишками,
И тускло светится в груди его клинок.
А там, за этими виденьями из крови, –
Края зеленые осенних нив кругом,
Где с плугом движется спокойный шаг воловий,
Прямою бороздой взрыв сочный чернозем.
И вот, едва взошел и хлынул полным светом,
До самых недр прорыв далекий кругозор,
День торжествующий и золотой, приветом
Бросая пламена на луговой простор,
На ниву жирную от пота, обнимая
И проницая вглубь язвительным лучом,
И поцелуями, как женщину, сжигая,
Вздувая лоно ей взбухающим зерном, –
Корова видела, как синева сияла
Над золотой Эско, виющей свой узор,
Когда ее сразил удар; – она упала,
Но полон солнца был ее последний взор.
Ладьи сверкают летним златом.
Они просторами пьяны
Плывут, усталости полны,
Под окровавленным закатом.
Размерно четки и просты
Удары весел. Путь их дальний
К стране мерцающе-печальной,
Где спят осенние цветы.
В изнеможеньи стебли лилий
Там побледневшие лежат, —
А розы, розы жить хотят,
Пылая в трепете усилий.
Что нужды в жадной их красе
Октябрьским дням апрельски-чистым, —
Их страсть вопьет кроваво-мглистый
Туман в закатной полосе.
Там небо умерло. Там черный
Вихрь туч мрачнится торжеством
Развеяться над Рождеством
Покровом темным и упорным.
…Как розы, жадны наши души, —
Им бледных лилий чужд покой, —
Огонь бессмертный, вековой
Они хранят в тоске удуший.
На высохшей земле,
На голом поле, в мутной мгле
Торчит горбато
Забытая могильщиком лопата.
Под ветрами
Она дрожит,
И дребезжит —
От холода так лязгает зубами.
Одна
На утренней заре, высоко
Издалёка
Она отчетливо видна.
Чернеется и сумрачно, и жалко
Над опустелым полем палка.
— Крестом широким осени,
Прохожий, землю в эти дни. —
Загнившая изба… И две, грозой разбиты
Печальные согнутые ракиты…
Как пепел мутная, легла
Вкруг опрокинутой печурки
На комья грязной штукатурки
Молочно-серая зола…
А там, в заплеванном углу
Валяется Распятье на полу.
— Крестом широким осени,
Прохожий, избы в эти дни. —
На длинных колеях дороги бесконечной
Тела издохших жаб везде.
А в камышах, в проржавевшей воде,
Гниль мертвых рыб качелит ветер встречный.
И кружится протяжный, словно вечный,
Печальный птичий крик,
Безрадостно-убогий
Над зарастающей, запущенной дорогой,
Над сохлыми стеблями павилик…
— Крестом широким осени
Дорогу, путник, в эти дни. —
У овина
Засовы ржавеют… На стойлах
Торчит из темных бревен войлок…
И паутина
— Звезда, сплетенная из пыли —
Молчит о стародавней были.
…А выше
— Сломанные руки
Заломлены в тоске предсмертной муки —
Торчат из-под соломы крыши
Две обнажившиеся балки,
Ненужно жалки…
— Крестом широким осени,
Прохожий, стойла в эти дни. —
Лес вырублен. Деревья в беспорядке
Разбросаны… ободрана кора…
Гниют… и запах вяло-сладкий
Тихонько стелется в мерцании утра…
Здесь даже колокол церковный зазвучать
Не может голосом протяжной панихиды, —
Пустое эхо спит: нет нужды отвечать
Устам расколотым на медные обиды…
— Крестом широким осени,
Прохожий, небо в эти дни. —
Конец всему!.. И мертвый вечер
Бредет из темного Далече…
И черным солнцем жуткий стог
Встает над пыльной мглой дорог…
И выползли в безликой мутной мгле
Белесые личинки — жирны, тупы —
Они питаются в земле —
И пища их — гнилые трупы;
Во вздутых животах покойниц гниль и слизь, —
Из гнойной слизи той личинки родились.
Вдали вечерняя звезда
Едва видна.
Укрыты мглой
Огни лохматого заката.
И над засохшею землей
Совсем одна,
Забытая когда-то навсегда,
Торчит горбатая
Лопата.
Мое былое — жестокость мысли,
Безумство крови, когтей и крика, —
Крутясь уроды клубком там висли.
И рот кривился от боли дикой.
Мое былое… до первой встречи
С тобой, чьи тихи и добры речи.
Из вечной дали ты здесь: легко мне…
Мое былое… его не помню…
В тебе открыл я мое святое,
Что спало в сердце в немом покое.
И в нашей жажде воспоминаний
Ловлю я эхо былых свиданий.
И если плачут глаза безвестно
О чем, как дети, — так, без причины,
Мы, значит, были когда-то вместе.
Одни стремленья, одни кручины.
И не случайно и не нарочно
В бескрайном «где-то» связали прочно
Душа с душою.
О, если б взгляд мой тогда был светел,
Там, за пределом, тебя б я встретил,
И был с тобою!
Луны мороза по гротам ночной позолоты —
Лезвием сталь, серебро и железные гвозди.
Твой, о безмолвная ночь, этот колющий воздух
Дикой причудой меня замыкающий в гроты.
Вот мое сердце — кинжалам твоей тишины,
Вот моя воля — для саванов в тихом гробу.
Ясная чуждая полночь, мой факел задут.
Копьям твоим мои лучшие грезы даны.
В далях твоих отгорают огни моих глаз,
Брошены руки в объятье — в руках пустота,
Окоченелая полночь, тиха ты, пуста,
Как и души утомленной печальный рассказ.
Взгляд твой застылый недвижен, недвижен и слеп;
Жуткой тревогой отчаянья злого томя,
Взгляд твой фиксирует долго упрямо меня.
Строит зима ледяной опрозраченный склеп.
Кончено все… И усилья напрасны!.. Морозы
Мир пронизали, сковали они бесконечность.
Полночь спокойная, мертвая — ясная вечность —
Что ж, заморозь в моем сердце все муки, все слезы!