Душа моя, которая готова
Все описать, увидеть и прочесть,
Мой жадный взор, душе несущий весть,
Мой чуткий слух, ведущий к сердцу слово,
Неужто дали времени иного
Вы нашим дням хотите предпочесть,
Где два огня, два путеводных есть,
Где след любимых стоп я вижу снова.
Тот след и путеводный яркий свет
Ведут вас в этом кратком переходе,
Помогут вечный обрести покой.
О дух мой, возносись в тумане бед,
Встречая гнев, подобный непогоде,
К божественному свету – по прямой.
Как сладки примиренье и разлад,
Отрадна боль и сладостна досада.
В речах и в разумении – услада
И утешение и сладкий ад.
Терпи, душа, вкушая молча яд,
Бояться сладкой горечи не надо,
Тебе любовь – как высшая награда,
Возлюбленная всех милей стократ.
Спустя столетья кто-нибудь вздохнет:
“Несчастный, что он пережил, страдая,
Но как его любовь была светла”.
Другой судьбу ревниво упрекнет:
“Такой красы не встречу никогда я.
О, если бы она теперь жила!”
С альпийских круч ты устремляешь воды
И носишь имя яростной реки,
С тобою мы бежим вперегонки,
Я – волею любви, а ты – природы.
Я отстаю, но ты другой породы,
К морской волне без роздыха теки,
Ты ощутишь, где легче ветерки,
Где чище воздух, зеленее всходы.
Знай: там светила моего чертог,
На левом берегу твоем отлогом
Смятенная душа, быть может, ждет.
Коснись ее руки, плесни у ног,
Твое лобзанье скажет ей о многом:
Он духом тверд, и только плоть сдает.
Холмы, где я расстался сам с собою,
То, что нельзя покинуть, покидая,
Идут со мной; гнусь, плечи нагнетая
Амуром данной ношей дорогою.
Я самому себе дивлюсь порою:
Иду вперед, все ига не свергая
Прекрасного, вотще подчас шагая:
К нему что дальше – ближе льну душою.
И как олень, стрелою пораженный, –
Отравленную сталь в боку почуя,
Бежит, все больше болью разъяренный, –
Так со стрелою в сердце жизнь влачу я,
Томимый ею, но и восхищенный,
От боли слаб, без сил бежать хочу я.
От Эбро и до гангского истока,
От хладных до полуденных морей,
На всей земле и во вселенной всей
Такой красы не видывало око.
Что мне предскажут ворон и сорока?
Чьи руки держат нить судьбы моей?
Оглохло милосердие, как змей,
Прекрасный лик меня казнит жестоко.
Любой, кто видит эту красоту,
Восторг и сладкий трепет ощущает,
Она дарует всем свой чистый свет,
Но, охлаждая пыл мой и мечту,
Притворствует иль впрямь не замечает,
Что я, страдая, стал до срока сед.
Хлысту любви я должен покориться,
У страсти и привычки в поводу
Вослед надежде призрачной иду,
Мне на сердце легла ее десница.
Не видя, сколь коварна проводница,
Ей верит сердце на свою беду,
Во власти чувств рассудок как в бреду,
Желаний бесконечна вереница,
Краса и святость завладели всем,
В густых ветвях я пойман был нежданно,
Как птица, бьется сердце взаперти.
В то лето – тыща триста двадцать семь,
Шестого дня апреля утром рано
Вступил я в лабиринт – и не уйти.
Во сне я счастлив, радуюсь тоске,
К теням и ветру простираю длани,
Кочую в море, где ни дна, ни грани,
Пишу на струях, строю на песке.
Как солнце мне сияет вдалеке,
И слепнет взор, и словно все в тумане,
Спешу я по следам бегущей лани
На колченогом немощном быке.
Все, что не ранит, привлечет едва ли.
Нет, я стремлюсь во сне и наяву
К Мадонне, к смерти, к роковому краю.
Все эти двадцать долгих лет печали
Стенаньями и вздохами живу.
Я пойман, я люблю, я умираю.
Такой небесный дар – столь редкий случай:
Здесь добродетелей высоких тьма,
Под сенью светлых прядей – свет ума,
Сияет скромность красотою жгучей.
Чарует голос ласковый, певучий,
Осанка так божественно пряма,
Во всех движеньях – чистота сама,
Пред ней склонится и гордец могучий.
Способен взор окаменить и сжечь,
И тьму, и ад пронзят его сполохи,
Исторгнув душу, в плоть вернут опять.
А этот сладкий голос, эта речь,
Где полны смысла и слова и вздохи! –
Вот что меня могло околдовать.
При благородстве крови – скромность эта,
Блестящий ум – и сердца чистота,
При замкнутости внешней – теплота,
И зрелый плод – от молодого цвета, –
Да, к ней щедра была ее планета,
Вернее – царь светил, и высота
Ее достоинств, каждая черта
Сломили бы великого поэта.
В ней сочетал Господь любовь и честь,
Очарованьем наделя под стать
Природной красоте – очам на радость.
И что-то у нее во взоре есть,
Что в полночь день заставит засиять,
Даст горечь меду и полыни – сладость.
Весь день в слезах; ночь посвящаю плачу;
Всем бедным смертным отдыхать в покое,
Мне ж суждено терзаться в муках вдвое:
Так я, живя, на слезы время трачу.
Глаза во влаге жгучей с болью прячу,
Тоскует сердце; в мире все живое
Нужней меня: от стрел любви такое
Терплю гоненье, муку, незадачу.
Увы! Ведь мной с рассвета до рассвета –
Днем, ночью – полупройдена дорога
Той смерти, что зовут жизнью моею.
Моя ль беда, вина ль чужая это, –
Живая жалость, верная подмога,
Глядит – горю; но я покинут ею.
Я верил в строки, полные огня:
Они в моих стенаньях муку явят –
И сердце равнодушное растравят,
Со временем к сочувствию склоня;
А если, ничего не изменя,
Его и в лето ледяным оставят,
Они других негодовать заставят
На ту, что очи прячет от меня.
К ней ненависти и к себе участья
Уж не ищу: напрасны о тепле
Мечты, и с этим примириться надо.
Петь красоту ее – нет выше счастья,
И я хочу, чтоб знали на земле,
Когда покину плоть: мне смерть – отрада.
Меж стройных жен, сияющих красою,
Она царит – одна во всей вселенной,
И пред ее улыбкой несравненной
Бледнеют все, как звезды пред зарею.
Амур как будто шепчет надо мною:
Она живет – и жизнь зовут бесценной;
Она исчезнет – счастье жизни бренной
И мощь мою навек возьмет с собою.
Как без луны и солнца свод небесный,
Без ветра воздух, почва без растений,
Как человек безумный, бессловесный,
Как океан без рыб и без волнений, –
Так будет все недвижно в мраке ночи,
Когда она навек закроет очи.
Щебечут птицы, плачет соловей,
Но ближний дол закрыт еще туманом,
А по горе, стремясь к лесным полянам,
Кристаллом жидким прыгает ручей.
И та, кто всех румяней и белей,
Кто в золоте волос – как в нимбе рдяном,
Кто любит Старца и чужда обманам,
Расчесывает снег его кудрей.
Я, пробудясь, встречаю бодрым взглядом
Два солнца-то, что я узнал сызмала,
И то, что полюбил, хоть нелюбим.
Я наблюдал их, восходящих рядом,
И первое лишь звезды затмевало,
Чтоб самому затмиться пред вторым.
Земная ль жила золото дала
На эти две косы? С какого брега
Принес Амур слепительного снега –
И теплой плотью снежность ожила?
Где розы взял ланит? Где удила
Размерного речей сладчайших бега –
Уст жемчуг ровный? С неба ль мир и нега
Безоблачно-прекрасного чела?
Любови бог! кто, ангел сладкогласный,
Свой чрез тебя послал ей голос в дар?
Не дышит грудь, и день затмится ясный,
Когда поет царица звонких чар…
Какое солнце взор зажгло опасный,
Мне льющий в сердце льдистый хлад и жар?
Какое наважденье, чей увет
Меня бросает безоружным в сечу,
Где лавров я себе не обеспечу,
Где смерть несчастьем будет. Впрочем, нет:
Настолько сладок сердцу ясный свет
Прекрасных глаз, что я и не замечу,
Как смертный час в огне их жарком встречу,
В котором изнываю двадцать лет.
Я чувствую дыханье вечной ночи,
Когда я вижу пламенные очи
Вдали, но если их волшебный взгляд
Найдет меня, сколь мука мне приятна –
Вообразить, не то что молвить внятно,
Бессилен я, как двадцать лет назад.
“О донны, почему, сходясь в часы бесед,
Так одиноки вы и смех звучит уныло?
Где жизнь моя теперь, о, где моя могила?
Ну почему средь вас моей любимой нет?”
“Смеемся и грустим, желанный вспомнив свет,
Подругу милую, которой нас лишила
Ревнивая родня, завистливая сила,
Чьи радости растут по мере наших бед”.
“Но душу угнетать дано каким законом?” –
“Душа – она вольна, здесь плоть в тиски взята,
Мы сами эту боль испытываем ныне.
Подспудную печаль подчас прочесть легко нам:
Ведь мы же видели, как меркла красота,
Как влагой полнились глаза твоей святыни”.
Когда златую колесницу в море
Купает Солнце, – с меркнущим эфиром
Мрачится дух тоской. В томленье сиром
Жду первых звезд. Луна встает – и вскоре
Настанет ночь. Невнемлющей все горе
Перескажу. С собой самим и с миром,
Со злой судьбой моей, с моим кумиром
Часы растрачу в долгом разговоре.
Дремы не подманить мне к изголовью;
Без отдыха до утра сердце стонет,
И, слез ключи раскрыв, душа тоскует.
Редеет мгла, и тень Аврора гонит.
Во мне – все мрак!.. Лишь солнце вновь любовью
Мне грудь зажжет и муки уврачует.
О, если сердце и любовь верны,
Желанья чисты, пламенно томленье,
И пылко благородное влеченье,
И все дороги переплетены;
И если мысли на челе ясны,
Но сбивчивы и темны выраженья,
А вспыхнувшие стыд или смущенье
Смывает бледность до голубизны;
И если с болью, гневом и слезами
Любить другого больше, чем себя,
Я осужден, вздыхая сокрушенно,
Пылать вдали и леденеть пред вами, –
О, если я от этого, любя,
Терплю урон, – на вас вина, Мадонна.
Двенадцать звезд, двенадцать светлых жен,
Веселых и пристойных в разговоре,
И с ними – солнце – в лодке на просторе
Я увидал – и был заворожен.
Нет, ни отплывший за руном Язон,
Ни пастырь, что навлек на Трою горе,
Такой ладьей не бороздили море,
Хотя о них шумят со всех сторон.
Мне встретилась потом их колесница.
Стыдливая Лаура, ангел тихий,
Чудесно пела, сидя в стороне.
Не всякому подобное приснится.
Кто б их ни вез – Автомедонт иль Тифий, –
Завиднее удел не ведом мне.
Единственный на крыше воробей
Не сиротлив, как я: одна отрада –
Прекрасные черты – была для взгляда,
Других не признающего лучей.
Все время плачу – счастья нет полней,
Мне смех – мученье, яства – горше яда,
Сиянье солнца – тусклая лампада,
На смятом ложе не сомкнуть очей.
Недаром люди говорят, что Лете
Сродни теченье сна, ведь он, предатель,
Несет сердцам покой небытия.
О край благой, счастливей нет на свете,
Чем ты, моей отрады обладатель,
Которую оплакиваю я!