Как тучи одинокой тень,
Бродил я, сумрачен и тих,
И встретил в тот счастливый день
Толпу нарциссов золотых.
В тени ветвей у синих вод
Они водили хоровод.
Подобно звездному шатру,
Цветы струили зыбкий свет
И, колыхаясь на ветру,
Мне посылали свой привет.
Их были тысячи вокруг,
И каждый мне кивал, как друг.
Была их пляска весела,
И видел я, восторга полн,
Что с ней сравниться не могла
Медлительная пляска волн.
Тогда не знал я всей цены
Живому золоту весны.
Но с той поры, когда впотьмах
Я тщетно жду прихода сна,
Я вспоминаю о цветах,
И, радостью осенена,
На том лесистом берегу
Душа танцует в их кругу.
Перевод А. Ибрагимова
Многопенные потоки,
Пробежав скалистый путь,
Ниспадают в дол глубокий,
Чтоб умолкнуть и заснуть.
Стая туч, когда смирится
Гнев грозы и гул громов,
Шлемом сумрачным ложится
На зубчатый ряд холмов.
День и ночь косуля скачет
По скалам среди высот,
Но ее в ненастье прячет
От дождя укромный грот.
Зверь морской, что в океане
Крова мирного лишен,
Спит меж волн, но их качанья
Он не чувствует сквозь сон.
Пусть, как челн, грозой гонимый,
Пляшет ворон в бурной мгле, –
Рад он пристани родимой
На незыблемой скале.
Робкий страус до заката
По пескам стремит свой бег,
Но и он спешит куда-то
В сень родную – на ночлег…
Без конца моя дорога,
Цель все так же впереди,
И кочевника тревога
День и ночь в моей груди.
Еще и лист в дубраве не поблек,
И жатвы с нив, под ясным небосклоном,
Не срезал серп, а в воздухе студеном,
Пахнувшем с гор, где Дух Зимы извлек
Ледяный меч, мне слышится намек,
Что скоро лист спадет в лесу зеленом.
И шепчет лист певцам весны со стоном:
Скорей на юг, ваш недруг недалек!
А я, зимой поющий, как и летом,
Без трепета, в том шелесте глухом
Густых лесов и в ясном блеске том
Осенних дней, жду с радостным приветом
Снегов и бурь, когда сильней согрет,
Чем в летний зной, восторгом муз поэт.
I
По бездорожью наугад, –
Простоволоса, дикий взгляд, –
Свирепым солнцем сожжена,
В глухом краю бредет она.
И на руках ее дитя,
А рядом – ни души.
Под стогом дух переведя,
На камне средь лесной тиши
Поет она, любви полна,
И песнь английская слышна:
II
“О, мой малютка, жизнь моя!
Все говорят: безумна я.
Но мне легко, когда мою
Печаль я песней утолю.
И я молю тебя, малыш,
Не бойся, не страшись меня!
Ты словно в колыбели спишь,
И, от беды тебя храня,
Младенец мой, я помню свой
Великий долг перед тобой.
III
Мой мозг был пламенем объят,
И боль туманила мой взгляд,
И грудь жестоко той порой
Терзал зловещих духов рой.
Но, пробудясь, в себя придя,
Как счастлива я видеть вновь
И чувствовать свое дитя,
Его живую плоть и кровь!
Мной побежден кошмарный сон,
Со мной мой мальчик, только он.
IV
К моей груди, сынок, прильни
Губами нежными – они
Как бы из сердца моего
Вытягивают скорбь его.
Покойся на груди моей,
Ее ты пальчиками тронь:
Дарует облегченье ей
Твоя прохладная ладонь.
Твоя рука свежа, легка,
Как дуновенье ветерка.
V
Люби, люби меня, малыш!
Ты счастье матери даришь!
Не бойся злобных волн внизу,
Когда я на руках несу
Тебя по острым гребням скал.
Мне скалы не сулят беды,
Не страшен мне ревущий вал –
Ведь жизнь мою спасаешь ты.
Блаженна я, дитя храня:
Ему не выжить без меня.
VI
Не бойся, маленький! Поверь,
Отважная, как дикий зверь,
Твоим вожатым буду я
Через дремучие края.
Устрою там тебе жилье,
Из листьев – мягкую кровать.
И если ты, дитя мое,
До срока не покинешь мать, –
Любимый мой, в глуши лесной
Ты будешь петь, как дрозд весной.
VII
Спи на груди моей, птенец!
Ее не любит твой отец.
Она поблекла, отцвела.
Тебе ж, мой свет, она мила.
Она твоя. И не беда,
Что красота моя ушла:
Ты будешь верен мне всегда,
А в том, что стала я смугла,
Есть малый прок: ведь бледных щек
Моих не видишь ты, сынок.
VIII
Не слушай лжи, любовь моя!
С твоим отцом венчалась я.
Наполним мы в лесной тени
Невинной жизнью наши дни.
А он не станет жить со мной,
Когда тобою пренебрег.
Но ты не бойся: он не злой,
Он сам несчастен, видит Бог!
И каждым днем с тобой вдвоем
Молиться будем мы о нем.
IX
Я обучу во тьме лесов
Тебя ночному пенью сов.
Недвижны губы малыша.
Ты, верно, сыт, моя душа?
Как странно помутились вмиг
Твои небесные черты!
Мой милый мальчик, взор твой дик!
Уж не безумен ли и ты?
Ужасный знак! Коль это так –
Во мне навек печаль и мрак.
X
О, улыбнись, ягненок мой!
И мать родную успокой!
Я все сумела превозмочь:
Отца искала день и ночь,
Мне угрожали духи тьмы,
Сырой землянкой был мой дом.
Но ты не бойся, милый, мы
С тобой в лесу отца найдем.
Всю жизнь свою в лесном краю,
Сынок, мы будем как в раю”.
Блажен идущий, отвративший взор
От местности, чьи краски и черты
Зовут себя разглядывать в упор,
Минующий прекрасные цветы.
Ему иной желаннее простор:
Пространство грезы, нежный зов мечты, –
Как бы мгновенно сотканный узор
Меж блеском и затменьем красоты.
Любовь и Мысль, незримые для глаз,
Покинут нас – и с Музой в свой черед
Мы поспешим проститься в тот же час.
Покуда ж вдохновение живет –
Росу на песнопение прольет
Небесный разум, заключенный в нас.
Вечерняя сцена, посвященная той же теме
Встань! Оторвись от книг, мой друг!
К чему бесплодное томленье?
Взгляни внимательней вокруг,
Не то тебя состарит чтенье!
Вот солнце над громадой гор
Вослед полуденному зною
Зеленый залило простор
Вечерней нежной желтизною.
Как сладко иволга поет!
Спеши внимать ей! пенье птицы
Мне больше мудрости дает,
Чем эти скучные страницы.
Послушать проповедь дрозда
Ступай в зеленую обитель!
Там просветишься без труда:
Природа – лучший твой учитель.
Богатство чудное свое
Она дарует нам с любовью.
И в откровениях ее
Веселье дышит и здоровье.
Тебе о сущности добра
И человечьем назначенье
Расскажут вешние ветра,
А не мудреные ученья.
Ведь наш безжизненный язык,
Наш разум в суете напрасной
Природы искажают лик,
Разъяв на части мир прекрасный.
Искусств не надо и наук.
В стремленье к подлинному знанью
Ты сердце научи, мой друг,
Вниманию и пониманью.
Поутру рано или в час, когда
Закат горит последним блеском света
И в сумрак вечера вся даль одета,
Взгляни, поэт задумчивый, тогда
На водопад, где бурная вода,
Как в логе лев, бушует. Нет предмета
Ужаснее! Дух страшный водомета
В венце из камня, кудри, борода
Струят потоки – воссидит над урной,
Скрывая днем свой облик. Он струит
По бархату лугов поток лазурный
Или, встречая на пути гранит
Обрушенный, обломки гор, гремит
И пенится чрез них волною бурной.
Из гнезд, свиваемых весной
По рощам птичками, ничье
С такой не строится красой,
Как пеночки жилье.
На нем и свода сверху нет,
Нет и дверей; но никогда
Не проникает яркий свет,
Ни дождик в глубь гнезда.
В нем так уютно, так умно
Все приспособлено, что, знать,
Уж свыше пеночкам дано
Искусство так свивать
И прятать гнезда от невзгод
В такую глушь, в такую тень,
Что и пустынник не найдет
Для кельи гуще сень.
Они вьют гнезда то в щелях
Руин, вкруг убранных плющом;
То их свивают в камышах,
Нависших над ручьем,
Где, чтобы самке не скучать,
Самец льет звонко трель свою
Иль целый день отец и мать
Поют под такт ручью;
То вьют их в просеках леска,
Где в гнездышке, как в урне клад,
Яички прячет мать, пока
Не прилетит назад.
Но если пеночки вполне
Искусны в стройке гнезд своих, –
Все ж в выборе им мест одне
Искуснее других.
Такой-то птичкой был под тень,
В том месте спрятан дом из мха,
Где вкруг раскинул, как олень,
Дубок ветвей рога.
Но, видно, было ей невмочь
Своим умом скрыть домик свой:
Она просила ей помочь
Куст буквицы лесной,
Где карлик-дуб поник челом,
Там в вышине, как детский рост,
Виднелось над густым кустом
То чудо между гнезд.
Мой клад я показал, гордясь,
Друзьям, способным без стыда
Ценить и малое. Но раз,
Взглянул я – нет гнезда!
Погибло! Видно, хищник злой,
Враг песен, правды и любви,
Свершил безжалостной рукой
Здесь подвиги свои!
Но через три дня, проходя
При ярком солнце место то,
Гляжу – и вскрикнул как дитя –
Целехонько гнездо!
Пред ним куст буквицы лесной
Поднял листы, как паруса,
И этой хитростью простой
Мне обманул глаза. –
Укрытая от хищных рук,
Таясь и от своих друзей,
Чтоб не мешал тебе и друг
Высиживать детей, –
Сиди здесь, пеночка! И вот,
Как дети вылетят и пуст
Твой станет домик, отцветет
И покровитель куст.
Не забывай, как здесь тебя
В тенистой роще, в дождь и зной,
Берег, лелея и любя,
Куст буквицы лесной.
Господень мир, его мы всюду зрим,
И смерть придет, копи или расходуй.
А в нас так мало общего с природой,
В наш подлый век мы заняты иным.
Играет море с месяцем златым,
Порхает ветер, опьянен свободой,
Иль спит и копит мощь пред непогодой.
Что нам с того! Мы равнодушны к ним.
Мы для всего чужие. Боже правый,
Зачем я не в язычестве рожден!
Тогда, священной вскормленный дубравой,
Я видел бы веков минувших сон.
При мне б из волн вставал Протей лукавый,
При мне бы дул в крученый рог Тритон.
(правдивая история)
Какая хворь, какая сила
И дни, и месяцы подряд
Так сотрясает Гарри Джилла,
Что зубы у него стучат?
У Гарри недостатка нет
В жилетах, шубах меховых.
И все, во что больной одет,
Согрело б и девятерых.
В апреле, в декабре, в июне,
В жару ли, в дождь ли, в снегопад,
Под солнцем или в полнолунье
У Гарри зубы все стучат!
Все то же с Гарри круглый год –
Твердит о нем и стар и млад:
Днем, утром, ночи напролет
У Гарри зубы все стучат!
Он молод был и крепко слажен
Для ремесла гуртовщика:
В его плечах косая сажень,
Кровь с молоком – его щека.
А Гуди Блейк стара была,
И каждый вам поведать мог,
В какой нужде она жила,
Как темный дом ее убог.
За пряжею худые плечи
Не распрямляла день и ночь.
Увы, случалось, и на свечи
Ей было накопить невмочь.
Стоял на хладной стороне
Холма ее промерзший дом.
И уголь был в большой цене
В селенье отдаленном том.
Нет близкой у нее подруги,
Делить ей не с кем кров и снедь.
Ей, видно, в нищенской лачуге
Одной придется умереть.
Лишь ясной солнечной порой,
С приходом летнего тепла,
Подобно птичке полевой,
Она бывает весела.
Когда ж затянет льдом потоки –
Ей жизнь и вовсе невтерпеж.
Как жжет ее мороз жестокий
И кости пробирает дрожь!
Когда так пусто и мертво
Ее жилище в поздний час, –
О, догадайтесь, каково
От стужи не смыкать ей глаз!
Ей счастье выпадало редко,
Когда, вокруг чиня разбой,
К ее избе сухие ветки
И щепки ветер гнал ночной.
Не поминала и молва,
Чтоб Гуди запасалась впрок.
И дров хватало ей едва
Лишь на один-другой денек.
Когда мороз пронзает жилы
И кости старые болят –
Плетень садовый Гарри Джилла
Ее притягивает взгляд.
И вот, очаг покинув свой,
Едва угаснет зимний день,
Она озябшею рукой
Нащупывает тот плетень.
Но о прогулках Гуди старой
Догадывался Гарри Джилл.
Он мысленно грозил ей карой,
Он Гуди подстеречь решил.
Он шел выслеживать ее
В поля ночные, в снег, в метель,
Оставив теплое жилье,
Покинув жаркую постель.
И вот однажды за скирдою
Таился он, мороз кляня.
Под яркой полною луною
Хрустела мерзлая стерня.
Вдруг шум он слышит и тотчас
С холма спускается, как тень:
Да это Гуди Блейк как раз
Явилась разорять плетень!
Был Гарри рад ее усердью,
Улыбкой злобною расцвел,
И ждал, покуда – жердь за жердью –
Она наполнит свой подол.
Когда ж пошла она без сил
Обратно с ношею своей –
Свирепо крикнул Гарри Джилл
И преградил дорогу ей.
И он схватил ее рукою,
Рукой тяжелой, как свинец,
Рукою крепкою и злою,
Вскричав: “Попалась, наконец!”
Сияла полная луна.
Поклажу наземь уронив,
Взмолилась Господу она,
В снегу колени преклонив.
Упав на снег, взмолилась Гуди
И руки к небу подняла:
“Пускай он вечно мерзнуть будет!
Господь, лиши его тепла!”
Такой была ее мольба.
Ее услышал Гарри Джилл –
И в тот же миг от пят до лба
Озноб всего его пронзил.
Всю ночь трясло его, и утром
Его пронизывала дрожь.
Лицом унылым, взором мутным
Стал на себя он не похож.
Спастись от стужи не помог
Ему извозчичий тулуп.
И в двух согреться он не мог,
И в трех был холоден, как труп.
Кафтаны, одеяла, шубы –
Все бесполезно с этих пор.
Стучат, стучат у Гарри зубы,
Как на ветру оконный створ.
Зимой и летом, в зной и в снег
Они стучат, стучат, стучат!
Он не согреется вовек! –
Твердит о нем и стар и млад.
Он говорить ни с кем не хочет.
В сиянье дня, в ночную тьму
Он только жалобно бормочет,
Что очень холодно ему.
Необычайный сей рассказ
Я вам правдиво изложил.
Да будут в памяти у вас
И Гуди Блейк, и Гарри Джилл!
Небесный пилигрим и менестрель!
Иль кажется земля тебе нечистой?
Иль, ввысь взлетев и рассыпая трель,
Ты сердцем здесь с гнездом в траве росистой?
Ты падаешь в гнездо свое средь трав,
Сложивши крылья, пение прервав!
К пределам зренья, выше уносись,
Певун отважный! И любовной песней
Тебя с твоими не разлучит высь,
Долину с высоты чаруй чудесней!
Один ты можешь петь средь синевы,
Не связанный сплетением листвы.
Оставь тенистый лес для соловья;
Среди лучей – твое уединенье;
Божественней гармония твоя,
Над миром льющаяся в упоенье.
Так и мудрец парит, вдаль не стремясь
И в небе с домом сохраняя связь!
Забывшись, думал я во сне,
Что у бегущих лет
Над той, кто всех дороже мне,
Отныне власти нет.
Ей в колыбели гробовой
Вовеки суждено
С горами, морем и травой
Вращаться заодно.
Земля в цвету и чистый небосвод,
Жужжанье пчел, медлительное стадо,
И шум дождя, и шум от водопада,
И зрелость нив, и поздних птиц отлет.
Я вспоминаю все – а сон нейдет,
Не долго ждать уже рассвета надо.
Ворвется щебет утреннего сада,
Начнет кукушка свой печальный счет.
Две ночи я в борьбе с бегущим сном
Глаз не сомкнул, и вот сегодня – эта!
Настанет утро – что за радость в нем,
Когда не спал и маялся до света.
Приди, поставь рубеж меж днем и днем,
Хранитель сил и ясных дум поэта!
История для отцов, или как можно воспитать привычку ко лжи
Красив и строен мальчик мой –
Ему всего лишь пять.
И нежной любящей душой
Он ангелу под стать.
У дома нашего вдвоем
Мы с ним гуляли в ранний час,
Беседуя о том, о сем,
Как принято у нас.
Мне вспоминался дальний край,
Наш домик прошлою весной.
И берег Кильва, точно рай,
Возник передо мной.
И столько счастья я сберег,
Что, возвращаясь мыслью вспять,
Я в этот день без боли мог
Былое вспоминать.
Одетый просто, без прикрас,
Мой мальчик был пригож и мил.
Я с ним, как прежде много раз,
Беспечно говорил.
Ягнят был грациозен бег
На фоне солнечного дня.
“Наш Лисвин, как и Кильвский брег,
Чудесен”, – молвил я.
“Тебе милее здешний дом? –
Спросил я малыша. –
Иль тот, на берегу морском?
Ответь, моя душа!
И где ты жить, в краю каком
Хотел бы больше, дай ответ:
На Кильвском берегу морском
Иль в Лисвине, мой свет?”
Глаза он поднял на меня,
И взгляд был простодушья полн:
“У моря жить хотел бы я,
Вблизи зеленых волн”.
“Но, милый Эдвард, отчего?
Скажи, мой мальчик, почему?”
“Не знаю, – был ответ его, –
И сам я не пойму…”
“Зачем же эту благодать
Лесов и солнечных лугов
Ты безрассудно променять
На Кильв морской готов?”
Но, отведя смущенный взгляд,
Не отвечал он ничего.
Я повторил пять раз подряд:
“Скажи мне, отчего?”
Вдруг поднял голову малыш,
И, ярким блеском привлечен,
Увидел на одной из крыш
Сверкавший флюгер он.
И миг спустя его ответ,
Столь долгожданный, был таков:
“Все дело в том, что в Кильве нет
Вот этих петухов”.
Я стать мудрей бы не мечтал,
Когда, мой дорогой сынок,
Тому, что от тебя узнал,
Сам научить бы мог.
К чужим, в далекие края
Заброшенный судьбой,
Не знал я, родина моя,
Как связан я с тобой.
Теперь очнулся я от сна
И не покину вновь
Тебя, родная сторона –
Последняя любовь.
В твоих горах ютился дом.
Там девушка жила.
Перед родимым очагом
Твой лен она пряла.
Твой день ласкал, твой мрак скрывал
Ее зеленый сад.
И по твоим холмам блуждал
Ее прощальный взгляд.
Мильтон? Зачем тебя меж нами нет?
Британии ты нужен в дни паденья!
Везде заветов прошлого забвенье,
Погибла честь, померкнул правды свет.
Родимый край под гнетом тяжких бед,
В оковах лжи, тоски, ожесточенья.
О, пробуди в нас честные стремленья,
Стряхни могильный сон, восстань, поэт!
Твоя душа была звездой блестящей,
Твой голос был как светлый вал морской –
Могучий, и свободный, и звенящий;
Ты твердо шел житейскою тропой.
Будь вновь для нас зарею восходящей,
Будь факелом над смутною толпой!
Какие тайны знает страсть!
Но только тем из вас,
Кто сам любви изведал власть,
Доверю свой рассказ.
Когда, как роза вешних дней,
Любовь моя цвела,
Я на свиданье мчался к ней,
Со мной луна плыла.
Луну я взглядом провожал
По светлым небесам.
А конь мой весело бежал –
Он знал дорогу сам.
Вот наконец фруктовый сад,
Взбегающий на склон.
Знакомый крыши гладкий скат
Луною озарен.
Охвачен сладкой властью сна,
Не слышал я копыт
И только видел, что луна
На хижине стоит,
Копыто за копытом, конь
По склону вверх ступал.
Но вдруг луны погас огонь,
За крышею пропал.
Тоска мне сердце облегла,
Чуть только свет погас.
“Что, если Люси умерла?” –
Сказал я в первый раз.
С восторгом слышу голос твой,
Кукушка, гость весны!
О, кто ты? – птица, иль пустой
Лишь голос с вышины?
Я слышу твой двухзвучный стон,
Здесь лежа на траве;
Вблизи, вдали – повсюду он
В воздушной синеве.
Долинам весть приносит он
О солнце, о цветах,
А мне – волшебный сладкий сон
О прошлых чудных днях.
Пленяй, как некогда, мне слух!
Доныне, гость долин,
Ты мне не птица; нет, ты дух,
Загадка, звук один, –
Тот звук, который в прежни дни,
Как школьник, я искал,
Везде, и в небе, и в тени
Дерев, и в недрах скал.
Бывало, целый день везде
В лесах, лугах брожу;
Ищу повсюду, но нигде
Тебя не нахожу.
Так и теперь я слушать рад
Твой крик в лесной тени.
Я жду: не придут ли назад
Давно минувши дни.
И снова кажется мне мир
Каким-то царством снов,
Куда принесся, как на пир,
Ты, вешний гость лесов!
Был мальчик. Вам знаком он был, утесы
И острова Винандра! Сколько раз,
По вечерам, лишь только над верхами
Холмов зажгутся искры ранних звезд
В лазури темной, он стоял, бывало,
В тени дерев, над озером блестящим.
И там, скрестивши пальцы и ладонь
Сведя с ладонью наподобье трубки,
Он подносил ее к губам и криком
Тревожил мир в лесу дремучих сов.
И на призыв его, со всех сторон,
Над водною равниной раздавался
Их дикий крик, пронзительный и резкий.
И звонкий свист, и хохот, и в горах
Гул перекатный эха – чудных звуков
Волшебный хор! Когда же, вслед за тем,
Вдруг наступала тишина, он часто
В безмолвии природы, на скалах,
Сам ощущал невольный в сердце трепет,
Заслышав где-то далеко журчанье
Ключей нагорных. Дивная картина
Тогда в восторг в нем душу приводила
Своей торжественной красой, своими
Утесами, лесами, теплым небом,
В пучине вод неясно отраженным.
Его ж уж нет! Бедняжка умер рано,
Лет девяти он сверстников оставил.
О, как прекрасна тихая долина,
Где он родился! Вся плющом увита,
Висит со скал над сельской школой церковь.
И если мне случится в летний вечер
Идти через кладбище, я готов
Там целый час стоять с глубокой думой
Над тихою могилой, где он спит.
Побудь вблизи, прерви полет!
Пусть взор мой на тебе замрет!
Тобой воссоздан каждый миг
Первоначальных дней моих!
И время, что давно мертво,
оживлено тобой,
Порхающее существо:
Отца я вижу своего
со всей моей семьей.
О, сладость, сладость детских лет,
Когда за мотыльком вослед
Бежали мы с моей сестрой,
Разгоряченные игрой.
Я, как охотник, подстерег
Добычу – но напрасен был
Мой бег, отчаянный прыжок:
Оберегал ревниво Бог
пыльцу прелестных крыл.