Понял я: одиночество лучше друзей,
Чтоб не видеть добра или зла у людей,
Чтобы строго в своей же душе разобраться, —
Лишь затем для людей быть меж строгих судей.
Прибудь во мне, как настроения вечные
сурового ветра, а не
Как приходящие вещи –
нарядность цветов.
Оставь меня в полном одиночестве
утесов угрюмых
И вод седых.
Пусть о нас говорят боги ласково
В дни после этого
Тенистые цветы Орка
Заполнили его.
Слепой. Я могу на него глядеть,
стыдливо, бесстыдно. Он чувствует взгляды?
Нет, велико его одиночество.
Странная прихоть-
досыта глядеть на чужое лицо.
Не досыта — хочется еще и еще.
В своем мире он сейчас говорит
почти вслух. Его губы шевелятся.
На них беспокойство. И какая-то
радость, почти улыбка.
Неощущаемый мной ветерок
рябит его лицо, словно воду.
Поезд следует к центру, останавливаясь
на станциях. Внутри его громкой
дребезжащей сутолоки покой,
покой молчащих людей —
некоторые смотрят на слепого
мимоходом, а не жадно, как я,—
и внутри этого покоя—его
особый покой, не покой, а вихрь
образов — только какие они, его образы?
Он слепой! И ему все равно,
что он выглядит странно, потому что
обнаженные мысли играют на его лице,
как свет на воде,— он же не знает,
что значит «выглядеть».
Он слеп от рожденья.
И вот он встает и наготове стоит у дверей,
зная, что следующая — его. Он считал?
Нет, он знает и так.
Он выходит, и я за ним.
«Разрешите, я вам помогу».
«Пожалуйста». Безразличие.
Но в тот же миг, когда я
слышу его безразличный голос,
рука его поднимается, ищет,
и мы идем, взявшись за руки, словно дети.
Его рука теплая и не влажная,
крепкая — такую приятно пожать.
И когда он первым проходит
турникет, рука его сразу же
ждет мою.
«Осторожно, ступеньки. А здесь
направо. Опять ступеньки». Мы вышли
на солнечный свет. Он чувствует
ласковый воздух. «Славный день»,—
говорит слепой. Одиночество
шагает со мной, шагает
рядом со мной, не во мне: его мысли
одиноки, но его рука и моя
так сроднились, что, кажется,
словно моя рука, отделившись,
идет сама по себе. Я перевожу
его через улицу, и слепой
говорит, что теперь сам найдет дорогу.
Он знает, куда идет: в никуда,
наполненное тенями. Он говорит: «Я».
И тишина, и одиночество насели,
И лишь немая ночь мой провожатый.
Но стрелка, как всегда, стоит на север,
И лебеди мои летят к снегам голубоватым.
Друзей оставил я давно. И что друг значит?
Печальнее из всех наук для нас такая:
Для верности твоей себе друг — враг.
В придачу Друзья крадут нас, и мы таем, иссякая.
Свет маяка — ненужный в жизни мне пароль —
Пусть вновь зовет своим он льстиво-пестрым слогом.
Я к звездам нес своих вопросов боль,
И верил я, что звезды — то ступеньки к Богу.
Вера — всегда обман. И вера та ушла.
Поблекла и рассыпалась, как прах.
Пусть я один — меня сломать жизнь не смогла.
Если жизнь вечна, то я тоже жив в веках!
Я шел сквозь всё. Был Богом для себя, звездой,
Был зверем, пылью в том безудержном стремленье,
Был грязной похотью и светлою судьбой —
Хотел я, ворог-жизнь, быть всем — как ты явленьем.
Я бросил все. Я и себя забыл — неважно!
Над жертвами, что путь мой забирал, смеялся,
Пока не стал в пути я одинок так страшно,
Что в ледяном безмолвье я почти пугался.
Прижалась вдруг головка к моему плечу —
С тех пор она со мной. И верит мне как встарь.
Я берегу ее, как на ветру свечу, —
И Бог я для нее, и дом, мир и алтарь.
Но прежде чем на север дальше продвигаться
В погибели, в борьбе, в мольбе, в ночи бессрочной,
От мук паду я, чтоб опять в ногах валяться
И просьбы слать к немым пожарам безумолчно.
О ты, что создала меня! Загадка-мощь,
Что вытолкнула в жизнь меня из ничего
И вопрошать меня учила в злую ночь,
Затем оставив без ответа своего —
Я гнался за тобой и не страшился муки,
А ты ограбила меня, все вмиг забрав…
Взгляни лишь раз на мной протянутые руки
И милую головку мне оставь!