О, если бы так сладостно и ново
Воспеть любовь, чтоб, дивных чувств полна,
Вздыхала и печалилась она
В раскаянии сердца ледяного.
Чтоб влажный взор она не так сурово
Ко мне склоняла, горестно бледна,
Поняв, какая тяжкая вина
Быть равнодушной к жалобам другого.
Чтоб ветерок, касаясь на бегу
Пунцовых роз, пылающих в снегу,
Слоновой кости обнажал сверканье,
Чтобы на всем покоился мой взгляд,
Чем краткий век мой счастлив и богат,
Чем старости мне скрашено дыханье.
Коль не любовь сей жар, какой недуг
Меня знобит? Коль он – любовь, то что же
Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, Боже!..
Так злой огонь?.. А сладость этих мук!..
На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?
Коль им пленен, напрасны стоны. То же,
Что в жизни смерть, – любовь. На боль похоже
Блаженство. “Страсть”, “страданье” – тот же звук.
Призвал ли я иль принял поневоле
Чужую власть?.. Блуждает разум мой.
Я – утлый челн в стихийном произволе.
И кормщика над праздной нет кормой.
Чего хочу – с самим собой в расколе, –
Не знаю. В зной – дрожу; горю – зимой.
Я выставлен Амуром для обстрела,
Как солнцу – снег, как ветру – мгла тумана,
Как воск – огню. Взывая постоянно
К вам, Донна, я охрип. А вам нет дела.
Из ваших глаз внезапно излетела
Смертельная стрела, и непрестанно
От вас исходят – это вам лишь странно –
Вихрь, солнце и огонь, терзая тело.
От мыслей-стрел не спрятаться. Вы сами
Как солнце, Донна, а огонь – желанье.
Все это колет, ослепляет, глушит.
И ангельское пенье со словами
Столь сладкими, что в них одно страданье,
Как дуновенье, жизнь во мне потушит.
Мне мира нет, – и брани не подъемлю,
Восторг и страх в груди, пожар и лед.
Заоблачный стремлю в мечтах полет –
И падаю, низверженный, на землю.
Сжимая мир в объятьях, – сон объемлю.
Мне бог любви коварный плен кует:
Ни узник я, ни вольный. Жду – убьет;
Но медлит он, – и вновь надежде внемлю.
Я зряч – без глаз; без языка – кричу.
Зову конец – и вновь молю: “Пощада!”
Кляну себя – и все же дни влачу.
Мой плач – мой смех. Ни жизни мне не надо,
Ни гибели. Я мук своих – хочу…
И вот за пыл сердечный мой награда!
Что ж, в том же духе продолжай, покуда
Небесного огня не навлекла!
Ты бедностью былой пренебрегла,
Ты богатеешь – а другому худо.
Вся мерзость на земле идет отсюда,
Весь мир опутан щупальцами зла,
Ты ставишь роскошь во главу угла,
Презренная раба вина и блуда.
Здесь старики и девы Сатане
Обязаны, резвясь, игривым ладом,
Огнем и зеркалами на стене.
А ведь тебя секло дождем и градом,
Раздетую, босую на стерне.
Теперь ты Бога оскорбляешь смрадом.
В мех скряга Вавилон так вбил громаду
Зол, мерзких преступлений и порока,
Что лопнул он; богов стал чтить высоко:
Венеру с Вакхом, Зевса и Палладу.
Жду правых дел, – нет сил, нет с мукой сладу:
Вот нового султана видит око, –
Придет и оснует (дождусь ли срока?)
Един престол и даст его Багдаду.
Кумиров здесь осколки в прах сметутся,
Чертогов тех, что небесам грозили,
Вельможи алчные огнем пожрутся.
А души те, что с доблестью дружили,
Наследят мир; тогда узрим – вернутся
Век золотой, деяний древних были.
Исток страданий, ярости притон,
Храм ересей, начетчик кривосудам,
Плач, вопль и стон вздымаешь гулом, гудом,
Весь – ложь и зло; был Рим, стал Вавилон.
Тюрьма обманов кузня, где закон:
Плодясь, зло пухнет, мрет добро под спудом;
Ад для живых; великим будет чудом,
Христом самим коль будешь пощажен.
Построен в чистой бедности убогой,
Рог на своих строителей вздымаешь
Бесстыдной девкой; в чем же твой расчет?
Или в разврате? Или в силе многой
Богатств приблудных? Константина ль чаешь?
Тебя спасет бедняк – его народ.
Когда желанье расправляет крылья,
Которым к вам я, о друзья, влеком,
Отвлечь Фортуна рада пустяком
И делает напрасными усилья.
Но сердце, хоть от вас за много миль я,
Летит туда, где море языком
Вдается в дол, где солнечно кругом.
Я слез моих не удержал обилья.
Позавчера опять расставшись с ним:
Оно – свободно, я же – под конвоем,
В Египет – я, оно – в Ерусалим.
И расставанье тяжело обоим:
Давно мы убедились, что двоим
Нам наслаждаться не дано покоем.
Амур, что правит мыслями и снами
И в сердце пребывает, как в столице,
Готов и на чело мое пробиться,
И стать во всеоружье над бровями.
Но та, что буйно вспыхнувшее пламя
Терпеньем и стыдом унять стремится,
Чей разум – неприступная граница,
За нашу дерзость недовольна нами.
И вот Амур показывает спину,
Надежду потеряв, бежит, горюя,
Чтоб затвориться в оболочке тесной.
И я ли повелителя покину?
И час последний с ним не разделю я?
Ах, умереть, любя, – конец чудесный!
Как в чей-то глаз, прервав игривый лет,
На блеск влетает бабочка шальная
И падает, уже полуживая,
А человек сердито веки трет, –
Так взор прекрасный в плен меня берет,
И в нем такая нежность роковая,
Что, разум и рассудок забывая,
Их слушаться Любовь перестает.
Я знаю сам, что презираем ею,
Что буду солнцем этих глаз убит,
Но с давней болью сладить не умею.
Так сладостно Любовь меня слепит,
Что о чужих обидах сожалею,
Но сам же в смерть бегу от всех обид.
Призыв Амура верно вами понят, –
И, слушая любви волшебный глас,
Я так пылаю страстью каждый раз,
Что пламень мой любую душу тронет.
Я чувствую – в блаженстве сердце тонет,
Я снова оторвать не в силах глаз
От госпожи, что так добра сейчас,
И страшно мне, что грезу вздох прогонит.
Сбывается, сбылась моя мечта,
Смотрю – движенье кудри разметало,
Любимая навстречу мне спешит.
Но что со мной? Восторг сковал уста,
Я столько ждал – и вот стою устало,
Своим молчаньем перед ней убит.
И солнце при безоблачной погоде
Не так прекрасно (я к нему привык!),
И радуга, другая что ни миг,
Не так светла на чистом небосводе,
Как в день, что положил предел свободе,
Был светел и прекрасен милый лик,
Перед которым беден мой язык,
Не зная слов достойных в обиходе.
Внушал любовь ее прелестный взор,
И я, Сеннуччо мой, с тех самых пор
Яснее на земле не видел взгляда.
Она сжимала грозный лук в руке –
И жизнь моя с тех пор на волоске
И этот день вернуть была бы рада.
И там, где никогда не тает снег,
И там, где жухнет лист, едва родится,
И там, где солнечная колесница
Свой начинает и кончает бег;
И в благоденстве, и не зная нег,
Прозрачен воздух, иль туман клубится,
И долог день или недолго длится,
Сегодня, завтра, навсегда, навек;
И в небесах, и в дьявольской пучине,
Бесплотный дух или во плоть одет,
И на вершинах горных, и в трясине;
И все равно, во славе или нет, –
Останусь прежний, тот же, что и ныне,
Вздыхая вот уже пятнадцать лет.
О чистая душа, пред кем в долгу
Хвалебное мое перо недаром!
О крепость чести, стойкая к ударам, –
Вершина, недоступная врагу!
О пламя глаз, о розы на снегу,
Что, согревая, очищают жаром!
О счастье быть подвластным этим чарам,
Каких представить краше не могу!
Будь я понятен с песнями моими
В такой дали, о вас бы Фула знала,
Бактр, Кальпа, Танаис, Олимп, Атлас.
Но так как одного желанья мало,
Услышит край прекрасный ваше имя:
От Альп до моря я прославлю вас.
Я Страстью взнуздан, но жестокость шпоры
И жесткие стальные удила
Она порой ослабит, сколь ни зла,
И только в этом все ее потворы;
И к той приводит, чтобы въявь укоры
И муки на челе моем прочла,
Чтобы Любовь ответные зажгла
Смятенные и грозовые взоры.
Тогда, как будто взвидев гнев Зевеса,
Страсть-помыкательница прочь отпрянет, –
Всесильной свойствен равносильный страх! –
Но столь тонка души моей завеса,
Что упованья робость зрима станет
И снисхожденье сыщет в тех очах.
Тибр, Герм, По, Адидж, Вар, Алфей, Гаронна,
Хебр, Тезин, Истр и тот, что Понт разбил,
Инд, Эра, Тигр, Евфрат, Ганг, Альба, Нил,
Ибр, Арно, Танаис, Рейн, Сена, Рона;
Плющ, можжевельник, ель и ветки клена
Палящий сердце не угасят пыл;
Лишь Дафны лист и берег, что судил
Сквозь слезы петь, – одна мне оборона.
В мучительном и пламенном бою
С Любовью – только в них исток отваги,
Хоть время понукает жизнь мою.
Расти ж, мой Лавр, над плеском тихой влаги,
Садовник твой, сокрытый в тень твою,
В лад шуму вод поверит мысль бумаге.
– Душа, что деешь, мыслишь? Будет с нами
Покой и мир иль вечной жить борьбою?
– Что ждет – темно; сужу сама с собою:
Взор дивный скорбен нашими бедами.
– Что в том, раз ей дано творить очами
Средь лета лед и пыл огня зимою?
– Не ей, – тому, кто правит ей самою.
– Пусть! Но все видеть и молчать годами!
– Порой язык молчит, а сердце стонет
Пронзительно; лицо светло и сухо,
Не виден плач стороннему вниманью.
– Ум все же не спокоен, ропщет глухо,
Но боли – острой, стойкой – не прогонит;
Несчастный недоверчив к упованью.
Так не бежит от бури мореход,
Как, движимый высоких чувств обетом,
От мук спасенье видя только в этом,
Спешу я к той, чей взор мне сердце жжет.
И смертного с божественных высот
Ничто таким не ослепляет светом,
Как та, в ком черный смешан с белым цветом,
В чьем сердце стрелы золотит Эрот.
Стыжусь глядеть: то мальчик обнаженный.
И он не слеп – стрелок вооруженный,
Не нарисован – жив он и крылат.
Открыл он то мне, что от всех таилось,
И все, что о любви мной говорилось,
Мне рассказал моей Мадонны взгляд.
О смирный зверь с тигриною повадкой,
О ангел в человеческой личине, –
Страшась, надеясь, в радости, в кручине
Я скручен так, что и живу украдкой!
Отпустишь ли, удавишь мертвой хваткой,
Пожить ли дашь в когтях своей дичине, –
Все к одному – обречены кончине,
Кого Любовь поит отравой сладкой.
И не под силу обомлевшей силе,
Страдая, выстрадать, двоякость эту –
Остуду льда и пламена в горниле.
И хочет сжить она себя со свету,
Как та, которой и следы простыли;
Но нету сил. И смерти тоже нету.
Горячий вздох, ступай к твердыне-сердцу,
Пусть ото льда оттает Состраданье;
Лети, небес достичь, мое рыданье –
Пусть смерть иль милость явят страстотерпцу.
Мысль пылкая, ступай и одноверцу
Несведущему дай мое познанье.
О, если страсть не помутит сознанье,
Мы от надежд найдем к спасенью дверцу.
Ты помоги мне, мысль, чтоб молвить можно,
Что наше бытованье – бесприютно.
Ее же – и светло и бестревожно.
Ты поспешай любви моей сопутно,
И мы несчастья убежим, возможно,
Коль светоч мой мне знак подаст несмутно.