Амур скорбел – и ничего другого
Не оставалось мне, как плакать с ним,
Когда, найдя, что он невыносим,
Вы отвернулись от него сурово.
Но вот я вижу вашу душу снова
На истинном пути, так воздадим
Хвалу Тому, кто внял мольбам моим,
Кто слышит наше праведное слово.
И если, как нарочно, там и тут
Вершины или пропасти опять
Топтаться вынуждают вас на месте,
То лишь затем, чтоб вы могли понять,
Не отступая, сколь тернист и крут
Подъем, ведущий смертных к высшей чести.
Я счастлив больше, чем гребцы челна
Разбитого: их шторм загнал на реи –
И вдруг земля, все ближе, все яснее,
И под ногами наконец она;
И узник, если вдруг заменена
Свободой петля скользкая на шее,
Не больше рад: что быть могло глупее,
Чем с повелителем моим война!
И вы, певцы красавиц несравненных,
Гордитесь тем, кто вновь стихом своим
Любовь почтил, – ведь в царствии блаженных
Один раскаявшийся больше чтим,
Чем девяносто девять совершенных,
Быть может, здесь пренебрегавших им.
Благой король, на чьем челе корона
Наследная, готов громить врага
И обломать поганые рога
Безжалостным сатрапам Вавилона.
И с нетерпеньем ждет родное лоно,
Что Божий самый ревностный слуга
На тибрские вернется берега,
Не претерпевши на пути урона.
Не бойся, что тебе готовят ков:
Твой нежный агнец истребит волков –
Пусть каждый хищник станет осторожен!
Так воплоти мечту сегодня в явь
И Рим в его надеждах не оставь:
Христу во славу мечь достань из ножен!
Высокая душа, что свой уход
До времени в иную жизнь свершает,
Получит сан, какой ей подобает,
И в лучшей части неба мир найдет;
Мне Марсом и Венерой ли взойдет
Она звездою, – солнце утеряет
Свой блеск, узрев, как жадно обступает
Ее блаженных духов хоровод;
Четвертую ли сферу над главою
Она увидит, – в троице планет
Не будет ей подобных красотою;
На пятом небе ей приюта нет,
Но, выше взмыв, она затмит собою
Юпитера и звезд недвижных свет.
Чем ближе мой последний, смертный час,
Несчастий человеческих граница,
Тем легче, тем быстрее время мчится, –
Зачем же луч надежды не погас!
Внушаю мыслям: – Времени у нас
Не хватит о любви наговориться:
Земная тяжесть в землю возвратится,
И мы покой узнаем в первый раз.
В небытие, как плоть, надежда канет,
И ненависть и страх, и смех и слезы
Одновременно свой окончат век,
И нам при этом очевидно станет,
Как часто вводят в заблужденье грезы,
Как может в призрак верить человек.
Уже заря румянила восток,
А свет звезды, что немила Юноне,
Еще сиял на бледном небосклоне
Над полюсом, прекрасен и далек;
Уже старушка вздула огонек
И села прясть, согрев над ним ладони,
И, помня о неписаном законе,
Любовники прощались – вышел срок,
Когда моя надежда, увядая,
Не прежнею пришла ко мне дорогой,
Размытой болью и закрытой сном,
И как бы молвила, едва живая:
“Не падай духом, не смотри с тревогой.
Твой взор еще увидит жизнь в моем”.
Коль скоро, Аполлон, прекрасный пыл
Досель в тебе не знает оскуденья
И золотые кудри от забвенья
Поныне ты любовно сохранил, –
От стужи, от других враждебных сил,
Что твоего трепещут появленья,
Защитой будь священного растенья,
Где цепкий клей, как видишь, не застыл.
Любовной грезой вдохновясь, как в пору,
Когда ты жил среди простого люда,
Прогнав туман, яви погожий день,
И чудо нашему предстанет взору:
Она сидит на травке – наше чудо,
Сама сплетая над собою сень.
Задумчивый, медлительный, шагаю
Пустынными полями одиноко;
В песок внимательно вперяя око,
След человека встретить избегаю.
Другой защиты от людей не знаю:
Их любопытство праздное жестоко,
Я ж, холоден к житейскому до срока,
Всем выдаю, как изнутри пылаю.
И ныне знают горы и долины,
Леса и воды, как сгорает странно
Вся жизнь моя, что недоступна взорам.
И пусть пути все дики, все пустынны,
Не скрыться мне: Амур здесь постоянно,
И нет исхода нашим разговорам.
Поверить бы, что смерть меня спасет
От злой любви, и не давать поруки,
Что на себя не наложу я руки
И не сложу любовных мыслей гнет!
Но знаю – это был бы переход
От слез к слезам, от муки к новой муке,
И, с жизнью приготовившись к разлуке,
Я – ни назад ни шагу, ни вперед.
Для роковой стрелы пора приспела,
И я ее за счастие почту,
Не сомневаясь в точности прицела.
О чем еще Любовь просить и ту,
Что для меня белил не пожалела?
И как пробить мольбами глухоту?
Нет, Орсо, не рекам, бегущим с гор,
Не веткам, что густую сень соткали,
И не туманам, застелившим дали,
И не озерам, не холмам в укор
Я начинаю этот разговор, –
Они б моим глазам не помешали,
Не в них моя беда, но в покрывале,
Которое сокрыло милый взор.
И то, что долу, волею гордыни
Иль скромности, опущен вечно он,
Влечет меня к безвременной кончине.
И, наконец, на боль я обречен
Рукой лилейной, чуждой благостыни, –
Препоной взгляду меж других препон.
Меня страшит немилосердный взгляд,
Где, надо мною власть себе присвоив,
Живет Амур, – и, как шалун побоев,
Бегу очей, что смерть мою таят.
И нет вершин, и нет таких преград,
Какие воля не возьмет, усвоив,
Что незачем изображать героев,
Когда свести в могилу нас хотят.
Из страха вновь себя подвергнуть казни,
Я отложить пытался нашу встречу
И, несомненно, заслужил упрек.
Но в оправдание свое замечу,
Что если я не уступил боязни,
То это – верности моей залог.
Когда Амур иль Смерть в средине слова
Начатой мною ткани не порвут,
Когда, освободясь от цепких пут,
Рассказы сочетать сумею снова,
Быть может, с речью времени былого
Речь наших дней сплетет искусный труд
И люди весть до Рима донесут –
Страшусь сказать! – о том, как это ново.
Но часто мне для моего труда
Недостает благословенных нитей,
Которые мне Ливий мог бы дать.
По-дружески мне руку протяните
(Вы не бывали жадны никогда),
Чтоб мог и я прекрасное создать.
Когда из рощи Дафна прочь уйдет –
Горнило вспыхнет в кузнице Вулкана:
За тяжкий труд кузнец берется рьяно
И стрелы для Юпитера кует.
Бушует снег, и намерзает лед,
Померк июль под натиском бурана, –
Спустился Феб за пелену тумана
И вдалеке свою подругу ждет.
Злокозненные звезды Ориона
В открытом море губят корабли.
Сатурн и Марс ярятся распаленно.
Трубит Эол во всех концах земли,
Нептун встревожен, мечется Юнона –
Когда Она скрывается вдали.
Но стоит улыбнуться ей, нежданно
Явив пред нами тысячи красот, –
В глубинах Монджибелло труд замрет
Хромого Сицилийца-великана.
Юпитер стрелы кузнеца Вулкана
В колчан миролюбиво уберет;
Восходит Феб на ясный небосвод,
И с ним Юнона вновь благоуханна.
Цветы и травы землю облекли,
Зефир к востоку реет неуклонно,
И кормчим покоряются рули, –
Уходят злые тучи с небосклона,
Узнав Ее прекрасный лик вдали,
Той, по которой слезы лью бессонно.
Латоны сын с небесного балкона
Высматривал уже в девятый раз
Ту, по которой, как другой сейчас,
Вздыхал напрасно он во время оно.
Но тщетно. И несчастный сокрушенно
Нахмурился, напоминая нас,
Когда не видим мы любимых глаз
И нам не удержать разлуки стона.
И, предаваясь горю без границ,
Он не заметил, как явилась снова
Достойная бесчисленных страниц.
И слезы сострадания живого
Блестели на печальнейшем из лиц,
И твердь осталась, как была, сурова.
Кто, проявив неумолимый нрав,
Не пощадил сограждан при Фарсале,
Всплакнул над мужем дочкиным в опале,
Помпея в мертвой голове узнав;
И тот, кто был сильней, чем Голиаф,
Над мертвым сыном волю дал печали,
Когда сполна бунтовщику воздали,
И над Саулом плакал, в горе впав.
А вы, которой чуждо состраданье,
Вы с вашей осторожностью предельной,
Когда Амур за вами лук ведет,
Виновница беды моей смертельной,
В глазах несете лишь негодованье,
И ни слезы из них не упадет.
Мой постоянный недоброжелатель,
В ком тайно вы любуетесь собой,
Пленяет вас небесной красотой,
В которой смертным отказал Создатель.
Он вам внушил, мой злобный неприятель,
Лишить меня обители благой,
И сени, что достойна вас одной,
Увы! я был недолго обитатель.
Но если прочно я держался там,
Тогда любовь к себе самой внушать
Вам зеркало едва ль имело право.
Удел Нарцисса уготовлен вам,
Хоть нет на свете трав, достойных стать
Цветку неповторимому оправой.
И золото, и жемчуг, и лилеи,
И розы – все, что вам весна дала
И что к зиме увянет без тепла,
Мне грудь язвит жестоких терний злее.
И все ущербней дни, все тяжелее,
Не может быть, чтоб долго боль жила,
Однако главный бич мой – зеркала,
Которые для вас всего милее.
Амура их убийственная гладь
Молчанью обрекла, хотя, бывало,
Вы соглашались обо мне внимать.
Их преисподняя отшлифовала,
И Лета им дала свою печать:
Отсюда – моего конца начало.
Я чувствовал – оправданна тревога,
Вдали от вас не властен жизнь вдохнуть
Никто в мою хладеющую грудь,
Однако жажда жизни в нас от Бога, –
И я желанье отпустил немного,
Направя на полузабытый путь,
А ныне вновь кричу ему: “Забудь!”
И – дерг поводья: “Вот твоя дорога!”
Я знал, что оживу при виде вас,
Которую увижу вновь не скоро,
Боясь, что ваши очи оскорблю.
Отсрочку получив на этот раз,
Боюсь, недолго проживу, коль скоро
Желанью видеть вас не уступлю.
Огню огонь предела не положит,
Не сякнут от дождя глубины вод,
Но сходным сходное всегда живет,
И чуждым чуждое питаться может.
А ты, Амур, чья власть сердца тревожит,
Вещей привычный нарушаешь ход.
И чем сильней к любимым нас влечет,
Тем большее бессилье душу гложет.
Как жителей окрестных деревень
Струей в верховьях оглушает Нил,
Как солнца не выдерживают взоры,
Так и с душою несогласный пыл,
Должно быть, убывает что ни день:
Горячему коню – помехой шпоры.