Стихи зарубежных поэтов

Папа свыше!
Подумай о мыши
В кошачьих лапах!
Найди на свете
Приют ей, Папа!

В Твоем Буфете
Дай выждать ночь,
Покуда Сферы
Укатят прочь!

Я все теряла дважды
У смертного порога,
Стояла дважды нищей
Перед дверями Бога!

И ангел — дважды падший —
Мне возмещал потери.
Отец! Банкир! Грабитель!
Я вновь стою у двери!

У меня была гинея
Золотая, но в песке
Я гинею потеряла.
И хотя лежит везде
Фунтов на земле немало –
Их с земли не поднимала,
Потому что на мой глаз
Бережливый все же это –
Тоже ценная монета,
И гинею всякий раз
Если я не находила,
Я садилась и вздыхала.

У меня была зарянка –
Кармазиновая птица,
Что мне пела спозаранку
Целый день, а после — ночь,
Но лишь лес утратил сень,
Как она умчалась прочь.
Прилетят другие птицы –
Песни те же их, конечно,
Но для сгинувшего друга
Буду я держать скворечник.

У меня звезда на небе,
Называется – Плеяда,
И когда брожу одна я,
То она со мною рядом.
И пусть звезд над нами — комья
И все небо полыхает,
Не забочусь ни о ком я,
Лишь одна из них родная.

Есть мораль у этой песни –
Было у меня три друга –
Одного звала – Плеяда,
Птица, что умчалась к югу,
И гинея на песке.
Но лишь песенка простая
До ушей друзей пропавших
Донесет, что я в тоске,
То не будет им спасенья
От печали, пока тут,
В золотом моем песке,
Они солнца не найдут.

Росток, листок и лепесток
И солнца утренний поток —
Роса в траве — пчела иль две —
Едва заметный ветерок
И я – цветок.

Вот, грохоча по кручам горным,
Потоки ливня пролились,
Деревья вырывая с корнем
И скалы скатывая вниз.
И, страхом сладостным объятый,
Внимает путник шуму вод.
Он слышит громкие раскаты,
Но где исток их – не поймет.
Так льются волны песнопенья,
Но тайной скрыто их рожденье.

Кто из покорных вещим девам,
Что тянут жизни нить в тиши,
К волшебным не склонял напевам
Певцом разбуженной души.
Одной лишь силой вдохновенья
Он, как божественным жезлом,
Свергает в адские селенья,
Возносит к небу с торжеством,
Сердцами чуткими играя
Меж скорбью и блаженством рая.

Как в мир ликующих нежданно,
Виденьем страшным, на порог
Стопою тяжкой великана
Необоримый всходит рок,
И вмиг смолкают гул и крики
Под грозным взором пришлеца,
И ниц склоняются владыки,
И маски падают с лица,
И перед правдой непреложной
Бледнеет мир пустой и ложный,-

Так человек: едва лишь слуха
Коснется песни властный зов,
Он воспаряет в царство духа,
Вседневных отрешась оков.
Там, вечным божествам подобный,
Земных не знает он забот,
И рок ему не страшен злобный,
И власть земная не гнетет,
И расправляются морщины –
Следы раздумий и кручины.

Как сын, изведав боль разлуки
И совершив обратный путь,
В слезах протягивает руки,
Чтоб к сердцу матери прильнуть,-
Так странник, песнею ведомый,
Спешит, покинув чуждый свет,
Под тихий кров родного дома,
К отрадам юношеских лет,
От леденящих правил моды
В объятья жаркие природы.

Здравствуй, моя гора с красноватой блещущей высью,
Здравствуй, солнце, чей свет мягко ее озарил!
Вас я приветствую, нивы, тебя, шелестящая липа,
И на упругих ветвях звучный и радостный хор;
Здравствуй и ты, лазурь, объявшая неизмеримо
Бурые склоны горы, темную зелень лесов
И – заодно – меня, кто бежал из темницы домашней
И от избитых речей ищет спасенья в тебе.
Током животворящим твой воздух меня пронимает,
Крепнет мой жаждущий взор в блеске могучих лучей.
Густо в долине цветущей блестят переливные краски,
Но пестротою ничуть не оскорбляется глаз.
Вольно луг расстилает свой пышный ковер, и далеко
В зелени свежей по нем сельская вьется тропа.
Пчелка, жужжа, снует деловито; на клевере красном
Сонно дрожит мотылек, слабым повиснув крылом.
Жгут меня стрелы солнца; в просторах – ни дуновенья,
Трель жаворонка лишь в воздухе ясном журчит.
Вот зашумело в ближних кустах,- качнулись вершины
Ольх, и волна пронеслась по серебристой траве.
Благоуханная ночь обступает меня, и в прохладу
Под восхитительный свод буки густые зовут.
В тайне леса из глаз исчезает ландшафт на мгновенье,
Вьется тропинка змеей, в гору все выше ведя.
Только украдкой свет сквозь решетку листвы проникает,
И, улыбаясь, лазурь блещет порой сквозь нее.
Но разрывается полог внезапно, и проредь лесная
С шумом назад отдает взору сияние дня.
Необозримая даль разливается передо мною,
И, голубея во мгле, мир замыкает гора.
Там, внизу, у подножья горы, ниспадающей круто,
Зеленоватый поток зыблет свои зеркала.
Воздух вокруг меня беспределен; на небо взглянешь –
И помутится в глазах; в бездну заглянешь – замрешь.
Но промеж высоты и бездны, сердцем спокоен,
Путник неспешно идет по безопасной тропе.
Берег богатый с улыбкой бежит ко мне издалека,
Славит живые труды пышно разубранный дол.
Видишь вон те полоски? То межи крестьянских владений,
Кинула пестрый ковер матерь Деметра на них.
Древний закон дружелюбный, начертанный роду людскому,
С дней, как любовь, отлетев, медный покинула век.
Но в размежеванном поле вьет петли, как прежде, тропинка,
То пропадает в лесу, то неуклонно ползет
В гору, полоской мелькая, связующей разъединенных.
Плавно по гладкой реке вниз потянулись плоты.
Слышны на сотни ладов колокольчики стад средь равнины,
Эхом продлен пастуха уединенный напев.
Шумные села венчают поток – то в частый кустарник
Прячутся, то, наклонясь, в бездну глядят с крутизны.
Здесь еще с пашней в соседстве живет человек неразлучно,
И окружают поля сельский домишко его.
Затканы цепкой лозою оконные низкие рамы,
Нежно древесная ветвь бедный шалаш обняла.
Сельский счастливый народ! Порывов бурных не зная,
Весело с полем своим делишь ты скромный удел.
Все помышленья твои ограничены жатвою мирной,
Ровно, как будничный труд, жизнь твоя льется всегда.
Кто ж похищает внезапно картину прелестную? Чуждый
Распространяется дух быстро по чуждым полям.
Обособляется то, что, любя, мешалось недавно,
Равенству прежних времен классы на смену идут.
Вижу перед собой поколенье тополей гордых,
В пышном порядке ряды вдаль протянули они.
Всюду там правильность, всюду там выбор, всюду различье,
Свита почтительных слуг, особняком – властелин.
Дивно светясь, купола возвещают о нем издалека,
Тяжко из чрева скалы башенный город растет.
Из первозданных лесов в пустыню изгнаны фавны,
Но поколенье дало камню высокую жизнь.
Сходится ближе теперь человек с человеком. Теснее
Стал окружающий мир, внутренний – шире, полней.
Глянь, как в огненной схватке кипят упорные силы;
Чем напряженней их спор, тем будет крепче союз.
Тысячу рук оживляет единый дух, и ревниво
В тысяче верных грудей сердце пылает одно.
Бьется, пылает оно за отеческий край, за уставы
Предков, чьи кости лежат в этой бесценной земле.
Сходят с небес чередою блаженные боги – и ждет их
Сень благолепных жилищ там, за священной чертой.
Каждый является с даром чудесным: всех прежде – Церера
Смертному плуг дарит, якорь приносит Гермес,
Бахус – гроздь винограда, Минерва – отросток оливы,
И боевого коня мощный ведет Посейдон.
Львов в колесницу запрягши, гражданкой вольной въезжает
Матерь Кибела в проем гостеприимных ворот.
Камни святые, познаний рассадники! Нравы смягчая,
Дальним морским островам слали вы семя искусств.
Бодро у этих ворот мудрецы возвещали законы,
Храбрые пылко рвались в бой за пенаты свои.
С этой стены неотрывно вослед уходящим глядели
Матери скорбной толпой, к сердцу младенцев прижав;
После с молитвой они повергались пред алтарями,
Славы, победы прося и возвращенья мужьям.
Вы победили в бою, но назад вернулась лишь слава,
Память о вас бережет красноречивый гранит:
«Путник, придя в Лакедемон, скажи согражданам нашим,
Что полегли мы костьми, как повелел нам закон».
Спите спокойно, друзья! Напоенная вашею кровью,
Блещет олива в цвету, пашня пускает ростки.
Вольно творит ремесло, наслаждаясь плодами усилий,
Встав из речных камышей, бог голубой закивал.
В дерево входит со свистом секира, стонет дриада,
Грузно с вершины горы рушится ствол вековой.
Окрылена рычагом, устремилась глыба с утеса,
В тайные недра земли с лампой нырнул рудокоп.
Мерно и звонко стучит в наковальню молот циклопов,
И под могучей рукой искрами брызжет металл.
Пляшет веретено, золотистым льном обвитое,
С шумом меж нитей тугих носится ткацкий челнок.
Эхо разносит по рейду крик лоцмана; в дальние страны
Ждут отправленья суда с грузом домашних трудов,
Весело тянутся в гавань другие с дарами чужбины,-
Веет нарядный венок на высочайшей из мачт.
Что за кипенье на рынках, исполненных радостной жизни,
Ах, что за смесь языков, странно волнующих слух!
Вот на подмостки купец высыпает богатства земные –
Все, что под знойным лучом Африка произвела,
Что в Аравийском краю вскипает, копится в Фуле,-
И Амалтея добром переполняет свой рог.
Счастие здесь родит детей небесных таланту,
Благоволеньем богов бурно искусства растут,
Жизнью воспроизведенной художник радует взоры,
Камень, ожив под резцом, заговорил по-людски.
Свод рукотворных небес утвержден на столбах ионийских,
В стены свои Пантеон весь заключает Олимп.
Легче летящей Ирисы, стрелы стремительней арка
Круто перенеслась через ревущий поток.
В уединенье мудрец фигуры циркулем чертит:
Дерзок и неутомим, он проникает умом
В силу материи, в дух, в любовь и презренье магнита,
Ловит он в воздухе звук, он разлагает лучи,
В чуде случайностей ищет причины закономерной,
Хочет явлений хаос в стройность и мир привести.
Буквами в голос и плоть облекаются мысли немые,
И говорящий листок с ними плывет сквозь века.
Тает туман заблуждений пред взором, широко раскрытым,
Образы хмурых ночей тонут в сиянье дневном.
Рвет оковы свои человек-счастливец, но вместе
С узами страха, чтоб он повод стыда не порвал,-
«Воли!» – взывает рассудок, «Свободы!» – вторят желанья,-
Бешено рвутся они прочь от природы святой.
Ах, средь бури исчез тот бдительный якорь, который
У побережий держал; волны швыряют пловца
И в беспредельность несут; потерян из виду берег,
Пляшет без мачт и руля челн по горам водяным.
В тучи зарывшись, погасли Медведицы кормчие звезды,
Всюду, куда ни глянь, властвует хаос один.
Правда из речи исчезла, из жизни вера и верность
Скрылись, и ложь на устах клятвой священной звучит.
В крепкие связи сердец, в любовные тайны впускает
Жало свое Сикофант, разъединяет друзей.
Вот пожирающий взгляд вероломство в невинность вперило,
Вот злодеянье своим жгучим укусом мертвит.
Мысли продажные в душах растленных; любовь отрешилась
От благородства, и нет в чувствах свободы былой.
Низкий присвоил обман святые черты твои, Правда,
Он у природы украл лучшие те голоса,
Что неимущее сердце в порывах дружбы открыло;
Честному чувству теперь – выход в безмолвье одном.
Право кичится на пышной трибуне, в лачуге – согласье.
И привиденье – закон – стражем у трона стоит.
Множество лет и столетий мумия существовала,
Обликом ложным своим жизни противостоя,
Но пробудилась природа, могучею медною дланью
Двинула в полый костяк время с нуждой заодно,-
И, уподобясь тигрице, что, клетку стальную разрушив,
Вдруг вспоминает, грозна, сень нумидийских лесов,
Гневно на зло человек ополчился и под остывшим
Пеплом города вновь ищет природы родной.
О, раздвиньтесь же, стены, и дайте пленнику выход,
Вот он, спасенный, бежит в лоно забытых полей.
Где я? Исчезла тропинка. Глубоко зияют ущелья
Передо мной и за мной, переграждая мне путь.
Сзади остались сады, провожатых кустов вереницы,
Скрылся из глаз любой след человеческих рук.
Только материю вижу, откуда росток свой пускает
Жизнь, одичалый базальт ждет чудотворной руки.
С ревом и шумом несется поток по ребрам утесов
И под корнями дерев путь пролагает себе.
Дико и страшно здесь! Одинокий в пустыне воздушной,
Только орел висит, мир с облаками связав.
Здесь ни один ветерок не доносит ко мне на вершину
Отзвука дальних людских радостей или скорбей.
Но неужели один я?- О нет, я с тобою, природа,
Ах, я на сердце твоем – это был только лишь сон;
Грозной картиною жизни мне ужас невольный внушал он,
Рухнула в дол с крутизны мрачная греза моя.
Здесь, на твоем алтаре, очищаются все мои чувства,
И молодеет мой дух, полный веселых надежд.
Цель и намеренья вечно меняет властная воля,
И повторяются век, круговращаясь, дела.
Но, молодая всегда, ты, природа, во всех измененьях
Благочестиво хранишь древний закон красоты.
Все, что тебе доверяет младенец резвый и отрок,
Чистой и верной рукой мужу ты передаешь;
Разные возрасты жизни ты кормишь грудью единой;
И под одной синевой и по одной мураве
Бродят совместно с близкими также и дальние роды.
Видишь – сияет светло солнце Гомера и нам!

На конные торги в местечко Хаймаркет,
Где продавали всё – и жен законных даже,-
Изголодавшийся поэт
Привел Пегаса для продажи.

Нетерпеливый гиппогриф
И ржет и пляшет, на дыбы вставая.
И все кругом дивятся, рот раскрыв:
«Какой отличный конь! И масть какая!
Вот крылья б только снять! Такого, брат, конька
Хоть с фонарем тогда ищи по белу свету!
Порода, говоришь, редка?
А вдруг под облака он занесет карету?
Нет, лучше придержать монету!»
Но, глядь, подходит откупщик.
«Хоть крылья,- молвит он,- конечно, портят дело,
Но их обрезать можно смело,
Мне коновал спроворит это вмиг,
И станет конь как конь. Пять золотых, приятель!»
Обрадован, что вдруг нашелся покупатель,
Тот молвит: «По рукам!» И вот
С довольным видом Ганс коня домой ведет.
Ни дать ни взять тяжеловоз,
Крылатый конь впряжен в телегу,
Он рвется, он взлететь пытается с разбегу
И в благородном гневе под откос
Швыряет и хозяина и воз.
«Добро,- подумал Ганс,- такой скакун бедовый
Не может воз тащить. Но ничего!
Я завтра еду на почтовой,
Попробую туда запрячь его.
Проказник мне трех кляч заменит разом,
А там, глядишь, войдет он в разум».

Сперва пошло на лад. От груза облегчен,
Всю четверню взбодрил рысак неосторожный.
Карета мчит стрелой. Но вдруг забылся он
И, не приучен бить копытом прах дорожный,
Воззрился ввысь, покинул колею
И, вновь являя мощь свою,
Понес через луга, ручьи, болота, нивы.
Все лошади взбесились тут,
Не помогают ни узда, ни кнут,
От страха путники чуть живы.
Спустилась ночь, и вот, уже во тьме,
Карета стала на крутом холме.

«Ну,- размышляет Ганс,- не знал же я заботы!
Как видно, дурня тянет в небеса.
Чтоб он забыл свои полеты,
Вперед поменьше класть ему овса,
Зато побольше дать работы!»
Сказал – и сделал. Конь, лишенный корма вдруг,
Стал за четыре дня худее старой клячи.
Наш Ганс ликует, радуясь удаче:
«Теперь летать не станешь, друг!
Впрягите-ка его с быком сильнейшим в плуг!»

И вот, позорной обреченный доле,
Крылатый конь с быком выходит в поле.
Напрасно землю бьет копытом гриф,
Напрасно рвется ввысь, в простор родного неба,-
Сосед его бредет, рога склонив,
И гнется под ярмом скакун могучий Феба.
И, вырваться не в силах из оков,
Лишь обломав бесплодно крылья,
На землю падает – он! вскормленник богов!-
И корчится от боли и бессилья.

«Проклятый зверь!- прорвало Ганса вдруг,
И он, ругаясь, бьет невиданную лошадь.-
Его не запряжешь и в плуг!
Сумел меня мошенник облапошить!»

Пока он бьет коня, тропинкою крутой
С горы спускается красавец молодой,
На цитре весело играя.
Открытый взор сияет добротой,
В кудрях блестит повязка золотая,
И радостен веселой цитры звон.
«Приятель! Что ж без толку злиться?-
Крестьянину с улыбкой молвит он.-
Ты родом из каких сторон?
Где ты видал, чтоб зверь и птица
В одной упряжке стали бы трудиться?
Доверь мне твоего коня.
Он чудеса покажет у меня!»

И конь был отпряжен тотчас.
С улыбкой юноша взлетел ему на спину.
И руку мастера почувствовал Пегас
И, молнии метнув из глаз,
Веселым ржанием ответил господину.
Где жалкий пленник? Он, как встарь,
Могучий дух, он бог, он царь,
Он прянул, как на крыльях бури,
Стрелой взвился в безоблачный простор
И вмиг, опережая взор,
Исчез в сияющей лазури.

По одной картине

Бог лучезарный, спустись! жаждут долины
Вновь освежиться росой, люди томятся,
Медлят усталые кони,-
Спустись в золотой колеснице!

Кто, посмотри, там манит из светлого моря
Милой улыбкой тебя! узнало ли сердце?
Кони помчались быстрее:
Манит Фетида тебя.

Быстро в объятия к ней, вожжи покинув,
Спрянул возничий; Эрот держит за уздцы;
Будто вкопаны, кони
Пьют прохладную влагу.

Ночь по своду небес, прохладою вея,
Легкой стопою идет с подругой-любовью.
Люди, покойтесь, любите:
Феб влюбленный почил.

Тот тезис, в ком обрел предмет
Объем и содержанье,
Гвоздь, на который грешный свет
Повесил Зевс, от страшных бед
Спасая мирозданье,
Кто этот тезис назовет,
В том светлый дух, и гений тот,
Кто сможет точно взвесить,
Что двадцать пять – не десять.

От снега – холод, ночь – темна,
Без ног – не разгуляться,
Сияет на небе луна.
Едва ли логика нужна,
Чтоб в этом разобраться.
Но метафизик разъяснит,
Что тот не мерзнет, кто горит,
Что все глухое – глухо,
А все сухое – сухо.

Герой врагов разит мечом,
Гомер творит поэмы,
Кто честен – жив своим трудом,
И здесь, конечно, ни при чем
Логические схемы.
Но коль свершить ты что-то смог,
Тотчас Картезиус и Локк
Докажут без смущенья
Возможность совершенья.

За силой – право. Трусить брось –
Иль встанешь на колени.
Издревле эдак повелось
И скверно б иначе пришлось
На жизненной арене.
Но чем бы стал порядок тот,
Коль было б все наоборот,
Расскажет теоретик –
Истолкователь этик:

«Без человека человек
Благ не обрящет вечных.
Единством славен этот век.
Сотворены просторы рек
Из капель бесконечных!»
Чтоб нам не быть под стать волкам,
Герр Пуффендорф и Федер нам
Подносят, как лекарство:
«Сплотитесь в государство!»

Но их профессорская речь –
Увы!- не всем доступна.
И чтобы землю уберечь
И нас в несчастья не вовлечь,
Природа неотступно
Сама крепит взаимосвязь,
На мудрецов не положась.
И чтобы мир был молод,
Царят любовь и голод!

Зевс молвил людям: «Забирайте землю!
Ее дарю вам в щедрости своей,
Чтоб вы, в наследство высший дар приемля,
Как братья стали жить на ней!»

Тут всё засуетилось торопливо,
И стар и млад поспешно поднялся.
Взял земледелец золотую ниву,
Охотник – темные леса,

Аббат – вино, купец – товар в продажу,
Король забрал торговые пути,
Закрыл мосты, везде расставил стражу:
«Торгуешь – пошлину плати!»

А в поздний час издалека явился,
Потупив взор, задумчивый поэт.
Все роздано. Раздел земли свершился,
И для поэта места нет.

«О, горе мне! Ужели обделенным
Лишь я остался – твой вернейший сын?» –
Воскликнул он и рухнул ниц пред троном.
Но рек небесный властелин:

«Коль ты ушел в бесплодных грез пределы,
То не тревожь меня своей мольбой!
Где был ты в час великого раздела?» –
«Я был,- сказал поэт,- с тобой!

Мой взор твоим пленился светлым ликом,
К твоим словам мой слух прикован был.
Прости ж того, кто в думах о великом
Юдоль земную позабыл!»

И Зевс сказал: «Так как же быть с тобою?
Нет у меня ни городов, ни сел.
Но для тебя я небеса открою –
Будь принят в них, когда б ты ни пришел!»

Ты вдали, ты скрыто мглою,
Счастье милой старины,
Неприступною звездою
Ты сияешь с вышины!
Ах! звезды не приманить!
Счастью бывшему не быть!

Если б жадною рукою
Смерть тебя от нас взяла,
Ты была б моей тоскою,
В сердце всё бы ты жила!
Ты живешь в сиянье дня!
Ты живешь не для меня!

То, что нас одушевляло,
Эмма, как то пережить?
Эмма, то, что миновало,
Как тому любовью быть!
Небом в сердце зажжено,
Умирает ли оно!

На кровле он стоял высоко
И на Самос богатый око
С весельем гордым преклонял:
«Сколь щедро взыскан я богами!
Сколь счастлив я между царями!»—
Царю Египта он сказал.

«Тебе благоприятны боги;
Они к твоим врагам лишь строги
И всех их предали тебе;
Но жив один, опасный мститель;
Пока он дышит… победитель,
Не доверяй своей судьбе».

Еще не кончил он ответа,
Как из союзного Милета
Явился присланный гонец:
«Победой ты украшен новой;
Да обовьет опять лавровый
Главу властителя венец;

Твой враг постигнут строгой местью;
Меня послал к вам с этой вестью
Наш полководец Полидор».
Рука гонца сосуд держала:
В сосуде голова лежала;
Врага узнал в ней царский взор.

И гость воскликнул с содроганьем:
«Страшись! Судьба очарованьем
Тебя к погибели влечет.
Неверные морские волны
Обломков корабельных полны:
Еще не в пристани твой флот».

Еще слова его звучали…
А клики брег уж оглашали,
Народ на пристани кипел;
И в пристань, царь морей крылатый,
Дарами дальних стран богатый,
Флот торжествующий влетел.

И гость, увидя то, бледнеет.
«Тебе Фортуна благодеет…
Но ты не верь, здесь хитрый ков,
Здесь тайная погибель скрыта:
Разбойники морские Крита
От здешних близко берегов».

И только выронил он слово,
Гонец вбегает с вестью новой:
«Победа, царь! Судьбе хвала!
Мы торжествуем над врагами:
Флот критский истреблен богами;
Его их буря пожрала».

Испуган гость нежданной вестью…
«Ты счастлив; но судьбины лестью
Такое счастье мнится мне:
Здесь вечны блага не бывали,
И никогда нам без печали
Не доставалися оне.

И мне все в жизни улыбалось;
Неизменяемо, казалось,
Я силой вышней был храним;
Все блага прочил я для сына…
Его, его взяла судьбина;
Я долг мой сыном заплатил.

Чтоб верной избежать напасти,
Моли невидимые власти
Подлить печали в твой фиал.
Судьба и в милостях мздоимец:
Какой, какой ее любимец
Свой век не бедственно кончал?

Когда ж в несчастье рок откажет,
Исполни то, что друг твой скажет:
Ты призови несчастье сам.
Твои сокровища несметны:
Из них скорей, как дар заветный,
Отдай любимое богам».

Он гостю внемлет с содроганьем:
«Моим избранным достояньем
Доныне этот перстень был;
Но я готов властям незримым
Добром пожертвовать любимым…»
И перстень в море он пустил.

Наутро, только луч денницы
Озолотил верхи столицы,
К царю является рыбарь:
«Я рыбу, пойманную мною,
Чудовище величиною,
Тебе принес в подарок, царь!»

Царь изъявил благоволенье…
Вдруг царский повар в исступленье
С нежданной вестию бежит:
«Найден твой перстень драгоценный,
Огромной рыбой поглощенный,
Он в ней ножом моим открыт».

Тут гость, как пораженный громом,
Сказал: «Беда над этим домом!
Нельзя мне другом быть твоим;
На смерть ты обречен судьбою:
Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою…»
Сказал и разлучился с ним.

Вот сидит он на циновке,
Выстлавшей вигвам,
Как живой, посажен ловко,
Величав и прям.

Но кулак уж не сожмется,
На устах — замок.
К горним духам не взовьется
Трубочный дымок.

Где, скажите, взор соколий,
Что, на след напав,
Не терял его в раздолье,
В колыханье трав.

Ноги скрещены покорно —
Не пуститься в бег
С быстротой косули горной
Сквозь буран и снег.

Жизнь ушла из этих вяло
Свесившихся рук,
Не согнуть уж, как бывало,
Им упругий лук.

Он ушел для лучшей доли
В край бесснежный тот,
Где маис на тучном поле
Сам собой растет,

Где леса богаты дичью,
Реки рыб полны,
С каждой ветки песни птичьи
Звонкие слышны.

Духи с ним пируют вместе
В солнечной дали.
Нас оставил он, чтоб с честью
Тело погребли!

Все, что может быть отрадой
Воину в пути,
С похоронным плачем надо
В дар ему снести.

Сложим здесь, у изголовья,—
Путь его далек,—
Мы топор, облитый кровью,
И медвежий бок.

Острый нож положим с краю.
Он сверкал не раз,
С головы врага сдирая
Скальп в возмездья час.

Горстку краски в руку вложим,—
С нею погребен,
Пусть предстанет краснокожим
В мире духов он.

«Сладко мне твоей сестрою,
Милый рыцарь, быть;
Но любовию иною
Не могу любить:
При разлуке, при свиданье
Сердце в тишине —
И любви твоей страданье
Непонятно мне».

Он глядит с немой печалью —
Участь решена;
Руку сжал ей; крепкой сталью
Грудь обложена;
Звонкий рог созвал дружину;
Все уж на конях;
И помчались в Палестину,
Крест на раменах.

Уж в толпе врагов сверкают
Грозно шлемы их;
Уж отвагой изумляют
Чуждых и своих.
Тогенбург лишь выйдет к бою:
Сарацин бежит…
Но душа в нем все тоскою
Прежнею болит.

Год прошел без утоленья…
Нет уж сил страдать;
Не найти ему забвенья —
И покинул рать.
Зрит корабль — шумят ветрилы,
Бьет в корму волна —
Сел и поплыл в край тот милый,
Где цветет она.

Но стучится к ней напрасно
В двери пилигрим;
Ах, они с молвой ужасной
Отперлись пред ним:
«Узы вечного обета
Приняла она;
И, погибшая для света,
Богу отдана».

Пышны праотцев палаты
Бросить он спешит;
Навсегда покинул латы;
Конь навек забыт;
Власяной покрыт одеждой,
Инок в цвете лет,
Неукрашенный надеждой
Он оставил свет.

И в убогой келье скрылся
Близ долины той,
Где меж темных лип светился
Монастырь святой:
Там — сияло ль утро ясно,
Вечер ли темнел —
В ожиданье, с мукой страстной,
Он один сидел.

И душе его унылой
Счастье там одно:
Дожидаться, чтоб у милой
Стукнуло окно,
Чтоб прекрасная явилась,
Чтоб от вышины
В тихий дол лицом склонилась,
Ангел тишины.

И дождавшися, на ложе
Простирался он;
И надежда: завтра то же!
Услаждала сон.
Время годы уводило…
Для него ж одно:
Ждать, как ждал он, чтоб у милой
Стукнуло окно;

Чтоб прекрасная явилась;
Чтоб от вышины
В тихий дол лицом склонилась,
Ангел тишины.
Раз — туманно утро было —
Мертв он там сидел,
Бледен ликом, и уныло
На окно глядел.

«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой,
В ту бездну прыгнет с вышины?
Бросаю мой кубок туда золотой:
Кто сыщет во тьме глубины
Мой кубок и с ним возвратится безвредно,
Тому он и будет наградой победной».

Так царь возгласил, и с высокой скалы,
Висевшей над бездной морской,
В пучину бездонной, зияющей мглы
Он бросил свой кубок златой.
«Кто, смелый, на подвиг опасный решится?
Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?»

Но рыцарь и латник недвижно стоят;
Молчанье — на вызов ответ;
В молчанье на грозное море глядят;
За кубком отважного нет.
И в третий раз царь возгласил громогласно:
«Отыщется ль смелый на подвиг опасный?»

И все безответны… вдруг паж молодой
Смиренно и дерзко вперед;
Он снял епанчу, и снял пояс он свой;
Их молча на землю кладет…
И дамы и рыцари мыслят, безгласны:
«Ах! юноша, кто ты? Куда ты, прекрасный?»

И он подступает к наклону скалы
И взор устремил в глубину…
Из чрева пучины бежали валы,
Шумя и гремя, в вышину;
И волны спирались, и пена кипела:
Как будто гроза, наступая, ревела.

И воет, и свищет, и бьет, и шипит,
Как влага, мешаясь с огнем,
Волна за волною; и к небу летит
Дымящимся пена столбом;
Пучина бунтует, пучина клокочет…
Не море ль из моря извергнуться хочет?

И вдруг, успокоясь, волненье легло;
И грозно из пены седой
Разинулось черною щелью жерло;
И воды обратно толпой
Помчались во глубь истощенного чрева;
И глубь застонала от грома и рева.

И он, упредя разъяренный прилив,
Спасителя-бога призвал,
И дрогнули зрители, все возопив,—
Уж юноша в бездне пропал.
И бездна таинственно зев свой закрыла:
Его не спасет никакая уж сила.

Над бездной утихло… в ней глухо шумит…
И каждый, очей отвести
Не смея от бездны, печально твердит:
«Красавец отважный, прости!»
Все тише и тише на дне ее воет…
И сердце у всех ожиданием ноет.

«Хоть брось ты туда свой венец золотой,
Сказав: кто венец возвратит,
Тот с ним и престол мой разделит со мной!—
Меня твой престол не прельстит.
Того, что скрывает та бездна немая,
Ничья здесь душа не расскажет живая.

Немало судов, закруженных волной,
Глотала ее глубина:
Все мелкой назад вылетали щепой
С ее неприступного дна…»
Но слышится снова в пучине глубокой
Как будто роптанье грозы недалекой.

И воет, и свищет, и бьет, и шипит,
Как влага, мешаясь с огнем,
Волна за волною; и к небу летит
Дымящимся пена столбом…
И брызнул поток с оглушительным ревом,
Извергнутый бездны зияющим зевом.

Вдруг… что-то сквозь пену седой глубины
Мелькнуло живой белизной…
Мелькнула рука и плечо из волны…
И борется, спорит с волной…
И видят — весь берег потрясся от клича —
Он левою правит, а в правой добыча.

И долго дышал он, и тяжко дышал,
И божий приветствовал свет…
И каждый с весельем: «Он жив!— повторял.—
Чудеснее подвига нет!
Из темного гроба, из пропасти влажной
Спас душу живую красавец отважный».

Он на берег вышел; он встречен толпой;
К царевым ногам он упал;
И кубок у ног положил золотой;
И дочери царь приказал:
Дать юноше кубок с струей винограда;
И в сладость была для него та награда.

«Да здравствует царь! Кто живет на земле,
Тот жизнью земной веселись!
Но страшно в подземной таинственной мгле…
И смертный пред богом смирись:
И мыслью своей не желай дерзновенно
Знать тайны, им мудро от нас сокровенной.

Стрелою стремглав полетел я туда…
И вдруг мне навстречу поток;
Из трещины камня лилася вода;
И вихорь ужасный повлек
Меня в глубину с непонятною силой…
И страшно меня там кружило и било.

Но богу молитву тогда я принес,
И он мне спасителем был:
Торчащий из мглы я увидел утес
И крепко его обхватил;
Висел там и кубок на ветви коралла:
В бездонное влага его не умчала.

И смутно все было внизу подо мной
В пурпуровом сумраке там;
Все спало для слуха в той бездне глухой;
Но виделось страшно очам,
Как двигались в ней безобразные груды,
Морской глубины несказанные чуды.

Я видел, как в черной пучине кипят,
В громадный свиваяся клуб,
И млат водяной, и уродливый скат,
И ужас морей однозуб;
И смертью грозил мне, зубами сверкая,
Мокой ненасытный, гиена морская.

И был я один с неизбежной судьбой,
От взора людей далеко;
Один, меж чудовищ, с любящей душой,
Во чреве земли, глубоко
Под звуком живым человечьего слова,
Меж страшных жильцов подземелья немова.

И я содрогался… вдруг слышу: ползет
Стоногое грозно из мглы,
И хочет схватить, и разинулся рот…
Я в ужасе прочь от скалы!..
То было спасеньем: я схвачен приливом
И выброшен вверх водомета порывом».

Чудесен рассказ показался царю:
«Мой кубок возьми золотой;
Но с ним я и перстень тебе подарю,
В котором алмаз дорогой,
Когда ты на подвиг отважишься снова
И тайны все дна перескажешь морскова».

То слыша, царевна с волненьем в груди,
Краснея, царю говорит:
«Довольно, родитель, его пощади!
Подобное кто совершит?
И если уж должно быть опыту снова,
То рыцаря вышли, не пажа младова».

Но царь, не внимая, свой кубок златой
В пучину швырнул с высоты:
«И будешь здесь рыцарь любимейший мой,
Когда с ним воротишься, ты;
И дочь моя, ныне твоя предо мною
Заступница, будет твоею женою».

В нем жизнью небесной душа зажжена;
Отважность сверкнула в очах;
Он видит: краснеет, бледнеет она;
Он видит: в ней жалость и страх…
Тогда, неописанной радостью полный,
На жизнь и погибель он кинулся в волны…

Утихнула бездна… и снова шумит…
И пеною снова полна…
И с трепетом в бездну царевна глядит…
И бьет за волною волна…
Приходит, уходит волна быстротечно:
А юноши нет и не будет уж вечно.

Слышишь? Выгляни в окно!
Средь дождя и мрака
Я торчу давным-давно,
Мерзну, как собака.
Ну и дождь! Потоп кругом!
Барабанит в небе гром.
Спрятаться куда бы?
До чего же ливень зол!
Мокнут шляпа и камзол
Из-за вздорной бабы.
Дождь и гром. В глазах черно.
Слышишь? Выгляни в окно!

К черту! Выгляни в окно!
Холод сводит скулы.
Месяц спрятался. Темно.
И фонарь задуло.
Слышишь? Если, на беду,
Я в канаву упаду –
Захлебнуться можно.
Темнота черней чернил.
Дьявол, знать, тебя учил
Поступать безбожно!
Дождь и гром. В глазах черно.
Баба, выгляни в окно!

Дура, выгляни в окно!
Ах, тебе не жалко?
Я молил, я плакал, но –
Здесь вернее палка.
Иль я попросту дурак,
Чтоб всю ночь срамиться так
Перед целым светом?
Ноют руки, стынет кровь,-
Распроклятая любовь
Виновата в этом!
Дождь и гром. В глазах черно.
Стерва, выгляни в окно!

Тьфу ты, черт! Дождусь ли дня?…
Только что со мною?
Эта ведьма на меня
Вылила помои!
Сколько я истратил сил,
Холод, голод, дождь сносил
Ради той чертовки!
Дьявол в юбке!.. Хватит петь!
Не намерен я терпеть
Подлые издевки.
Дождь и ветер! Шут с тобой!
Баста! Я пошел домой!

О Лаура! Я парю над миром,
Я небесным осиян эфиром:
То в глаза мне заглянула ты.
Упиваюсь ароматом рая,-
Это взор твой вспыхнул, отражая
В яркой бирюзе мои черты.

Я внимаю пенью лир надзвездных,
Гимну сфер, вращающихся в безднах,
С музой сочетаюсь в забытьи,-
Это, медля, как в блаженной муке,
Неохотно покидают звуки
Губы сладострастные твои.

Вот амуры над тобой взлетели,
Опьянев от песни, пляшут ели,
Словно душу в них вдохнул Орфей.
Полюсы вращаются быстрее,-
Это ты, подобна легкой фее,
Увлекла их пляскою своей.

Ты с невольной лаской улыбнулась,-
И в граните, в мраморе проснулась
Жизни теплая струя.
Дивной явью стал мой сон заветный:
Это мне Лауры взор ответный
Молвил: «Я твоя!»

В дни, когда вы светлый мир учили
Безмятежной поступи весны,
Над блаженным племенем царили
Властелины сказочной страны,-
Ах, счастливой верою владея,
Жизнь была совсем, совсем иной
В дни, когда цветами, Киферея,
Храм увенчивали твой!

В дни, когда покров воображенья
Вдохновенно правду облекал,
Жизнь струилась полнотой творенья,
И бездушный камень ощущал.
Благородней этот мир казался,
И любовь к нему была жива;
Вещим взорам всюду открывался
След священный божества.

Где теперь, как нас мудрец наставил,
Мертвый шар в пространстве раскален,
Там в тиши величественной правил
Колесницей светлой Аполлон.
Здесь, на высях, жили ореады,
Этот лес был сенью для дриад,
Там из урны молодой наяды
Бил сребристый водопад.

Этот лавр был нимфою молящей,
В той скале дочь Тантала молчит,
Филомела плачет в темной чаще,
Стон Сиринги в тростнике звучит;
Этот ключ унес слезу Деметры
К Персефоне, у подземных рек;
Зов Киприды мчали эти ветры
Вслед отшедшему навек.

В те года сынов Девкалиона
Из богов не презирал никто;
К дщерям Пирры с высей Геликона
Пастухом спускался сын Лето.
И богов, и смертных, и героев
Нежной связью Эрос обвивал,
Он богов, и смертных, и героев
К аматунтской жертве звал.

Не печаль учила вас молиться,
Хмурый подвиг был не нужен вам;
Все сердца могли блаженно биться,
И блаженный был сродни богам.
Было все лишь красотою свято,
Не стыдился радостей никто
Там, где пела нежная Эрато,
Там, где правила Пейто.

Как дворцы, смеялись ваши храмы;
На истмийских пышных торжествах
В вашу честь курились фимиамы,
Колесницы подымали прах.
Стройной пляской, легкой и живою,
Оплеталось пламя алтарей;
Вы венчали свежею листвою
Благовонный лен кудрей.

Тирсоносцев радостные клики
И пантер великолепный мех
Возвещали шествие владыки:
Пьяный Фавн опережает всех;
Перед Вакхом буйствуют менады,
Прославляя плясками вино;
Смуглый чашник льет волну отрады
Всем, в чьем кубке сухо дно.

Охранял предсмертное страданье
Не костяк ужасный. С губ снимал
Поцелуй последнее дыханье,
Тихий гений факел опускал.
Даже в глуби Орка неизбежной
Строгий суд внук женщины творил,
И фракиец жалобою нежной
Слух эриний покорил.

В Елисейских рощах ожидала
Сонмы теней радость прежних дней;
Там любовь любимого встречала,
И возничий обретал коней;
Лин, как встарь, былую песнь заводит,
Алкестиду к сердцу жмет Адмет,
Вновь Орест товарища находит,
Лук и стрелы – Филоктет.

Выспренней награды ждал воитель
На пройденном доблестно пути,
Славных дел торжественный свершитель
В круг блаженных смело мог войти.
Перед тем, кто смерть одолевает,
Преклонялся тихий сонм богов;
Путь пловцам с Олимпа озаряет
Луч бессмертных близнецов.

Где ты, светлый мир? Вернись, воскресни,
Дня земного ласковый расцвет!
Только в небывалом царстве песни
Жив еще твой баснословный след.
Вымерли печальные равнины,
Божество не явится очам;
Ах, от знойно-жизненной картины
Только тень осталась нам.

Все цветы исчезли, облетая
В жутком вихре северных ветров;
Одного из всех обогащая,
Должен был погибнуть мир богов.
Я ищу печально в тверди звездной:
Там тебя, Селена, больше нет;
Я зову в лесах, над водной бездной:
Пуст и гулок их ответ!

Безучастно радость расточая,
Не гордясь величием своим,
К духу, в ней живущему, глухая,
Не счастлива счастием моим,
К своему поэту равнодушна,
Бег минут, как маятник, деля,
Лишь закону тяжести послушна,
Обезбожена земля.

Чтобы завтра сызнова родиться,
Белый саван ткет себе она,
Все на той же прялке будет виться
За луною новая луна.
В царство сказок возвратились боги,
Покидая мир, который сам,
Возмужав, уже без их подмоги
Может плыть по небесам.

Да, ушли, и все, что вдохновенно,
Что прекрасно, унесли с собой,-
Все цветы, всю полноту вселенной,-
Нам оставив только звук пустой.
Высей Пинда, их блаженных сеней,
Не зальет времен водоворот:
Что бессмертно в мире песнопений,
В смертном мире не живет.

Мой дар иссяк, в мозгу свинец,
И докурилась трубка.
Желудок пуст. О мой творец!
Как вдохновенье хрупко!

Перо скребет и на листе
Кроит стихи без чувства.
Где взять в сердечной пустоте
Священный жар исскуства?

Как высечь мерзнущей рукой
Стих из огня и света?
О Феб, ты враг стряпни такой,
Приди согрей поэта!

За дверью стирка. В сотый раз
Кухарка заворчала.
А я – меня зовет Пегас
К садам Эскуриала.

В Мадрид, мой конь!- И вот Мадрид.
О, смелых дум свобода!
Дворец Филипппа мне открыт,
Я спешился у входа.

Иду и вижу: там, вдали,
Моей мечты созданье,
Спешит принцесса Эболи
На тайное свиданье.

Спешит в объятья принца пасть,
Блаженство предвкушая.
В ее глазах – восторг и страсть,
В его – печаль немая.

Уже триумф пьянит ее,
Уже он ей в угоду…
О дьявол! Мокрое белье
Вдруг шлепается в воду!

И нет блистательного сна,
И скрыла тьма принцессу.
Мой бог! Пусть пишет сатана
Во время стирки пьесу!

Монумент, возникший злым укором
Нашим дням и Франции позором,
Гроб Руссо! Склоняюсь пред тобой!
Мир тебе, мудрец, уже безгласный!
Мира в жизни ты искал напрасно,-
Мир нашел ты, но в земле сырой.

Язвы мира век не заживали:
Встарь был мрак – и мудрых убивали,
Нынче – свет, а меньше ль палачей?
Пал Сократ от рук невежд суровых,
Пал Руссо… но от рабов Христовых,
За порыв создать из них людей!