Стихи зарубежных поэтов

Прибудь во мне, как настроения вечные
сурового ветра, а не
Как приходящие вещи –
нарядность цветов.
Оставь меня в полном одиночестве
утесов угрюмых
И вод седых.
Пусть о нас говорят боги ласково
В дни после этого
Тенистые цветы Орка
Заполнили его.

Вещь сия, у которой набор моральных норм, но нет сути,
Завела знакомство там, где могла быть любовь.
И ничего теперь не нарушает ее размышлений.

Ваш ум и сами вы – наше Саргассовое море,
Лондон пронесся мимо – два десятка лет,
И корабли чудесные оставили вам то и се, спасаясь бегством:
Идеи, сплетни старые, остатки всех вещей
Странный рангоут знаний и тусклые бесценные предметы.
Искали вас великие умы – за неимением другого.
Вы на вторых ролях всегда. Трагедия?
Нет. Вам это предпочтительней, чем обычная роль:
Один скучный мужчина, тупеющий и чрезмерно привязанный к жене,
Один заурядный ум – с каждым годом одной мыслю меньшей.
О, вы терпеливы; я видел, как сидите вы
Часами там, где сделалась бы буря в других обстоятельствах.
Теперь вы платите. Да, в оплате вы щедры.
Вы – личность интересная, приходят к вам
И с собой уносят добычу странную:
Улов трофеев; какое-то любопытное замечание;
Факт, не ведущий никуда; историю иль две,
Чреватые мандрагорами или еще чем-то,
Что могло бы оказаться полезным, но никогда таковым не оказывается,
К уму никакому не подходит и остается бесполезным иль
своего не дождавшись часа на закате дней;
Тусклая, безвкусная, чудесная старинная работа;
Кумиры и серая амбра и редкая инкрустация, –
Это богатства ваши, ваш впечатляющий багаж; и тем не менее,
Ради всего этого судового запаса преходящих вещей,
Необыкновенные дрова наполовину отсырели, а новый, свежий запас:
В степенном течении разных цветов и глубокий
Нет! Ничего здесь нет! В целом и во всем
Ничего нет вашего.
И все же это вы.

“Благодарю тебя, что бы там ни сталось,” – и она отвернулась,
и, как только солнца луч, на цветах повисший,
пропал, когда ветер поднял их в стороны,
поспешно покинула меня. Нет, что бы там ни сталось,
час солнцем освещен, и самые могущественные боги
не могут похвастаться ничем лучшим,
как наблюдать за тем, как этот час прошел.

Прощайте, гостиных светских уют,
Где профессоров все вопрошанья снуют.
Дипломатов во фраках собранья средь помп:
Всё решается бранью газа и бомб.

Соната для двух фортепьяно, былин
Волшебные феи, герой-исполин,
Трофеи искусства, что едки как соль,
И ветви олив полонят антресоль.

Дьявол нарушил запрет. Из тюрьмы
Лаз обнаружил в мир кутерьмы,
Где Создатель навеки его заточил,
Где ангел-бунтарь зуб на весь свет точил.

Как грипп, в любой забирается дом.
Сосед запирается – ждёт под мостом.
Парит в небесах, как чайка иль гусь.
Из буфета, из-под кровати «кусь-кусь».

Уста разинем! Чтоб скрыть, как азу
Горящую, ненависть в синем глазу
Он может младенцем прикинуться аль
Старушкой в трамвае, закутанной в шаль.

Слесарь, лекарь – его ремесло.
В любой из профессий он – в море весло.
Не щадит икр для танцев, хоккейных игр.
Как растение тих он, свиреп как тигр.

Там, где он царит, милая, да,
Там разверзлись клоаки порока. Туда
Он тебя хотел бы игриво увлечь
И гриву волос прекрасных отсечь.

У убийцы мильоны уже под кирзой,
Сражённые, как голубицы, гюрзой.
Сотни деревьев умолкли с тех пор:
Я — карающий меч, точнее – топор.

Я у планиды за пазухой рос.
Третий сын. Ланиты – подобие роз.
Мне поручено землю – поймав Сатану –
От людей избавить. Кто первый? А-ну!

Кошмар процветает в жилищах людей,
Содома с Гоморрой, древних, лютей.
И на смертном одре в них клубиться разврат.
Я желаний спалить города буду рад.

Рты не дремлют — жуют. Сбыв, оплатив,
Вероломных дум и машин наплодив,
Гордыни своей – сам размером с петит –
Человечек спешит утолить аппетит.

Дьявол мертв. Карать вас стану. Потом –
Жевать с икрой – толстым слоем – батон.
Проживать возведу многокомнатный храм
С пылесосом в подарок ковровым вихрам.

В сером авто позабавлю ездой.
Тафтой лик сверкнет – обернуся звездой.
Бить круглосуточно стану в набат
И по улицам хлыну, как водопад.

Итак, Петер, Пауль, бедный Горас,
Джон большой и малый, на этот раз
Многолетним занятьям приходит конец:
Летним утром убит будет адов гонец.

Для того барабанный праведный гнев
Вам трубит банный день, точно осатанев,
И утробы распахнуты свежих могил,
Чтоб с земли смыть грехов нескончаемых ил.

Попритихли рыбы в омутах вод.
Полыхает, как ель в декабре, небосвод.
И пророчит на Западе шива-звезда:
«Человечество живо, но будет и мзда».

Так прощайте: домик с алой стеной,
Кровати двуспалой плед шерстяной,
На обоях пташки, тем паче – в окне.
Прощайте все, все, что сгинут в огне.

Бюро Статистики подтвердило снова,
Что он не судился, все данные говорят:
В современном смысле старомодного слова
Он праведник, внесший свой скромный вклад
В развитие нашей Великой Страны.
С самой юности до пенсионного года
Он ни разу (исключая годы войны)
Не увольнялся со своего завода.
В Кукиш-Моторс ему всегда были рады:
Не штрейкбрехер, достойные взгляды,
Профсоюзные взносы уплачивал в срок.
(Профсоюз положительный), означенный парень
По мнению Психологов был популярен
На службе, и выпивка шла ему впрок.
Каждый день он покупал по газете,
Реакция на Рекламу была первый класс,
Застрахованный от всего на свете,
Он в Больнице, однако, был только раз.
Согласно Вестнику высших сфер,
Он был поклонник Системы Рассрочек,
Имел все вещи и, среди прочих,
Радиолу, машину, кондиционер.
По мнению Службы общественных мнений,
Во взглядах его был здравый резон:
Если был мир — за мир был и он,
А война — он шел на войну. Тем не менее
Он выжил, имел пятерых детей,
Наш Демограф писал в одной из статей
О количестве этом как об идеале.
В Школе был смирным, правильно рос.
Был ли счастлив? Свободен? Странный вопрос:
Если б не был, мы бы об этом знали.

Любовь моя, челом уснувшим тронь
Мою предать способную ладонь.
Стирает время, сушит лихорадка
Всю красоту детей, их внешний вид,
И стылая могила говорит,
Насколько детское мгновенье кратко.
Но пусть дрожит иное существо
В моих объятьях до лучей рассветных,—
Из всех виновных, смертных, безответных
Лишь ты отрада сердца моего.

Плоть и душа не ведают преград:
Любовникам, когда они лежат
На склоне зачарованном Венеры
В очередном беспамятстве, она
Ниспосылает свет иного сна-
Зарницу истинной любви и веры.
В то время, как пустынник среди скал
С его весьма абстрактным умозреньем,
Настигнутый любовным озареньем,
Испытывает плотских чувств накал.

Уверенность и вера канут в сон,
Как ночью зыбкий колокольный звон,
Который иссякает в дальней дали.
А новомодные педанты в крик:
На все есть цены, оплати, должник,
Все, что им карты мрачно нагадали,—
Все ценности по ценнику тщеты!..
Но эта ночь пусть сохранит до крохи
Все мысли, поцелуи, взгляды, вздохи
Того, что в этом мире — я и ты.

Все бренно — красота, виденья, мгла.
Так пусть дремоту твоего чела
Рассвет ласкает ветерком спокойным,
Пусть наградит тебя он днем таким,
Чтоб взгляд и сердце восхищались им,
Найдя наш смертный мир вполне достойным.
Пусть видит полдень, полный духоты,
Что ты — источник силы животворной,
А полночь, полная обиды черной,—
Как взорами людей любима ты.

На страданья у них был наметанный глаз.
Старые мастера, как точно они замечали,
Где у человека болит, как это в нас,
Когда кто-то ест, отворяет окно или бродит в печали,
Как рядом со старцами, которые почтительно ждут
Божественного рождения, всегда есть дети,
Которые ничего не ждут, а строгают коньками пруд
У самой опушки,— художники эти
Знали — страшные муки идут своим чередом
В каком-нибудь закоулке, а рядом
Собаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом,
А лошадь истязателя спокойно трется о дерево ладом.

В «Икаре» Брейгеля, в гибельный миг,
Все равнодушны, пахарь — словно незрячий:
Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,
Но для него это не было смертельною неудачей,—
Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоно
Воды, а изящный корабль, с которого не могли
Не видеть, как мальчик падает с небосклона,
Был занят плаваньем, все дальше уплывал от земли…

Грошевая биография подробно все собрала:
Как его бил отец, как он сбежал из дома,
Как в юности бедовал, какие такие дела
Его превратили в личность, которая всем знакома.
Как воевал и рыбачил, трудился дни напролет,
Морю дал имя, лез, теряя сознанье, на горы,
И даже, как мы, по свидетельству новых работ,
Рыдал от любви, хоть это и вызывает споры.

Биографы поражены лишь одною его чертой,—
Что он при всей своей славе вздыхал все время о той,
Которая содержала в идеальном порядке дом,
Свистела, блуждая по саду в сумерках скоротечных,
И отвечала на некоторые из его бесконечных
Длинных писем, которых никто не видел потом…

«Куда ты,— наезднику молвил начетчик,—
В юдоли той, политой кровью, сгоришь,
Там запах дурмана страшней урагана,
Там в ров для таких храбрецов угодишь».

«Представь-ка,— пытливому начал пугливый,—
Там ворохом праха завалит проход,
Там, как ни глазей, не отыщешь лазейки,
Земля вкругаля из-под ног гам пойдет».

«Взгляни же,— сказал домосед непоседе,—
В седло ль к этой птице садиться спиной,
Вмиг с вегки сорвется, и в шею вопьется,
И крови напьется с мукой костяной».

«Поеду»,— начетчику молвил наездник.
«Я справлюсь»,— пугливому начал пытливый.
«Тебя,— непоседа сказал домоседу,—
Съест птица, а я вот уеду без следу».

Соседи над вами танцуют канканы.
Роняют на пол утюги и стаканы.
С рассвета до вечера в спальнях походы.
Приемник орет на весь дом про погоду.
И всю неделю у них суббота,
А в ванной течет потолок, а вам спать охота.
Своих же гостей, господа и дамы,
Они развлекают игрой на там-тамах.
Когда эти оргии, к счастью, кончаются,
Они по кроватям, как стадо слонов, разбредаются.
Ох, как бы любили мы все своих ближних,
Когда б они жили этажом ниже.

Ну сколько же можно талантливых перьев ломать
Про то, что нет мальчику лучшего друга, чем мать!
И как не устали умильно плакать,
Отводя эту роль бессловесной собаке!
Нет, что вы, язык у меня не отсохнет:
Я очень люблю стариков и животных.
И все же, я твердо уверен, друзья,
Что лучший мой друг, разумеется, — я.
Мы любим одно и одно презираем,
Мы ближе друг другу, чем перс и иранец,
Мы душами слиты, как певчие в хоре,
У нас все совместно – и счастье, и горе.
Когда я без денег — я тоже в долгах.
Когда я шучу, то пойму – не дурак.
Когда я хочу, то вступаю в беседу.
Мы оба не терпим парадных обедов.
Когда я устал дожидаться трамвая,
Я влезу и ловко толпу растолкаю.
Я дронт, я додо, что исчезли когда-то,
Со мной мы страдаем от этого факта.
Ах, да, на любое мое прегрешенье
Я вмиг для меня нарисую прощенье.
Кто лучше меня мне развеет тоску,
Разделит со мной гробовую доску?
Так Пифий с Дамоном когда-то дружили.
Нет, мы не философы — так, простофили.
Теперь отвечай, но без шуток и честно:
Ты сам для тебя не на первом ли месте?

Я разрешил бы грешить только лицам,
Которые безмятежностью подобны птицам,
Потому что если вы не можете грешить без дрожи,
То это выходит себе дороже.
Не стоит соблазняться даже мелким грешком,
Если вы у совести под башмаком.
Одни люди раскаиваются на миллион, согрешив на две
ломаные полушки,
А другие посвистывают, отравив мужа мышьяком или
придушив бабушку при помощи подушки.
Одни не теряют самообладания, проводя дни на грани delirium
tremens,
А другие готовы повеситься на вешалке, если выпили на
именинах лишний коктейль и развлекали гостей стихами
миссис Хеманс.
Одни не испытывают склонности к моногамии и ведут себя как
известные домашние пернатые,
А другие впадают в глубокую депрессию, если протанцуют два
танго подряд с дамой, на которой они не женатые.
Один, не уплатив за проезд в автобусе, считает, что ад для
него — слишком мягкая мера,
А другой разоряет сирых и вдовых и порой настолько входит
во вкус, что разоряет все новых и новых — и превращается
в миллионера.
Я не собираюсь лезть напролом
И определять, в чем разница между добром и злом,
Но если вы относитесь к злополучному меньшинству,
признающему, что такая разница есть,— я вам советую
прямо и грубо:
Противьтесь наимельчайшим искушениям, сжав кулаки и по
возможности зубы.
Ксли вы стремитесь к душевному покою, совершать зло можно
только при условии, если вам никогда не приходит в
голову, что вы совершаете зло;
И если вы при этом спите спокойно и смотрите миру прямо в
глаза — считайте, что вам повезло.
Но если вы начинаете думать, что делать зло, пожалуй, не
стоило и что вообще вы такой и сякой,—
Проститесь с надеждой на душевный покой.
Итак, я позволю себе сказать в заключение этой печальной
повести:
Для счастья нужна либо чистая совесть, либо чистое отсутствие
совести.

Лучше быть обладателем врожденной опухоли, или, выража-
ясь научно, тумора,
Чем иметь врожденное чувство юмора.
Люди, у которых есть чувство юмора, проводят время в общем
неплохо,
Но они не совершат ничего выдающегося и ничем не
обессмертят свою эпоху,
Потому что как они могут совершить что-нибудь выдающееся,
если им сразу приходит в голову,
Что у них при этом дурацкий вид, и они немедленно бросают
совершать и начинают давиться от смеха, хотя никто не
понимает, что тут веселого.
Фрески Микеланджело в Сикстинской капелле настолько
бессмертны, что от них люди падают в обморок, если
доверять слухам;
Но я ручаюсь, что старик никогда бы не выдал эти фрески,
вообрази он только, какое это смехотворное занятие-
лежать под потолком кверху брюхом.
По счастью, в жизни не так уж много роковых камней
преткновения, но один из наиболее роковых—способность
смотреть с чужой точки зрения.
Пусть ваша любящая мама пророчит вам богатство и славу-
махните рукой на ее пророчества:
Если вы допускаете, что на каждую проблему можно
посмотреть с двух сторон — мир не узнает вашей фамилии
и тем паче имени-отчества.
В самом деле, как могли бы дельцы захватывать рынки и
наживать тыщи,
Если б они вдруг начали слюнтяйничать и думать, что лишают
кого-то пищи?
Возьмите к примеру мэров, сенаторов, президентов (за
исключением Конанта из Гарварда!), а также прочее
доблестное воинство:
Как могли бы они побеждать на выборах, если бы в душе при-
знавали за противником хоть какие-нибудь достоинства?
Будь ты хоть семи пядей во лбу и путь свой добрыми
намереньями вымости,—
Ты не добьешься даже минимума удобств, если не уверен в
своей непогрешимости.
Люди, у которых есть чувство юмора, иногда демонстрируют
завидную решимость,—
Но увы, они никак не могут решиться уверовать в собственную
непогрешимость.

Я не знаю точно, в каких местах находились первые человече-
ские поселения — пусть они уж давно опустели,—
Но могу поручиться, что даже там люди начинали каждый
божий день с того, что вставали с постели.
Люди вылезали из-под одеяла на протяжении многовековой
истории-
Во дворце и в пульмановском вагоне, в тюрьме и в санатории.
Первобытный человек должен был встать, прежде чем пойти
добыть бронтозавра и утвердить себя как индивида;
Джузеппе Верди должен был встать, прежде чем сесть и
сочинить свою бессмертную оперу «Аида»;
Александр Македонский должен был встать, прежде чем
отправиться верхом на коне завоевывать новую местность;
Даже Рип ван Винкль должен был сперва проснуться, чтобы
влезть на гору и погрузиться в следующий сон, который и
принес ему мировую известность.
Что же получается? Синицы произошли от синиц, а предки
незабудок были незабудки,
А люди ведут свой род от людей, которые из поколения в
поколение вставали по меньшей мере раз в сутки.
поскольку синицы происходят от синиц, их не надо
заставлять щебетать по-синичьи, а не изъясняться, скажем,
в манере крысиной;
поскольку незабудки пошли от незабудок, их не надо
вынуждать пахнуть незабудками, а не мыловаренными
заводами или жженой резиной.
на примере людей мы видим, что наши постоянно
встававшие предки могли бы с тем же успехом всю жизнь
провести на перине (кто побогаче) или на сене (кто
попроще),
Потому что мы так и не научились вставать и делаем это
каждое утро только под воздействием своей или чьей-
нибудь совести, будильника или тещи.
Лично я давно пришел к выводу, который, впрочем, столь
очевиден, что к нему мог бы прийти уже Гомер:
Если бы Природа действительно предназначила человека для
того, чтобы он вставал по утрам,— он вставал бы
естественным образом и без всяких принудительных мер.

Давно известно каждому школьнику — и даже каждой ученой
женщине, если она к науке не глуха,—
Что на свете существует два вида греха.
Первый вид называется Грех Совершения, и грех этот
важный и сложный,
И состоит он в совершении того, чего совершать не положено.
Второй вид греха-полная противоположность первому,
и зовется он Грех Упущения, и грех этот столь же тяжкий,
что передовыми праведниками всех времен — от Билли
Санди до Будды — авторитетно доказано,
И он заключается в несовершении того, что вы делать должны
и обязаны.
Я тоже хотел бы высказать мнение по поводу этих двух видов
греха — сначала по поводу первого, чтоб со вторым не
мешать его,—
А именно: из-за него не стоит терзаться, потому что Грех
Совершения, как бы он ни был греховен, по крайней мере
доставляет удовольствие — иначе кто бы стал совершать
его?
Второй вид греха-Грех Упущения — менее гласный,
Но зато он самый опасный.
Что причиняет истинные страдания?
Невнесенные взносы, неоплаченные счета, неподсчитанные
расходы, ненаписанные письма и пропущенные свидания.
Кроме того, Грех Упущения носит весьма прозаический харак-
тер, до которого мы грешные не очень охочи:
Если вы не делаете того, что следует, для вас не наступают
праздничные дни и тем паче египетские ночи.
Вас не охватывает блаженный экстаз
Всякий раз как вы не платите за свет и за газ;
Вы не хлопаете по спине знакомых в таверне и не кричите:
«Друзья!
Давайте веселиться — не напишем еще по одному письму, и за
все ненаписанные письма плачу я!»
В мире много утех для души и для тела, но
Нас не может осчастливить то, что нами не сделано.
И хоть все мы ожидаем от жизни благ — нам просто вынь да
положь их,—
У нас бывает гораздо больше мороки от несовершенных нами
хороших поступков, чем от совершенных нами нехороших.
Итак, если вы меня спросите, я скажу, что наверное лучше
совсем не грешить, но уж если согрешить доведется без
спроса вам,—
Грешите предпочтительно первым способом.

Представьте себе Вы сидите на тёмной террасе,
И к девушке рядом сильней, чем к богатой невесте охвачены страстью.
Летний вечер ну просто наичудесный,
И шепчет луна Вам — Любить есть активный глагол всем известный,
И звёзды заискрились моментально,
И старые венские вальсы играют так сентиментально,
И без робости пальцы свои на Ваши она навивает,
И после романтического молчанья Вы спросили о мыслях, что это ей всё
навевает,
И она проскользнула с дорожки омытой луною в интимность веранды,
И сказала, О, я изумляюсь, что за день так много съедает бамбука детёныш
Гигантской Панды.
Или зимний закат созерцаете вы, внизу — гор крутизна,
И всё как со страниц Сигрид Унсет — прекрасного крутизна,
И за талию обняв её делаете Вы признание, в котором прекрасно выстроенное
содержание напоминает Уйды или Теккерея страницу,
Но после романтического молчанья она говорит, что забыла заказать лаймы
для дайкири и пиццу.
Или в полумраке гостиной Вы задали ей важнейший вопрос, без сомнения,
Но после романтического молчанья — она говорит, я думаю этот столик
смотрится привычней, там где столик стоит обычно, но с другой стороны
можно столик и передвинуть, каково ваше мнение?
И вот так они свингом нас бьют ниже пояса:
Это не значит, что нет в них ничего святого, просто в Священный Момент часто
их мысли куда-то уносятся.

Кто женских глаз прославит взор,
Кто губки хвалит бодро,
Один — изысканность манер,
Другой — охотней бёдра.

Весь лирикою полон:
Наверно здесь поэт, как есть
Страдает женским полом.
Пусть говорят, что я балда,
Кричу, да здравствует еда!
Одна еда.
Да-да, еда,
Как раз обычная еда.
Фазаны терзают мне вкус,
Ещё черепаха, приветы
Креветкам послать не боюсь
Что в тесте, в котлете, в паштете.
Легко достаю массу масла,
Легко покупаю я джем,
К еде моя страсть не погасла-
Бекон ем, и крем ем, и клэм.
Коль всё — еда,
Одна — еда,
Меня волнует лишь еда.
Сквозь раздумий рифы
Пробивается рифма
Без труда-
Лишь ЕДА.
Кто пишет гладь сапфирных вод,
Кто всем грозящий шторм.
Ягняток много на холстах,
Но больше — бабьих форм.
Ещё с пещерных тех времён
Писал художник с чувством
Как символ Жизни — женский бюст,
Но это ли Искусство?
Нимф голых тело-
Ерунда.
Пусть на холсте — одна еда,
Всегда еда,
Только еда,
Как раз обычная еда.
Смелее филея, мой свет,
Достань, коль ты друг бесподобный,
И спаржу подрежь в винегрет,
Иль то, что находишь съедобным.
Неси-ка сосиски с курицей,
Смородину, свёклу, салат,
Яблоки, яйца и устрицы,
Я всё это съесть буду рад.
И если еда —
Есть эта еда,
Мне родная любая еда.
И когда я мечтаю,
То в мыслях, я знаю,
Всегда
Лишь еда.

В чем мы безвинны, в чем
Мы виноваты? Все на свете смертны,
Все жертвы под мечом.
Кто объясненье даст: откуда — храбрость,
Все это убежденное сомненье,
Весь этот зов немой и слух оглохший,
То, что в любой беде и даже в смерти
Вселяет в слабых страсть-
Быть, не poбеть, не пасть?

Всех прозорливей тот,
И тот исполнен радопи и силы,
Кто смертность не клянет
И в злоключенье — в заключенье — может
Подняться над собой, как море в бездне,
Которое, стремясь освободиться,
Сражается, но в берегах оставшись,
В смирении своем
Спасает свой объем.

Поэтому лишь тот,
Кто сильно чувствует, не суетится.
Так птица, что поет,
Становится стройнее и красивей:
Хотя она в плену, в ее руладах
Мы слышим: наслажденье недостойно,
Лишь в радости достоинство живого.
Пусть смертно естество,—
В нем будущность всею!

все та же;
приветлива и чудо как зелена,
зеленее, клянусь, не бывает страна.
Что ни имя, то песня, без исключенья.
Разоблаченья от преступников
отскакивают, как мячи; и удары тоже;
но упаси тебя боже обидеть преступника невниманьем.
Ирландцы — дети природы:
плащи-как накидка
венерина, оторочена звездами, на шее
заастегнута глухо, с иголочки новые рукава.

Если в Ирландии вправду
на арфе, бывает, играют вспять
и папоротниковых семян набрать
в полдень бегут, чтоб задобрить впрок
«титантов в броне с головы до ног»,
неужто семян не найдется, чтоб
отучить от упрямства, а волшебству
вернуть права?
Недотепы и горемыки
в ирландских легендах обходятся без матерей
преспокойно, но без бабушек-ни за что.

Эпизодик в ирландском духе:
пара осталась без брачных уз,
когда прапрабабка моя, любой союз
крушившая в пух с мастерством
врожденным, изрекла: «Жених выше похвал,
без сомненья, есть возраженье
единственное: он не
ирландец». Кто фей
перехитрит, ведьм дружить уговорит,
кто продолжает орать
опять и опять: «Не уступлю!», тому не понять,

что с вободным бывает тот,
кто в плен добровольный идет
к безграничной вере, пусть циник зовет
ее наивностью. Быстрые длинные пальцы
расправляют с трепетом бабочке крылья
в летний зной тончайшей иглой
и шалея дрожат над павлиньим хвостом,
мелькнув, зацепляют шерстинкой
за крылышко ястреба — это гордыня
хорохорится ныне, как в колдунах,
не безумие вовсе. Искусные руки не всуе

лен для камчатного полотна треплют —
выбеленное ирландской погодой холодной,
оно неподвластно стихии водной,
как серебристая замша, как живая кожа.
Бусинки витые, полумесяцем вьгнутые, золотые
выемки разве сравнятся
с висюльками фуксии пурпурно-коралловыми?
О Эйре, ужели кайра-танцорка
и тетерка и коноплянка-певица,
чей серебрится голос, как звук клавесина,
ужель знаменуют упорство милейшие птицы?

Значит, выходит такая картина:
они — заколдованный Джеральд, который спроста
превращался в оленя или в громадного кота
зеленоокого. Ввиду житейских неудобств
они невидимками стали, на земле
им жизни нет. Ирландцы твердят: «Ваша печаль —
нам в печаль, а ваша радость —
в радость и нам». Мне бы хотелось
в это поверить хоть частью ума.
Я в печали, уйму раздраженье едка ли, я ведь
ирландка сама.