Стихи зарубежных поэтов

так многое зависит
от

красной
тачки

покрытой дождевой
водой

стоящей возле белых
цыплят

Я съел
сливы
что лежали
в холодильнике

ты их
наверное
хотела оставить
на завтрак

Прости меня
они были восхитительны
такие сладкие
и такие холодные

Я расскажу вам, мои горожане,
как нужно устраивать похороны—
вам понадобится целая труппа
актеров—
по меньшей мере один должен будет вычистить мир —
и вы непременно должны уметь видеть, где низ.

Смотрите! катафалк впереди.
Я начну с его внешнего вида.
Ради Бога, только не черный—
но и не белый — и не блестящий!
Лучше всего — потрепанный — как фермерский фургон—
с позолоченными колесами (они могут быть
и новыми при низкой стоимости)
или вовсе без колес:
тяжелая платформа, что тащат по земле.

Разбейте стекло!
Бог мой — стекло, мои горожане!
Зачем? Чтобы мертвому
смотреть извне, или нам наблюдать
как хорошо он устроен, или чтобы смотреть
на цветы или на их отсутствие—
или для чего?
Чтобы от дождя и снега его уберечь?
На него вскоре дождь потяжелее польется:
камни и грязь и мало ли что еще.
Пусть не будет стекла—
и обивки, уф!
и крошечных медных завитушек,
и маленьких легких колес на дне—
мои горожане, о чем думаете вы?

Итак, тяжелый простой катафалк
с позолоченными колесами и без крыши вовсе.
И на нем гроб лежит
сам по себе.

Пожалуйста, не нужно венков—
и, особенно — свежих домашних цветов.
Простого поминания будет достаточно,
скажите, чем славен он был и чем известен:
своей старой одеждой — возможно, парой книг—
Бог знает чем! Вы поймете,
что вам сделать со всеми этими вещами
мои горожане —
что-нибудь найдется—что угодно,
хотя бы цветы, если уж на то пошло.
Так многое можно найти для катафалка.

Ради бога, взгляните все же на водителя!
Снимите с него мантию. На самом деле,
там вовсе нет места для такого, как он—
бесцеремонно
вывозящего нашего друга к его величию!
Спустите его—спустите его!
Низкий и неприметный! Я бы не позволил ему ехать
в катафалке вовсе — будь он проклят—
мелкий подчиненный могильщика!
Пусть держит вожжи
и в стороне идет
также неприметно!

Теперь немного и о вас:
Идите сзади—как это делают во Франции,
седьмым классом, или, если вы едите, то
к черту вуали! Идите с неудобным
видом; откройтесь—
как будто бы вы переживаете горе.
Или вам кажется, что вы можете горе внутри запереть?
Чего—от нас? Нас, кому, возможно,
нечего терять? Поделись с нами,
поделись с нами—деньгами,
что лежат в твоем кармане.

Идите.
Я думаю, вы готовы.

То был морозный день.
Мы схоронили нашу кошку,
а после взяли ее коробку
и подожгли ее
на заднем дворе дома.
Те блохи, что избежали
земли и пламени,
от холода погибли.

Вы говорите: «Любовь — то, любовь — это
ветви тюльпанного дерева, ивы усики,
ветер и гребни дождя,
звон и капель, звон и капель—
уплывающие ветки.» Ха!
Любовь никогда и не бывала в этих краях.

Крупная молодая простоволосая женщина
в переднике

С гладко зачесанными волосами
стоит на улице

Кончик одной ноги в чулке
касается тротуара

Туфлю она держит в руке. И смотрит
внимательно внутрь

Вытаскивает бумажную стельку
хочет нащупать гвоздь

Который давно мешает ей.

По дороге в инфекционную больницу
под этим океаном голубизны
пестрящим облаками гонимыми с северо-востока —
холодный ветер. По сторонам дороги —
бесконечные пустые поля
коричневые от сухого бурьяна. Местами

пятна стоячей воды
отдельные высокие деревья

Вдоль всей дороги розовая, красноватая
узловатая, вертикальная, ветвящаяся
живая плоть кустарников и деревьев
с мертвыми коричневыми листьями, а под ними
безлиственные побеги —

безжизненные на вид, бессильные,
ошеломленные приходом весны —
В этот новый мир они вступают нагие,
закоченевшие, не уверенные ни в чем,
кроме того, что вступают в него. Вокруг
все тот же привычный, пронизывающий ветер-

Сегодня трава, завтра
это окажется кудрями дикой моркови
один за другим они обретают определенность
Это ускоряется: форма листа, рисунок

Но пока что оцепенелая торжественность
вступления — хотя глубокая перемена
произошла уже с ними: вцепившись в землю,
пробуют шевелить корнями, начинают пробуждаться.

Почему я пишу сегодня?

Красота
этих страшных лиц
людей незначительных
побуждает меня:

негритянских женщин
поденщиков —
старых и столько переживших —
возвращающихся домой вечерами
в поношенной одежде
их лица подобны
старому флорентийскому дубу.

Также

застывшие маски
ваших лиц побуждают меня —
значительные люди —
но
совсем по-другому.

Большая, но не тучная Алиса
На свой закатный возраст оперлась.
Кот осклабится сквозь дремлющие листья,
От гнева беспричинного трясясь.

Изменчив вечный свет над страшной рамой,
Там сгорбилась навек трава в стекле,
Застигнутая дребезжащей драмой
В неколебимой зазеркальной мгле.

Наморщив носик, умница Алиса
Весь день решает с каменным лицом,
Как подсластить последствия каприза
Каким-нибудь магическим словцом.

Окутанная вечностъю двойница
Чихнуть боится: только рот скриви —
И Bсe-Алиса мигом раздробится
Под натиском предательской любви —

Любви к себе (земной и в Зазеркалье),
Чей холод домогается тепла,
А губы — губ своих же (не она ли
Их рассекла, уйдя во мглу стекла?).

Дитя душевного кровосмешенья,
Безвольная, как берег меловой,
Она-головоломка и решенье,
Костер, с душой бесплотно-огневой:

Как в космосе, здесь ночь без дней, вернее-
День без ночей, и мир развоплощен
Так сладостно, и стынет перед нею
Ленивый прах людей, сгущенных в сон!..

Мы тоже не вернемся в мир разбитый-
Толпа теней, бесформенный поток,
Расплывчатая взвесь и монолиты,
Неисчислимой вечности итог-

Слепая пыль, которой все простилось!
Но лучше бы — о нашей плоти бог! —
Твой гнев навеки, лишь бы эта милость-
Живая боль среди земных дорог.

Там, где на лодке плыли мы тесниной,
Чья ширина в бросок пращи была,—
Был голый берег старины пустынной,
Заждавшейся усталого весла.

Там свет недвижным был над белокрылым
Снованьем чаек возле темных скал,
Где бриз, чей пыл сравним с любовным пылом,
Как верный раб, скорлупку нашу гнал.

Там водоросли, расступясь, открыли
Шуршащий берег, и среди камней
Мы, втайне наслаждаясь, ели, пили
То, что когда-то ел и пил Эней.

Там берег зеленел в глухом укрытьи
Утесов, он манил, и паруса
Хотелось опустить, на берег выйти
Под сладостные эти небеса.

Там бражничали мы, воображая,
Что мы пираты — океанский сброд
У древних скал. Чья ворожба чужая
Свершалась нами среди этих вод?

Там вечность я вкусил. Ее участье
Во всем сквозило. И открылось вдруг:
Мы гневом утоляем жажду власти,
А жажду древних утолял бурдюк.

Лечь там, где дремлют пращуры живые,
Как будто снова в месяц шириной
Пространство, как во времена былые
(Пусть плачет Атлантида под волной!).

Какой предел за голубым раздольем
В столетьях обескровит наш порыв?
Мы шар на полушария расколем,
За Геркулесовы столбы уплыв

На запад, в даль, где варварским рассолом
К маису нас прибьет, к большим бобам
И к нежным лозам, что на склоне голом
Сопрели… Тут-то и родиться нам.

Седовласый афинянин, приговоренный
Выпить смертельную чашу цикуты,
Не мог ни в чем отказать своему другу.

«Дай отпить и мне»,— попросил его друг,
И седовласый афинянин ответил:
«Пока я тебе ни в чем не отказывал».

«Тут на двоих цикуты не хватит,—
Вмешался в их разговор палач,—
Цикута нынче на вес серебра».

«Прошу, заплатите ему за яд»,—
Обратился к друзьям седовласый афинянин,
И те раздобыли нужную сумму.

«Раз в Афинах нельзя умереть бесплатно,
Отдайте этому человеку деньги»,—
Сказал Фокион, седовласый афинянин.

Да, бывают люди, которые умирают величественно,
Люди, о чьем конце стоит рассказывать.

Барабаны, гремите — бум, бум. Изнывайте жалобно, банджо.
Рыдайте извивами горл саксофоны. Играй, о джаз-банд!

Без жалости бейте суставами пальцев по жести кастрюль,
отрыгивайте тромбонами тромбы, верещите наждачной
бумагой, хуша, хуша, хуш…

Войте, как ветер осенний в вершинах деревьев, вопите, как
будто от боли в ужасе, вопите, как бешеный автомобиль,
ускользающий от полицейского мотоцикла. Играй, играй,
джаз-банд, оркестр барабанов, банджо, рожков, саксо-
фонов, кастрюль,— пусть двое пьяных, сцепившихся
на лестнице рьяно, бьют наугад, наобум и катятся вниз
по ступеням.
Вопите музыкой зычной… А там, на Миссисипи, ночной
пароход пробирается вверх по темной реке с ревом
гyy-yy-yy-у… И зелеными фонарями взывает к далеким
нежным звездам…
А крас ный месяц скачет на черных горбах прибрежных
холмов…
Играй, о джаз-банд!

В детстве я слышал три красных слова;
Тысячи французов умирали на улицах
За Свободу, Равенство, Братство,— и я спросил,
Почему за слова умирают люди.

Я подрос, и почтенные люди с усами
Говорили, что три заветных слова —
Это Мать, Семья и Небо, а другие, постарше,
С орденами на груди, говорили: Бог, Долг и Бессмертье,—
Говорили нараспев и с глубоким вздохом.

Годы отстукивали свое тик-так на больших часах
Судеб человеческих, и вдруг метеорами
Сверкнули из огромной России три
Суровых слова, и рабочие с оружием пошли умирать
За Хлеб, Мир и Землю.

А раз я видел моряка американского флота,
Портовая девчонка сидела у нет о на коленях,
И он творил: «Нужно уметь сказать три слова,
Только и всего: дайте мне ветчину, и яичницу,—
Что еще? — и немножко любви,
Моя крошка!»

Нагромоздите тела под Аустерлицем и Ватерлоо,
Сложите в могилу и дайте мне работать:
Я — трава: я покрываю все.

Нагромоздите их выше под Геттисбургом,
Нагромоздите выше под Верденом, у Ипра,
Сложите в могилу и дайте мне работать.
Два юда, десять лет, и пассажиры спросят кондуктора:
«Это что за места?
Где мы теперь?»

Я — трава.
Дайте мне работать.

Положи меня, боже, на наковальню,
Сплющи и выкуй кирку или лом,
Дай мне расшатать старые стены,
Дай мне взрыть и сровнять их основанья.
Положи меня, боже, на наковальню,
Сплющи и выкуй стальную заклепку.
Скрепи мною балки в остовах небоскребов.
Раскаленным болтом загони в опорные скрепы.
Дай мне стать крепким устоем, вздымающим небоскребы
В синие ночи к белеющим звездам.

Я еду в экспрессе люкс, этой гордости нации.
Звякая буферами, несутся по прерии сквозь сизую дымку
и закагную мглу пятнадцать цельностальных вагонов
с тысячью пассажиров
(все вагоны станут кучей ржавого лома, и все пассажиры,
смеющиеся по салон-вагонам и купе, станут прахом).
Я спрашиваю соседа по купе, куда он едет, и он отвечает:
«Омаха».

Свинобой и мясник всего мира,
Машиностроитель, хлебный ссыпщик,
Биржевой воротила, хозяин всех перевозок,
Буйный, хриплый, горластый,
Широкоплечий — город-гигант.

Мне говорят: ты развратен,— я атому верю: под газовыми
фонарями я видел твоих накрашенных женщин,
зазывающих фермерских батраков.
Мне говорят: ты преступен,— я отвечу: да, это правда, я
видел, как бандит убивает и спокойно уходит, чтоб вновь
убивать.
Мне творят: ты скуп, и мой ответ: на лице твоих детей
и женщин я видел печать бесстыдного голода.
И, ответив, я обернусь еще раз к ним, высмеивающим мой
город, и верну им насмешку, и скажу им:
Укажите мне город, который так звонко поет свои песни,
гордясь жить, быть грубым, сильным, искусным.
С крепким (ловцом вгрызаясь в любую работу, громоздя урок
на урок,— вот он, рослый, дерзкий ленивец, такой живучий
среди изнеженных городков и предместий,
Рвущийся к делу, как пес, с разинутой пенистой пастью,
хитрый, словно дикарь, закаленный борьбою с пустыней,
Простоволосый,
Загребистый,
Грубый,—
Планирует он пустыри, :
Воздвигая, круша и вновь строя.
Весь в дыму, полон рот пыли, смеясь белозубой улыбкой,
Под тяжкой ношей судьбы, смеясь смехом мужчины,
Смеясь беспечным смехом борца, не знавшего поражений,
Смеясь с похвальбой, что в жилах его бьется кровь, под
ребром — бьется сердце народа.
Смеясь.
Смеясь буйным, хриплым, горластым смехом юнца, полуголый,
весь пропотевший, гордый тем, что он — свинобой, машино-
строитель, хлебный ссыпщик, биржевой воротила и хозяин
всех перевозок.

И, поставив точку, он понял,
Что теперь у него есть гора

И воздух, которым можно дышать,
И собственная дорога.

Он выстроил пространство, в котором
Все было на своих местах:

И слова, и сосны, и облака,
И совершенная даль, прощающая несовершенство.

Книга обложкой вверх пылилась у него на столе —
И, вечно ошибающийся, он безошибочно вышел

К скале, повисшей над морем,
И, вскарабкавшись на нее, лег,

С изумлением чувствуя, что он дома,
У себя дома.

Ариэль был доволен написанными стихами.
Стихи были о том, что ему запомнилось,
Понравилось, показалось красивым.

Другие созданья солнца
Были хромые и кривые,
Корявый куп был скрючен.

Его сознанье и солнце сливались в слове,
И все стихи, созданья его сознанья,
В такой же мере были созданья солнца.

Важно не го, что стихи остались,
А что они оказались способны
Запечатлеть черты и детали

И дать хоть слабое ощущенье
Богатства, при всем убожестве слов,
Планеты, частью которой были.

I

В блестящей вазе — чистая вода,
Белые и розовые гвоздики. Свет
В комнате свеж, как воздух в снежный полдень,
KОГда светло от выпавшего снега,
Конец зимы, и дни уже удлинились.
Белые и розовые гвоздики. Нам бы хотелось
Гораздо большего. День уподоблен
Предельной простоте: белая ваза,
Белый фарфор, холодный и округлый,
Гвоздики — больше ничего и нет.

II

Пусть совершенство этой простоты
Избавило бы нас от всяких мук, от наших
Дьявольски сложных, животворных «я»,
Пересоздав их силой белизны,
Чистой воды в фарфоровом фиале,
Мы большего бы жаждали и ждали,
Чем белизна, чем снежность, чем цветы.

III

Ведь в нас живет наш неуемный дух,
И нам хотелось бы бежать, вернуться
В столь долго создававшуюся сложность.
Несовершенство — наша благодать.
Есть сладость в горечи: одолевать,
Коль скоро нас несовершенство жжет,
Корявость слов и непокорность звуков.