Стихи зарубежных поэтов

Сегодня вечером на автостраде бездыханная тишина
За пластами бетона
замечтались рестораны
в которых парочки сидят перед свечами
Потерянная Александрия все еще горит
миллионами электрических ламп
Жизни пересекают жизни
бездельничая у светофора
После трилистниковых переключений
“Души съедают души во всеобъемлющей пустоте”
Пианинный концерт доносится из окна кухни
Йог говорит в Окайе1
“Все происходит только в нашем сознании”
на лужайке посреди деревьев
влюбленные слушают
как учитель говорит что они едины
со вселенной
Глаза чуют цветы и становятся ими
Бессмертная тишина
сегодня вечером на автостраде
как будто волна тихоокеанского прилива в милю высотой
охватывает
Лос-Анджелес вдыхает свой последний бензин
и погружается в море подобно Титаническому светящемуся литералу
Девятью минутами позже Вилла Небраска Кэти2
сливается с ним
Прилив приходит в Юту
Мормонских шатров верхушки смываются как ракушки
Проклятые койоты никуда не плывут
В Омахе оркестр на сцене
продолжает играть Музыку на Воде Генделя
Трубы заполняются водой
а басисты уплывают на своих инструментах
вцепившись в них горизонтально как любовники
Чикагский Луп3 становится русскими горками
Небоскребы наполняются как стаканы воды
Великие Озера смешиваются с буддийскими слезами
Великие Книги смываются в Эванстоне
Пиво из Милуоки увенчивается морской пеной
Бью Флё4 Буффало внезапно становится солью
Остров Манхэттен начисто сносит за шестнадцать секунд
потопленные мачты Амстердама всплывают
как только огромная волна обрушивается на Истворд
чтобы смыть перезревшую камамберную Европу
манхэттен вскипает в морских лозах
вымытая земля вновь пробуждается чтобы стать дикой
и слышен только беспредельный треск сверчков
крик морских птиц высоко вверху
в пустынной вечности
в то время как Гудзон завоевывает свои заросли
а индейцы чинят свои каноэ

Свободней
многих птиц
орел взлетает
над Сан-Франциско;
свободней многих странствий
взмывает ввысь,
воспаряет и несется ввысь
во все еще
открытые пространства;
слетевший с гор,
спустившийся вниз,
высоко над океаном,
где закат повис, —
отраженье себя.
Он воспаряет ввысь,
кружась и кружась,
где гидропланы кружили,
где истребители сбивали.
Он летает вокруг полыхания
красного солнца,
поднимается, и скользит,
и спускается тем же путем,
теперь над океаном,
теперь над землями,
высоко над тонущими в песке вихрями,
где когда-то русские горки кружились петлями,
парящий орел в лучах заходящего солнца —
Все, что осталось от нашей дикой природы.

Постоянный нелепый риск
и смерть,
когда он выступает
над головами
зрителей своих;
поэт как акробат
по рифме лезет вверх
к высокому канату своего творения,
и, балансируя на быстрых взглядах
над морем лиц,
проходит свою дорогу
к нового дня порогу,
исполняет антраша
и жонглерские трюки,
и другие искусные фокусы,
и все без ошибок,
без единой,
чем бы они не были.
Ведь он экстра-реалист,
который просто должен понимать
всю правду
пред взятием новых высот и вершин
в его эфемерном продвижении
вперед к высшим пьедесталам,
где Красота стоит и ждет,
отягощенная,
чтоб смерти бросить вызов.
А он —
маленкий чарличаплин,
который может поймать, а может — нет,
ее прекрасную вечную идею,
распыленную в пустом пространстве
сущестования.

Ее лицо, что темнота убить могла
в одно мгновение,
лицо, которому легко так было нанести ранение
иль смехом, или светом;

и скажет мне она однажды летом,
устало свои руки опуская:
«Мы ночью по-другому размышляем»

И процитирует Кокто.

«Я чувствую, что ангел есть во мне как будто» —
она произнесет —
«А я его все время прогоняю».

Потом взгляд отведет и улыбаясь,
привстанет и вздохнет,

затем пристанет
во всей усладе тела своего

и упадет чулок с нее.

Мерцающий свет
Сан — Франциско —
ни твой, Восточный Берег, свет,
ни твой,
Париж, жемчужный свет.
Свет Сан — Франциско —
это моря свет,
свет острова.

А свет тумана,
покрывшего холмы,
дрейфует в ночь
сквозь Голден Гейт,
чтоб на рассвете лечь на город.

А после поздними и тихими утрами,
когда туман уже сгорел,
солнце разукрашивает белые дома
светом моря Греции,
и четкими и ясными тенями,
город делая таким, как будто бы его
только что нарисовали.

Но в четыре прилетает ветер,
подметая поля.

А после — покрывало света раннего утра.

А после — уже другое полотно,
когда новый туман
наплывает.

И в долину света
город уплывает,
дрейфуя в океане.

Мир – прекрасное место
чтоб в нем родиться,
если не прочь ты повеселиться,
но не всегда
здесь так отрадно,
приготовься вкусить и толику ада
сейчас и потом,
когда все отлично,
потому что даже на небе
не поют
все время.
Мир — прекрасное место
чтоб в нем родиться,
если только тебя не заботит,
что люди здесь умирают
все время
или всего лишь страдают
время от времени,
и будет лишь половина беды,
если это не ты.
Ах, мир — прекрасное место
чтоб в нем родиться,
если тебя не слишком смущают
несколько мертвых умов
на высших постах
и бомба иль две,
сейчас и потом,
в твоих возведенных к небу глазах
иль несуразности другие,
такие, как наше общество Марки Торговой —
жертва
со своими людьми знаменитыми,
со своими людьми вымирающими,
со своими священниками,
и другими лицами карающими,
и с различными сегрегациями,
и со своими конгрессами и разговорами,
и другими запорами,
которые наша глупая плоть
наследует.
Да мир — это лучшее место из всех,
ведь он позволяет так много:
устраивать комические сцены,
и устраивать любовные сцены,
и устраивать драматические сцены,
и петь непристойные песни, и
вдохновляться,
и вокруг гулять,
рассматривая все в подряд,
и цветы нюхать,
и статуи освистывать,
и даже думать,
и людей целовать, и
детей рожать, и носить трусы,
и шляпами размахивать, и
танцевать,
и в реках купаться,
на пикниках
в середине лета,
и просто
“жизнь прожигать”.
Да,
но после, точно посредине этого всего
приходит, улыбаясь,
гробовщик.

Дешевая кондитерская за Эль —
то место, где я впервые
влюбился
невообразимо
Мармеладки сгорали в полумраке
того сентябрьского дня
А кот бродил по лавке среди
лакричных палочек,
продажных булочек
и, Ох, Парень, Жвачки
Снаружи листья опадали, умирая
А ветер солнце прочь унес
Вбежала девушка
Волосы ее дождем спадали
Бездыханна грудь ее была в том зале маленьком
Снаружи листья опадали,
выкрикивая:
“Рано слишком! Рано слишком!”

Ведя без прав старую развалюху
в начале века
мой отец въехал в мою мать
во время развеселой поездки по Кони Айленд
последив друг за другом за ужином
недалеко от французского пансиона
И решив прямо там и тогда,
что она вся целиком для него,
он последовал за ней
в парк отдыха того вечера,
где бурная встреча
их эфемерной плоти на колесах
столкнула их вместе навсегда
И теперь я на заднем сиденье
их вечности,
и тянусь к ним, чтобы обнять их.

Один большой бульвар, засаженный деревьями,
с одним большим кафе, купающемся в солнце,
и крепким черным кофе в чашках крошечных.
Один, не обязательно очень красивый,
человек, который тебя любит.
Одним прекрасным днем.

Ещё нет сорока, а моя борода уже седая
Ещё не проснулся, а глаза слезящиеся и красные,
как у слишком часто ревущего ребёнка

Что более неприятно,
чем вино прошлой ночью?

Я побреюсь.
Я суну свою голову под холодную воду и
оглянусь на булыжники.
Может, я смогу съесть ящик булыжников.

Тогда я смогу прекратить отдыхать от вина,
напишу стихи, пока не напьюсь снова,
и, когда поднимется полуденный ветер,

Я засну, пока не увижу луну
и тёмные деревья,
и осторожного оленя

и услышу
ворчащих енотов

Утром сентябрьским над жнивом полей
Фредерик-город блестел светлей
Шпилями крыш, и зеленый вал
Холмов Мэриленда его окружал.
Фермеров вознаграждали сады
Золотом яблок за все их труды.
Но привлекали, как рай, их сады
Взгляды молодной мятежной орды.
Полднем осенним чрез город прошли
Отряды южан с генералом Ли.
Пешие, конные шли войска
По улицам тихою городка.
Немало флагов утром взвилось,
Серебряных звезд и красных полос,
Но в полдень, как в юрод ворвался враг,
Спущен повсюду был звездный флаг.
Барбара Фритчи врагам в ответ,
Старуха почти девяноста лет,
Отважилась дряхлой рукой опять —
Мужчинами спущенный — флаг поднять.
И взвился флаг с чердака из окна,
Ему до конца она будет верна!
Отряд свой по улице мимо вел
Верхом на мустанге Джексон Стонволл.
Надвинув шляпу, смотрел он вокруг,
И флаг северян он увидел вдруг.
“Стой!” – и встал смуглолицый отряд.
“Огонь!” — и грянул ружейный раскат.
Звякнуло в раме оконной стекло,
Флаг изрешеченный с древка снесло,
Но грохот ружейный еще не смолк,
Когда подхватила Барбара шелк.
На улицу высунувшись из окна,
Простреленным флагом взмахнула она:
“Стреляйте в седины моей головы,
Но флага отчизны не трогайте вы!”
И тень раскаянья, краска стыда
По лицу командира скользнула тогда.
На мгновенье задумался он, молчалив,
И победил благородный порыв.
“Кто тронет ее, как собака умрет!” —
Он крикнул, промчавшись галопом вперед.
И целый день проходили войска
По улицам тихого городка,
Но флаг развевавшийся взять на прицел
Никто из мятежников больше не смел.
Не рвал его шелка внезапный шквал,
Но ласковый ветер его развевал.
И солнце между холмами, из туч,
Ему посылало прощальный луч.
Барбары Фритчи на свете нет,
И прахом развеян мятежников след.
Честь ей и слава! О ней мы поем.
Стонволла помянем не лихом — добром!
Над прахом Барбары Фритчи родным
Союзное знамя с почетом склоним!
Принес и порядок, и мир, и чакон
Тот флаг, что был ею к окну прикреплен.
Пусть звезды неба смотрят сквозь мрак.
Как веет над городом звездный флаг.

Читая книгу, биографию прославленную,
И это (говорю я) зовется у автора человеческой жизнью?
Так, когда я умру, кто-нибудь и мою опишет жизнь?
(Будто кто по-настоящему знает чго-нибудь о жизни моей.
Heт, зачастую я думаю, я и сам ничего не знаю о своей
подлинной жизни,
Несколько слабых намеков, несколько сбивчивых, разрознен-
ных, еле заметных штрихов,
Которые я пытаюсь найти для себя самого, чтобы вычертить
здесь.)

Когда я слушал ученого астронома
И он выводил предо мною целые столбцы мудрых цифр
И показывал небесные карты, диаграммы для измерения
звезд,
Я сидел в аудитории и слушал его, и все рукоплескали ему,
Но скоро — я и сам не пойму отчего — мне стало так нудно и
скучно,
И как я был счастлив, когда выскользнул прочь и в полном
молчании зашагал одинокий
Среди влажной таинственной ночи
И взглядывал порою на звезды.

О капитан! Мой капитан! Рейс трудный завершен,
Все бури выдержал корабль, увенчан славой он.
Уж близок порт, я слышу звон, народ глядит, ликуя,
Как неуклонно наш корабль взрезает килем струи.
Но сердце! Сердце! Сердце!
Как кровь течет ручьем
На палубе, где капитан
Уснул последним сном!

О капитан! Мой капитан! Встань и прими парад,
Тебе салютом вьется флаг и трубачи гремят;
Тебе букеты и венки, к тебе народ теснится,
К тебе везде обращены восторженные лица.
Очнись, отец! Моя рука
Лежит на лбу твоем,
А ты на палубе уснул
Как будто мертвым сном.

Не отвечает капитан и, побледнев, застыл,
Не чувствует моей руки, угаснул в сердце пыл.
Уже бросают якоря, и рейс наш завершен,
В надежной гавани корабль, приплыл с победой он.
Ликуй, народ, на берегу!
Останусь я вдвоем
На палубе, где капитан
Уснул последним сном.

Бей! бей! барабан!-труби! труба! труби!
В двери, в окна ворвитесь, как лихая ватага бойцов.
В церковь-гоните молящихся!
В школу — долой школяров, нечего им корпеть
учебниками,
Прочь от жены, новобрачный, не время тебе тешиться
с женой,
И пусть пахарь забудет о мирном труде, не время пахать
и собирать урожай,
Так бешено бьет барабан, так громко кричит труба!

Бей! бей! барабан!-труби! труба! труби!
Над грохотом юрода, над громыханьем колес.
Кто там готовит постели для идущих ко сну? не спать никому
в тех постелях,
Не торговать, торгаши, долой маклеров и барышников, не пора
ли им наконец перестать?
Как? болтуны продолжают свою болтовню, и певец собирается
петь?
И встает адвокат на суде, чтобы изложить свое дело?
Греми же, барабанная дробь, кричи, надрывайся, труба!

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!
Не вступать в переговоры, не слушать увещеваний,
Пронеситесь мимо трусов, пусть себе дрожат и хнычут,
Пронеситесь мимо сгарца, что умоляет молодого,
Заглушите крик младенца и заклинанья матерей,
И встряхните даже мертвых, что лежат сейчас на койках,
ожидая похорон
Так гремишь ты, беспощадный грозный барабан! так трубишь
ты, тромогласная труба!

Слышу, поет Америка, разные песни я слышу:
Поют рабочие, каждый свою песню, сильную и зазывную.
Плотник — свою, измеряя брус или балку,
Каменщик — свою, готовя утром рабочее место или покидая
его ввечеру,
Лодочник-свою, звучащую с его лодки, матросы свою — с
палубы кораблей,
Сапожник поет, сидя на кожаном табурете, шляпник-стоя
перед шляпной болванкой,
Поет лесоруб, поет пахарь, направляясь чем свет на поля,
или в полдень, или кончив работу,
А чудесная песня матери, или молодой жены, или девушки
за шитьем или стиркой,—
Каждый поет свое, присущее только ему,
Днем — дневные песни звучат, а вечером голоса молодых,
крепких парней,
Распевающих хором свои звонкие, бодрые песни.

Приснился мне город, который нельзя одолеть, хотя бы
напали на него все страны вселенной,
Мне мнилось, что это был город Друзей, какого еще никогда
не бывало.
И превыше всего в этом городе крепкая ценилась любовь,
И каждый час она сказывалась в каждом поступке жителей
этого города,
В каждом их слове и взгляде.

Ночью у моря один.
Вода, словно старая мать, с сиплой песней баюкает землю,
А я взираю на яркие звезды и думаю думу о тайном ключе
всех вселенных и будущего.
Бесконечная общность объемлет все,—
Все сферы, зрелые и незрелые, малые и большие, все солнца,
луны и планеты,
Все расстоянья в пространстве, всю их безмерность,
Все расстоянья во времени, все неодушевленное,
Все души, все живые тела самых разных форм, в самых разных
мирах,
Все газы, все жидкости, все растения и минералы, всех рыб
и скотов,
Все народы, цвета, виды варварства, цивилизации, языки,
Все личности, которые существовали или могли бы существо-
вать на этой планете или на всякой другой,
Все жизни и смерти, все в прошлом, все в настоящем и
будущем —
Все обняла бесконечная эта общность, как обнимала всегда
И как будет всегда обнимать, и объединять, и заключать в себе.

Я съел
тот изюм
из нашего
холодильника

должно быть
ты собиралась
его оставить
на завтрак

Прости меня
он был так вкусен
так сладок
и прохладен

Пусть змея ждёт
в траве
и писания
будут из слов, быстры и неспешны,
остро бьющие, тихо ждущие,
неспящие.
– примирить сквозь метафоры
камни с людьми.
Сочиняйте. (Не идеи
но в вещах) Изобретайте!
Камнеломка — мой цветок, растущий
сквозь камни.