Стихи зарубежных поэтов

Перевод Ю. Александрова

Там, в ландах, к жизни мирной и оседлой
Привыкли люди. В крепких и простых
Суконных платьях и сабо своих
Они шагают медленно. Средь них —
О, жить бы мне в Зеландии той светлой!

Туда, где, отразив закат,
Заливы золото дробят,
Я плыл немало лет подряд.

О, жить бы там, —
У пристани, где спят суда,
Свой бросить якорь навсегда
Тому, кто долгие года
Плыл по волнам!

К надежным зыбким в те края,
Смирив гордыню, путь направил я.

Вот славный город с тихими домами,
Где кровля каждая над узкими дверями
На солнышке блестит, просмолена.
Вверху колокола, с рассвета до темна
Так монотонно
Плетут все ту же сеть из тех же бедных звонов.

Я плыл по дальним рекам, что суровы
И горестно-медлительны, как вдовы.

Свеж будет уголок чудесный,
Что станет в чистоте воскресной
Служанка старая держать,
Где стену будет украшать
В тяжелой золоченой раме
С причудливой резьбой, с церковными гербами
Ландкарта Балеарских островов.
А на шкафу, — о, моря зов! —
В бутылку спрятана умело,
Расправив крылья парусов
Из лоскутков, по ветру смело
Плывет малютка каравелла!

Я миновал в ночном звенящем гуле
Теченья мощные, что землю обогнули.

Вблизи канала, в кабачке,
Я, как обычно, в час вечерний
Усядусь и увижу вдалеке
На мачте корабля свет фонаря неверный:
Горит, как изумруд, его зеленый глаз…
Я из окна увижу в этот час
Шаланд коричневых и барок очертанья
В огромной ванне лунного сиянья.
Листва над синей пристанью темна
И в дремлющей воде отражена…
Недвижен этот час, как слиток золотой.
Ничто не дрогнет в гавани. Порой
Лишь парус там, над сонною волной,
Чуть заполощет, но повиснет вскоре
В ночном безветрии…

О, море, море!

Неверное и мрачное, оно
Моею скорбью до краев полно.
Уж десять лет, как сердце стало эхом
Бегущих волн. Живу и грежу ими.
Они меня обворожили смехом,
И гневом, и рыданьями своими.
О, будет ли под силу мне
Прожить от моря в стороне?
Смогу ли в доброй, светлой тишине

Забыть о злом и ласковом просторе,
Жить без него?

О, море, море!

Оно живительной мечтой
Согрело ум холодный мой.
Оно той гордой силой стало,
Что голову мою пред бурей поднимала.

Им пахнут руки, волосы и кожа.
Оно в глазах моих,
С волною цветом схожих.
Его прилив, отлив его —
В биенье сердца моего.

Когда на небе золотом и рдяно серном
Раскинула эбеновый шатер
Царица-ночь, возвел я страстный взор
За край земли,
В такой простор безмерный,
Что до сих пор
Он бродит в той дали.

Мне часа каждого стремительный удар,
И каждая весна, и лета жар
Напоминают страны
Прекрасней тех, что вижу пред собой
Заливы, берега и купол голубой

В душе кружатся. И сама душа
С людьми, вкруг бога, вечностью дыша,
Кружится неустанно,
А в старом сердце скорбь
С гордыней наравне —
Два полюса земных, живущие во мне.
Не все ль равно, откуда те, кто вновь уйдет,
И вечно ль их сомнение грызет,
В душе рождая лед и пламя!
Мне тяжело, я изнемог,
Я здесь остался б, если б мог.
Вселенная — как сеть дорог,
Омытых светом и ветрами.
И лучше в путь, в бесцельный путь, но только
в путь,
Чем возвращаться в тот же дом и, за трудом
Одним и тем же сидя вечерами,
В угрюмом сердце ощутить
Жизнь, переставшую стремленьем вечным быть!

О, море, нескончаемое море!
О, путь последний по иным волнам
В страну чудесную, неведомую нам!
Сигналы тайные ко мне взывают,
Опять, опять уходит вдаль земля,
И вижу я, как солнце разрывает
Свой золотой покров пред взлетом корабля!

Перевод Валерия Брюсова

Это где-то на севере, где, я не знаю,
Это где-то на полюсе, в мире стальном,
Там, где стужа когтями скребется по краю
Селитренных скал, изукрашенных льдом.

Это — холод великий, едва отраженный
В серебряном зеркале мертвых озер;
Это — иней, что точит, морочит бессонный,
Низкорослый, безлиственный бор.

Это — полночь, огромный скелет обнаженный
Над серебряным зеркалом мертвых озер,
Это — полночь, что точит, морочит, хохочет,
Но раздвинуть руками гигантскими хочет
Холодный и звездный простор.

В дали полуночной безвольной
Это смолкнувший звон колокольный,
Это убранный снегом и льдами собор.

Это хор похоронный, с которым без слов
я рыдаю,
Литургия Великого Холода в мире стальном.
Это где-то — не в старом ли северном крае? —
не знаю!
Это где-то — не в старом ли северном сердце? —
в моем!

Перевод М. Донского

Пусть невозможного в стремительной погоне
Достичь ты хочешь, человек, —
Не бойся, что замедлят бег
Дерзанья золотые кони!

Твой ум уклончивый ведет тебя в обход,
Ища проторенных тропинок,
Но ты вступи с ним в поединок:
Дать радость может только взлет!

Кто вздумал отдохнуть, пройдя лишь полдороги, —
Ему ли одолеть подъем?
Жить — значит жечь себя огнем
Борьбы, исканий и тревоги.

Что виделось вчера как цель глазам твоим, —
Для завтрашнего дня — оковы;
Мысль — только пища мыслей новых,
Но голод их неутолим.

Так поднимайся вверх! Ищи! Сражайся! Веруй!
Отринь все то, чего достиг:
Ведь никогда застывший миг
Не станет будущего мерой.

Что мудрость прошлая, что опыт и расчет
С их трезвой, взвешенной победой?
Нет! Счастье жгучее изведай
Мечты, несущейся вперед!

Ты должен превзойти себя в своих порывах,
Быть удивлением своим;
Ты должен быть неутомим
В своих желаньях прозорливых.

Пускай же каменист и неприступно крут
Твой путь за истиной в погоне:
Дерзанья золотые кони
В грядущее тебя взнесут!

Перевод Б.Томашевского

За далью всех светил пред ними возникает
Виденье города — безбрежный черный бред,
В триумфе траура, как склеп, где жизни нет…
Земля? Ушла во мрак. А небо? Чуть мерцает!
Гигантский мир теней раскинулся кругом,
Туманный горизонт покрыл, как саван, горы,
Могильные холмы теперь предстали взору,
И в них погребена вся память о былом.
Толпа немых людей бредет во мгле заката,
И горбит их тоска, и путь их одинок.
И гнет прошедших лет на них надгробьем лег,
Как память тусклая о том, что жгло когда-то;
Им одинаково страшны добро и зло,
Бескровны их сердца, бесцветна страсти сила,
Душа в борьбе за жизнь о божестве забыла.
В глазах застыла мысль, молчанье в них вошло,
И неподвижность льдом сковала их навеки…
Мертвы желанья в них, раскаянье и страх;
Они мечтать — увы! — не могут о крестах,
И алой смерти свет им не закроет веки!

Перевод А. Гатова

Нет, жить тобой душа не уставала!
Ты некогда в июне мне сказала:
«Когда бы, друг, однажды я узнала,
Что бременем я стану для тебя, —
С печалью в сердце, тихом и усталом,
Бог весть куда, но я б ушла, любя».

И тихо лбом к моим губам припала.

И снова:

«Есть и в разлуке радости живые,
И нужды нет в сцепленье золотом,
Что вяжет, словно в гавани, кольцом
Две наши тихие ладьи земные».

И слезы у тебя я увидал впервые.
И ты сказала,
Ты еще сказала:

«Расстанемся во что бы то ни стало!
Так лучше, чем спускаться с вышины
Туда, где будням мы обречены».

И убегала ты, и убегала,
И вновь в моих объятьях трепетала

Нет, жить тобой душа не уставала.

Перевод Е. Полонской

Их спины нищета лохмотьями одела.
Они в осенний день из нор своих ушли
И побрели меж сел по ниве опустелой,
Где буки вдоль дорог алеют издали.

В полях уже давно безмолвие царило,
Готовился покрыть их одеялом снег,
Лишь длился в темноте, холодной и унылой,
Огромных мельничных белесых крыл разбег.

Шагали нищие с сумою за плечами,
Обшаривая рвы и мусор за домами,
На фермы заходя и требуя еды,

И дальше шли опять, ища своей звезды,
По рощам и полям, как будто псы, слоняясь,
Порой крестясь, порой неистово ругаясь.

Перевод Г. Шенгели

Вот листья, цвета гноя и скорбей, —
Как падают они в моих равнинах;
Как рой моих скорбей, все тяжелей, желтей, —
Так падают они в душе моей.

Лохмотьями тяжелых облаков
Окутавши свой глаз слепой,
Проник, под ветра грозный вой,
Шар солнца, старый и слепой.

Ноябрь в моей душе.

Над илом ивы чуть видны; в туманы,
Мелькая, черные уносятся бакланы,
И льется крик их, долгий, точно вечность,
Однообразный, — в бесконечность.

Ноябрь в моей душе.

О, эти листья, что спадают,
Спадают;
О, этот бесконечный дождь
И этот вой средь голых рощ,
Однообразный, рвущий все в душе!

Перевод Г. Шенгели

Всегда,
Дни, месяцы, года
И вновь года,
Сыны страны румяной, плодовитой
Впускали жадный свой укус
В огромный кус
Земных богатств, их волею добытый.
Им дивное чутье служило искони.
Они искусство брать и ждать прекрасно знали,
Что взято ими, никогда
Не выпускали.
Война. Они ее охотно принимали,
Под львами орифламм смыкая тяжкий строй,
Неповоротливый, упорный, как литой
Из стали.

Но был волшебно быстр взлет их ужасных рук,
Когда им было нужно вдруг
Меж ловких рыцарей, блиставших легкой броней

И смелостью французскою, схватить
За волосы победу и смирить,
Со счастием зажав в свои ладони,
И вознести, как Фландрию, ее
Ввысь, на горящее под солнцем острие
Их башен в бледном небосклоне.

Колокола, мычащие вдали.
Они в своих сердцах, как ярый гнев, несли,
И языков прокованные била
Их кулаков в себе таили силу.
А ненависть! Она в течение веков
Пылала в их душе у жарких очагов;
И сыновей они своих скликали,
Чтоб те увидели ее багряный жар
У очага семейного. Как дар
Они, целуя их, передавали
Им душу Фландрии и прадедов сердца,
Умевших ненавидеть до конца.

Почти молчали там, но мыслили согласно.

Был город укреплен; его богатства властно
От бережливости пылающей росли.
Там дыбились от каждого налога
И долгую борьбу, обдуманно и строго.
Вели
С несчетными и жадными врагами,
С баронами и королями,
Чьи золоченые гербы
Казались им какими-то когтями,

Впивающимися в их лбы.
Как жизнь, там защищали право.
Условья, договоры слева, справа
Сковали жизнь купцов
И жизнь ростовщиков.
Порты казались там открытыми домами,
Где продавали землю четвертями;
Там руки чуткие и зоркий луч зрачков
Ощупывали всё, там всё давало прибыль;
Там пользовались всем, безмолвие храня.
Запасы смол, и руд, и вин, рыча, звеня,
Одним давая жизнь, другим вещая гибель,
Вздымались властью там, откуда корабли
Стремили Фландрию во все концы земли.

О, войны, мятежи и заговоры!
За ними вольности пришли стопой нескорой,
Неспешной чередой.
Конечно, каждый цех хотел лишь за собою
Оставить все права, добытые борьбою;
И зависть, споров шум безжизненной листвой
Заплесневелою над буднями висели;
Но если вспыхивал общенародной цели
Сверкающий маяк, —
То все ткачи и кузнецы умели
В напор единый слить свой непреклонный шаг.
Они неслись в грозе и буре страсти
На ветхий дуб враждебной власти;
Вгрызался в корни бешеный топор,
Набат тяжелый правил шаг их гулкий,
И вдруг толпой кишели переулки,

И мчались, к площади, сжав кулаки,
Чернеющие кровью мясники.

Так, отдавая жизнь, чтоб из гранита воли
Воздвигнуть здание своей счастливой доли,
Фламандских буржуа крикливый грузный клир
Означил на гербе их расы —
Упрямой, крепкомясой —
Весь мир.

Перевод Э. Линецкой

Окно распахнуто. В смятенье
Дрожат зеленых листьев тени,
Скользит горячий блик
Среди бумаг и книг,
И дом задумчив и беззвучен, —
Приучен
К спокойному насилию труда.

Цветы доверчиво алеют,
Огромные плоды на ветках тяжелеют,
И песни зяблика, малиновки, дрозда
Звенят, звенят,
Чтобы стихи могли родиться
Прозрачны, чисты, свежи и лучисты,
Как золото плода,
Как пурпур лепестков, как щебетанье птицы.

Неспешным шагом ты выходишь в сад,
Сидишь в тени, по солнцу бродишь,

Я на тебя смотрю, но взгляд
Ты от меня отводишь,
Чтоб целиком я мог отдаться власти слов
Вот этих добрых и простых стихов.

Перевод Н. Рыковой

Здесь бочки в сумраке подвальной тишины
Вдоль каждой выстроились низенькой стены.

Умельцы, что суда резьбою украшали,
Имперские гербы на них повырезали.

В их сонных животах бродила мысль о тех,
Кто пьет, уверенный, что крепко пить — не грех.

Орлы, когтящие священный шар державы,
По ним раскинули большие крылья славы.
Отверстья окружал затейливый венец.
В их твердом дереве, тяжелом как свинец
Примешивался дуб к старинной сикоморе.
С огнем столетних вин таилось в каждой поре
Все, прежде бывшее и солнцем, и цветком,
И сладкой ягодой, и теплым ветерком,
И воскресавшее среди веселий рдяных
В разгуле вечеров неистовых и пьяных.

Чтоб, доброго вина вдохнув густой букет,
Узнать блаженства вкус и цвет,
Бездумно я зашел под низкий свод подвала.

А там, по затененным уголкам,
На полках скопище стеклянное стояло —
Стаканы дедовские и бокалы;
Ухмылкам рож лепных под потолком
Поклоном отвечал горбатый гном
В своем остроконечном колпачке;
Дубовый фавн плясал на рундуке…
Сквозь дверь открытую увидел я вдали
Постройки порта, доки, корабли
И гору, где страда кипела,
Где новый урожай созрел для винодела.

Работа летняя, горячая, в поту
Веселья страдного, в лиловом тяжком зное,
Объединила тех, кто трудится в порту,
И тех, кто нам вино готовит молодое,
Перебираясь от куста к кусту,
Где между листьев пурпурные кисти, —
В шуршащую и золотую густоту
Пышнейших лоз они по плечи погружались.
Пучками света гроздья мне казались.
Всему, чем этот рейнский край богат,
Дает и жизнь и счастье виноград.
Ему во славу зелена гора,
И парни веселы, и радует жара,
И по реке суда плывут в ночные дали,
Чтоб гроздья звездные над ними полыхали.

У двери погреба, где свет мешался с тенью,
Впивал мой ненасытный рот
Всю мощь и торжество, что обретает тот,
Кто благодатному поддастся опьяненью.
Расширилась душа — легко, свободно, пьяно!
Я пил из небывалого стакана,
А он был выточен, огромный, — из огня.
Какой-то чудный хмель насквозь пронзил меня.
И вот — ушла из мышц последняя усталость,
Когда по лиловеющим холмам,
По тянущимся вдаль густым лесам
Все существо мое волною растекалось,
Чтоб этот мир — реки могучее движенье
И замки над рекой в рубцах от войн и гроз —
Обрел во мне свое преображенье
И в мысль и в плоть мою необратимо врос.

Так я любил его — прекрасный, зримый, вещный,
Со мною слившийся, и был так жадно рад,
Что вдруг почувствовал, как сердце бьется
в лад
Приливам и отливам жизни вечной;
Вот мышцы рук своих, суставы пальцев сжатых
Узнал я в лозах узловатых,
А глыба воли твердой и крутой
Взнеслась — и сделалась горой.
И в этом бытии, что все объединило,
Мои пять чувств зажглись такою силой,
Так много стали знать и мочь,
Как будто кровь моя его впитала мощь.

Я попросту зашел под низкий свод подвала,
Чтоб из веселого граненого бокала
Хмельного пламени испить,
Что в старых винах чутко спит.
Но опьянение в меня вселило бога:
Расплавив мир в огне души моей,
Оно открыло мне, как плоско и убого
О счастье мыслил я в обычной смене дней.

Перевод А.Ибрагимова

Как серый мрамор — тучи. В гневе
Неистовствует вышина.
«Эй, берегись, луна!»
Просторы — в лоскуты, в куски,
И слышит ухо, как смеются глухо
И глухо плачут от тоски
Деревья.
«Эй, берегись, луна!»
Твой хрупкий, твой хрустальный лик
В пруду растрескается вмиг,
Захлестнут будет желтой мутью.
Деревья гнутся, словно прутья.
В разбойной удали, неукротим и рьян,
Срывает с крыш солому ураган.
Сегодня осень с ветром льнут друг к другу.
«Эй, берегись, луна!»
Куда не кинешь взгляд,
Неловок и тяжеловат,
Ласкает ветер, сельский хват,
Свою рыжеволосую подругу.
«Эй, берегись, луна!»
Ты, среди сонма звезд витая,
Плывешь, как Дева Пресвятая:
Тебя отвергнул этот мир,
Где ветер с осенью справляют брачный пир
И где от дрожи их, от криков их истомных
В чащобах темных
Раскачиваются тела
Стволов, раздетых догола.
Блуждают в рощах своры алчных псов.
И по полям несется, точно зов,
Тяжелый запах, запах тленья.
Все яростнее буря вожделенья
В природе исступленной. Быть беде!
На юге и на севере — везде
Бушует ветер, в страсти жаркой
Сплетаясь с осенью-дикаркой.
«Эй, берегись, луна!»
По-волчьи воют псы без сна.

Перевод Г. Шенгели

Да, ваша скорбь — моя, осенние недели!
Под гнетом северным хрипят и стонут ели,
Повсюду на земле листвы металл и кровь,
И ржавеют пруды и плесневеют вновь, —
Деревьев плач — мой плач, моих рыданий кровь.

Да, ваша скорбь — моя, осенние недели!
Под гнетом холода кусты оцепенели,
И вот, истерзанны, торчат в пустых полях
Вдоль узкой колеи, на траурных камнях, —
Их рук — моих, моих печальных рук размах.

Да, ваша скорбь — моя, осенние недели!
В промерзшей колее колеса проскрипели,
Своим отчаяньем пронзая небосклон,
И жалоба ветвей и карканье ворон —
Стон сумрака — мой стон, затерянный мой стон.

Перевод Всеволода Рождественского

В то время как вдали, сверкая парусами,
Проходят стаи кораблей
И волны, пеною своей
Подобные орлам с блестящими крылами,
Встают, грозны и высоки, —
Счастливый путь вам, моряки!

Гордясь, горит заря, прекрасен день, как слава,
А этот берег — как порог,
Откуда Гордость бег начнет
От мыса к мысу вдаль, легко и величаво.
Валы грозны и высоки.
Счастливый путь вам, моряки!

Вам надо выбрать порт, куда летят мечтанья.
Без колебания вперед,
К народу, что давно вас ждет,
Чья воля, как мечи, исполнена сверканья!
Валы грозны и высоки.
Счастливый путь вам, моряки!

Простор чудесных волн пред вами лег сейчас,
И вал, катясь за валом следом,
Уже возносит вас к победам
По лестнице, где все — и пена и топаз.
Валы грозны и высоки.
Счастливый путь вам, моряки!

Среди вспененных волн — плывущие короны.
Но где властитель, где чело,
Куда бы золото легло
Венком сияющим, победой озаренным?
Валы грозны и высоки,
Счастливый путь вам, моряки!

Перевод Ю. Корнеева

Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.

Три савана, снегов белей,
Среди полей
Прошли походкою людей,

И каждый факел нес горящий,
И косу, и топор блестящий.

Но глаз увидел только мой,
Что над землей
Пылают небеса бедой.

Осуждены и всходы и поля, —
Напрасны слезы и мольбы, —
Грядет
Пора, когда себе зобы
Добычей воронье набьет.

Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.

Плоды в садах гниют и распухают;
Побеги на ветвях,
Обугливаясь, отмирают;
Трава горит, и в закромах
Ростки пускает семя;
Все лживо: солнце, тучи, время.
Отравлены равнины, и над ними
Закат, в огне и серном дыме,
Махает крыльями своими.
Под тихий свод церквей
Походкою людей,
Сплоченных волею одною,
Входили саваны чредою,
И все, кто в храме был,
Не находя в молитве сил,
Бежали прочь, потупив взор.
Но только в голове моей
С тех пор
Всегда звучат, гремят раскаты
Безумно бьющего набата.

Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.

Напрасно станут лбы и руки
Стучаться в грудь судьбы, продля
Еще на много лет борьбу и муки.

Пощады нет у ней:
Осуждены и всходы и поля.

Кто скажет мне, когда они умрут?
А вдруг воскреснет день, когда,
Как в прежние года,
Под светлым небом будет хлеб наградой
За древний труд?

Но забегать вперед не надо.

И мимо саваны проходят,
Снегов белей,
И говорят в тиши полей
Друг с другом языком людей.

О, сломайте им лапы, перебейте хребты!

Крыс травите, травите упорно…
Зерна черной пшеницы
Рассыпьте им — зерна
Средь вечерней, немой темноты.

Помню: сердце когда-то разбилось.
… Помню: женщина вдруг появилась —
Собрала осколки… склеила —
Черным крысам его подарила.

О, сломайте им лапы, перебейте хребты!

Я их вижу у печки;
— Как на гипсах чернильные пятна —
Они смерть разгрызают невнятно.

О, сломайте им лапы, перебейте хребты!

Пара этих упорных
Крыс, мучительно-черных,
Пролезает в закрытую дверцу —
Я их вижу воочью —
Ночью
Они разрывают мое обнаженное сердце.
О, сломайте им лапы, перебейте хребты!

В голове моей мертвой и нищей,
В царстве мрачной Деметры,
Пролетают соленые ветры —
Крысы там основали жилище.

О, сломайте им лапы, перебейте хребты!

Никому ничего неизвестно:
Где добро и где зло — все равно нам.
…Только крысы… их много… им тесно…

О, скажите: — по сумрачным склонам
Вечеровой немой темноты
Вы рассыпите ль черные зерна
Злой пшеницы, сломав им хребты?…

Перевод Е. Полонской

Здесь пели иволги, дрозда звучал напев,
Деревья старые, встав двадцатью рядами,
Подъяли ветви ввысь, этаж за этажами,
С апрельским солнышком опять помолодев.

Побеги, чувствуя живительный нагрев,
Как будто клейкими покрылись леденцами,
И пчелы медленно летали над цветами;
Коровы по траве брели, отяжелев.

Ложилась поутру, в лучах зари сверкая,
На яблони роса пахучая, густая,
Полдневный зной листву в дремоту погружал,

А к вечеру, когда пылало солнце в тучах,
Лучи блестели так среди ветвей могучих,
Как будто бы огонь по хворосту бежал.

Перевод М. Донского

Сомкнулись сумерки над пленными полями,
Просторы зимние огородив стеной.
Скопленья звезд горят в могильной мгле ночной;
Пронзает небеса их жертвенное пламя.

И чувствуешь вокруг гнетущий медный мир,
В который вплавлены громады скал гранитных,
Где глыба каждая — каких-то первобытных
Подземных жителей воинственный кумир.

Мороз вонзил клыки в углы домов и башен.
Гнетет молчание. Хотя б заблудший зов
Донесся издали!.. Бой башенных часов
Один лишь властвует, медлителен и страшен.

Ночь расступается, податлива как воск,
Вторгаются в нее безмолвие и холод.
Удары скорбные обрушивает молот,
Вбивая вечность в мозг.

Перевод Н. Рыковой

Широкие каймы пустынных берегов,
Все тех же самых волн все тот же вопль и рев
С конца в конец того же фландрского приморья,
Песчаных дюн холмы и пепельные взгорья,
Недобрая земля, жестокая порой,
Земля, где вечная борьба, и вечно вой
Ветров, и вечные тревоги и усилья,
Где бури зимние над нами вихрят крылья
И стены черные вздымает сквозь туман
Клокочущий тоской и злобой океан, —
Спасибо вам за то, что вы у нас такие,
Как смерть, как жизнь в ее мгновенья грозовые!
От вас избыток сил у наших сыновей,
И в бедах и в трудах упорство молодое;
От вас они светлы той дерзкой красотою,
Что неосознанно живет в сердцах людей
И в смертный бой влечет одолевать злосчастье.
Спокойным мужеством вы наделили их
В привычных пагубах, в опасностях лихих,

Которыми грозит осеннее ненастье;
От вас у девушек, что победили страх
Еще невестами изведать вдовье горе, —
Любовь и верность к тем, кого в седое море
Сурово шлет нужда на барках и ладьях,
Чтоб в час, когда тепло у очага родного
И тело к телу льнет в уютной тьме лачуг,
Счастливым отдыхом и ласками подруг
Могли насытиться вернувшиеся с лова.
Страна полуночных и западных ветров,
Несущих соль морей и терпкий запах йода,
Тобой закалена крутая плоть народа
И много сил дано рукам его сынов,
Чтоб, властные, они вложили труд и волю
В печальный милый край, что им достался
в долю.
Пускай возникли здесь дворцы и купола,
Как сон диковинный из камня и стекла,
И город встал у вод, морской овеян солью, —
Вам, парни Фландрии и девушки, лишь вам
Быть сопричастными и волнам, и ветрам,
Прилива бурного могучему раздолью.
Вас, дети моря, с ним ничто не разлучит,
От моря ваших душ неистовство и сила,
И очи вам его сиянье засветило,
И в вашей поступи прибойный ритм звучит.

А те из вас, кто всех бесстрашней и суровей,
Они еще верны заветам древней крови:
Потомки викингов на всех путях морских
Пьянеют яростью прапрадедов своих,

Что уходили в смерть на кораблях, объятых
Огнем, без спутников, без парусов крылатых,
Без весел, чтоб найти торжественный покой
Багряным вечером в пучине золотой.

Перевод М. Донского

Усопших к месту погребенья
Всегда проносят вдоль селенья.

Уже мальчишки тут как тут;
«Гляди, покойника несут!»

Глаза рукой прикрыв от солнца,
Старуха смотрит из оконца.

Столяр бросает свой верстак, —
В гробах он смыслит как-никак.

А лавочник расставил ноги
И курит трубку на пороге.

От взоров досками укрыт,
Покойник в ящике лежит.

Без тюфяка он, без подушки, —
Под ним солома лишь да стружки,

А гроб из четырех досок
Не в меру узок и высок.

Носильщики идут не в ногу,
Кляня разбитую дорогу.

Злой ветер возле «Трех дубов»
Срывает гробовой покров.

Шершавым доскам будто стыдно,
Что всем теперь их стало видно.

Холодный ветер валит с ног;
Все думают: «Мертвец продрог».

Все знают: спит он, бездыханный,
В одной рубахе домотканой.

И в день, когда своих рабов
Господь поднимет из гробов,

Дрожа, в смущении великом,
Он будет наг пред божьим ликом.

Процессии дать надо крюк,
Чтоб обогнуть общинный луг.

По той полоске, рядом с лугом,
Покойный шел весной за плугом.

Он тут в погожий летний день
Косил пшеницу и ячмень.

Всем сердцем был он в жизни трудной
Привязан к этой почве скудной.

Под вечер, выбившись из сил,
Он с ней любовно говорил.

Вон там, где тянется тропинка,
Он комья подбирал суглинка,

И после трудового дня,
С соседом сидя у огня,

Он землю в пальцах мял, смекая,
Какого ждать им урожая.

Вот кладбище; как свечки, в ряд
Три кипариса там стоят.

Сплеча могильщик бородатый
Орудует своей лопатой:

Его, не побоясь греха,
Забыла разбудить сноха.

Вон гроб уже у поворота,
А не закончена работа.

На мертвеца могильщик зол
За то, что тот его подвел, —

Нашел же времечко, постылый, —
И он плюет на дно могилы.

А гроб все близится, и вот —
Он у кладбищенских ворот.

Толпа в ограду повалила,
Перед покойником — могила.

Неистов ветер, даль черна,
Как эта яма холодна.

Могильщик с силой и сноровкой
Подхватывает гроб веревкой,

И скрип ее о край доски —
Как одинокий стон тоски.

Безмолвна скорбь, и сухи веки.
Гроб опускается навеки

В глухую темень забытья;
В объятия небытия.

Перевод Вс. Рождественского

В нем воля с гордостью слились, а лик надменный
В спокойствии таил пыл страсти дерзновенной,
И нация за ним едва поспеть могла,
Следя, как закусил конь славы удила.
И кровь и золото его завоеваний
Всем ослепляли взор, мутили ум заране.
С ним каждый мнил себя участником побед,
И матери в слезах, как бы свершив обет,
К нему вели детей безмолвно и сурово
Под пули и картечь в дни ада боевого.

Ров, ощетиненный штыками, грозный строй,
В потоптанных полях остатки жалкой жатвы,
Подвижные каре, пружины взлет стальной
Для страшного толчка, гнев, бешенство
и клятвы,
И там, на высоте им занятых холмов,
Разверстых пушек пасть и канонады рев.

Приказ! И с этих пор — один —
он стал толпою.
Он движет, он ее бросает к бою;
Душой огромною, жестокой он сдержать
Ее готов или отбросить вспять, —
И жест его в закон себе вменяет всякий.
Вот слышится галоп отчаянной атаки:
Пронзительный рожок, коней тяжелый скок,
На древке стиснутом трепещущий флажок,
Проклятья, возгласы и залпы в беспорядке.
Сшибаются полки, удара длится гул,
И вдруг — спокойствие, как будто бой уснул
И захлебнулся вой ожесточенной схватки.
Он смотрит. Взор горит, и выпрямился стан.
В разгаре боя им уже составлен план,
Продуманный и утонченный,
В мечтах победой завершенный.
Противник вовлечен в водоворот,
В его стремительный и дерзостный расчет.
Гремят орудия, дым бродит на плацдарме.
Он видит там, внизу, двух столкновенье армий
И выжидает миг, когда внести в пожар
Удар.

О, торжествующий молотобоец славы,
Кузнец истории надменно-величавый!
Он жизнь, он смерть, он горе всем несет,
Кровавою рукой судьбы он выю гнет,
И если яды тирании
Должны при нем созреть, как гроздья золотые, —
Пусть! Он сияет весь. Его душа
Родилась, гордостью трагической дыша.
Все верят в мощь его, и славят все с любовью
Того, кто ширь полей чужой забрызгал кровью.

Пустынные поля, где столько душ во тьму
Ушло, где столько тел, раскинув ноги, руки,
Смертельно раненных, теряют силы в муке, —
Богатой жатвою вы кажетесь ему!
Он бросит слово лишь — короткое, простое, —
И вот решается судьба любого боя.
Тот, кто сошелся с ним, — заране побежден
И растворился в том, что замышляет он.
Лишь он появится — и, ужаса полны,
Враги, ломая строй, бежать обречены.
Их стойкость гибнет вмиг, лишь загрохочут пушки,
Везде мерещатся им страхи и ловушки,
И вопли трусости уже звучат кругом.
На поле битв слышны в безумии ночном
Лишь стоны, жалобы с проклятьями, слезами
И топот бегства под клинками.

Он обожанием и страхом окружен.
Прославить, и столкнуть, и возвести на трон —
Вот роль его, а власть — предел его желаний.

Всем миром признан он и без коронований,
Епископских тиар и пышных алтарей;
И тайной своего существованья
Он облекает мирозданье
Как бы огнем лучей.
На всех его путях — и смерть и возрожденье;
Как Шива, рушит он и возрождает вновь,
И эта тень в веках нисходит по ступеням,
Поправ пятой цветы и льющуюся кровь.