Стихи зарубежных поэтов

I

Нет света в комнате, но в сумраке теней
Спросонья шепоток детишек тем слышней;
С ребенком шепчется ребенок оробелый,
Едва колышется над ними полог белый;
Птиц в небе тяготит густеющая мгла,
Так что дрожат у них от холода крыла,
И Новый год идет в тиши настороженной,
Окутан мантией своею заснеженной;
Смеется, плачет он, поет, хоть сам продрог…

II

Под белым пологом чуть слышный говорок.
Детишки шепчутся, как шепчутся ночами,
Едва разбужены невнятными речами.
Они дрожат, едва заслышав резкий звук
Рассвета зимнего, столь явственный вокруг,
Что, кажется, металл звенит в стеклянной сфере…
В холодной комнате, как в ледяной пещере,
Сквозняк, особенно пронзительный в углу;
Одежды мрачные пылятся на полу –
Приметы траура; здесь, видно, скорбь витает;
И, значит, в комнате кого-то не хватает,
Неужто малышам не улыбнулась мать,
Чтобы могли они спокойно задремать?
Вам хочется спросить: а по какой причине
Вчера забыла мать раздуть огонь в камине,
Ушла, не подоткнув пуховых одеял,
Хотя мороз ночной за окнами стоял,
Как не предвидела рассветной лютой стужи,
Благословить забыв детей своих к тому же?
Кто, кроме матери, гнездо для них совьет,
Чтобы не знать им бурь и тягостных забот,
Как пташкам, чей приют – обветренные ветки,
Среди которых сны прекрасные не редки!
Как холодно в гнезде! Где перышки, где пух?
Испуганы птенцы – и жалуются вслух
В дыханье ледяном безжалостной метели.

III

Вы угадали, да, птенцы осиротели.
Нет больше матери, отец в краях чужих;
Лишь нянька старая заботится о них.
Их мысли смутные пока еще не четки,
Но пробуют они перебирать, как четки,
Воспоминания о прошлых временах,
Четырехлетние, в промерзнувших стенах.
Ах, утро дивное! Во сне подарки снились;
Чудесный сон и явь теперь соединились!
В прозрачном золоте конфеты с мишурой,
Игрушки разные, беспечный, пестрый рой,
То пляшущий вокруг в роскошном, звучном блеске,
То исчезающий под сенью занавески.
Проснешься поутру, глаза себе протрешь,
И сразу чувствуешь, как этот мир хорош;
Волос не причесав, бежишь ты в нетерпенье;
В твоих глазенках свет, в сердечке детском пенье;
И ты, растроганный малейшим пустяком,
К дверям родительским подкравшись босиком,
В одной рубашке к ним врываешься, ликуя,
И на твоих губах отрада поцелуя.

IV

Звучавшие не раз прекрасные слова!
Неужто минули навеки торжества?
В камине поутру горел огонь, бывало,
И пламя комнату в морозы согревало;
Плясали отблески, а это добрый знак,
Когда на мебели поблескивает лак;
Обычно без ключей пылился шкаф просторный;
Стоял он запертый, коричневый и черный.
Где ключ? Не странно ли? Недвижно шкаф стоит,
Он тайны дивные, наверное, таит;
В шкафу диковинок, пожалуй, целый ворох;
Недаром слышится оттуда смутный шорох.
Опять родителей сегодня дома нет,
Неосвещенный дом камином не согрет;
Потеряны ключи от незабвенной сказки.
Нет ни родителей, ни радости, ни ласки.
И вправду к малышам неласков Новый год.
В пустынной комнате расплачутся вот-вот;
Глазенки синие увлажнены слезами;
В них можно прочитать: пора вернуться маме!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

V

И снова малыши заснули в тишине,
Но, безутешные, не плачут ли во сне?
Дышать им тяжело, у них распухли веки;
Сердечко детское не заживет вовеки.
Но ангел осушить им слезы поспешил
И в этом тяжком сне отрадный сон внушил;
Такой отрадный сон, что губы трепетали,
И, кажется, они блаженно лепетали.
Им снилось, что поднять им головы пора,
Что начинается другая жизнь с утра,
Что взор блуждающий рассеял заблужденье
И в розовом раю настало пробужденье.
Для них поет очаг в сиянии дневном,
Радушно небеса синеют за окном,
Преображается земля полунагая,
Оцепенение сквозь сон превозмогая,
Как будто солнце к ней, возлюбленной, пришло,
Вся в красном комната, в которой так тепло!
Одежды темной нет уже вблизи постели,
Не дует больше в дверь, не дует больше в щели,
Волшебница была здесь только что, да-да!
Два крика радостных послышалось тогда.
Луч розовый сверкнул, пробившись очень кстати,
И что-то вспыхнуло у маминой кровати.
Два медальона там на коврике лежат,
Веселый перламутр и сумрачный гагат,
Посеребренные, но каждый в черной раме;
На них читаются два слова: «НАШЕЙ МАМЕ!»

В харчевне темной с обстановкою простой,
Где запах лака с ароматом фруктов слился,
Я блюдом завладел с какою-то едой
Бельгийской и, жуя, на стуле развалился.

Я слушал бой часов и счастлив был и нем,
Когда открылась дверь из кухни в клубах пара
И в комнату вошла неведомо зачем
Служанка-девушка в своей косынке старой,

И маленькой рукой, едва скрывавшей дрожь,
Водя по розовой щеке, чей бархат схож
Со спелым персиком, над скатертью склонилась,

Переставлять прибор мой стала невзначай,
И чтобы поцелуй достался ей на чай,
Сказала: «Щеку тронь, никак я простудилась…»

. . . . . . . . . . . . . . . . .
Он. — Рука в руке, давай с тобою
Уйдем скорей
Туда, где утро голубое
Среди полей

Своею свежестью пьянящей
Омоет нас,
Когда дрожат лесные чащи
В безмолвный час;

И ветви, в каплях отражая
Игру луча,
Трепещут, — словно плоть живая
Кровоточа.

Там, подставляя ветру смело
Жар черных глаз,
В люцерну пеньюар свой белый
В тот ранний час

Ты погрузишь, успев влюбиться,
В душистый мех,
И там шампанским будет литься
Твой звонкий смех,

Смех надо мной, от хмеля грубым,
Чью силу рук
Ты вдруг почувствуешь, чьи губы
Узнают вдруг

Вкус ягод, что в тебе таится;
Над ветром смех,
Коль ветер перейдет границы
Приличий всех,

И над шиповником, что может
Быть злым порой,
А главное над тем, кто все же
Любовник твой.

. . . . . . . . . . . . . . . .
Семнадцать лет! Ты будешь рада
Побыть вдвоем!
О ширь полей! Лугов прохлада!
Ну как, пойдем?

Рука в руке, смешав дыханье
И голоса,
Неторопясь бродить мы станем,
Войдем в леса.

И там, закрыв глаза и млея,
Ты, как во сне,
Взять на руки тебя скорее
Прикажешь мне.

И я возьму — о миг величья! —
И понесу,
И будет нам анданте птичье
Звенеть в лесу.

Тебя, как спящего ребенка,
К груди прижав,
Я не услышу трели звонкой
И буду прав;

И буду пьян от кожи белой,
От этих глаз,
И речь моя польется смело…
Не в первый раз.

В лесах запахнет свежим соком,
И солнца свет
Омоет золотым потоком
Их снов расцвет…

. . . . . . . . . . . . . . . .
А вечером? Устав немного,
С приходом тьмы
Знакомой белою дорогой
Вернемся мы

К садам, где травы — голубые,
Где близ оград
В округу яблони кривые
Льют аромат.

Мы под вечерним темным небом
С тобой войдем
В деревню, пахнущую хлебом
И молоком,

И стойлом, где от куч навозных
Тепло идет,
Дыханьем мерным полон воздух,
Остывший пот

Блестит на шерсти, чьи-то морды
Во мгле видны,
И бык роняет с видом гордым
Свои блины…

А после дом, очки старушки,
Чей нос крючком
Уткнулся в требник; с пивом кружки
И дым столбом

Из трубок вылепленных грубо,
Плохой табак,
И оттопыренные губы,
Что так и сяк

Хватают с длинных вилок сало,
Как впопыхах;
Огонь из печки, отсвет алый
На сундуках;

Зад малыша, который близко
Подполз к дверям
И мордочкой уткнулся в миску,
Что ставят там

Для добродушного полкана;
И старый пес
Ворчит и лижет мальчугана
В лицо и в нос…

Надменная, словца не скажет,
Страшна на вид,
У печки бабка что-то вяжет,
В огонь глядит.

О дорогая, сколько сможем
Увидеть мы
В лачугах, чьи огни прохожим
Горят из тьмы!

Потом, среди сирени свежей,
Таясь от глаз,
В одном окне нам свет забрезжит,
Поманит нас…

Пойдем со мной! Тебя люблю я!
Нельзя никак
Нам не пойти! Пойдем, прошу я…

Она. — А дальше как?

В вагонах голубых и розовых и алых
Уехать от зимы!
Там в каждом уголке для поцелуев шалых
Приют отыщем мы.

Закроешь ты глаза, забыв, как ветер колкий
Гримасничает за окном,
Как черти черные и бешеные волки
Стенают в сумраке ночном.

И, словно паучок, щеки твоей коснется
Мой быстрый поцелуй, и скромно отвернется
Притворная щека.

«Поймай!» – прошепчешь ты, мы обо всем забудем:
На шее, на груди всю ночь искать мы будем
Бродяжку-паучка.

В карманах продранных я руки грел свои;
Наряд мой был убог, пальто — одно названье;
Твоим попутчиком я, Муза, был в скитанье
И — о-ля-ля! – мечтал о сказочной любви.

Зияли дырами протертые штаны.
Я — мальчик с пальчик — брел, за рифмой поспешая.
Сулила мне ночлег Медведица Большая,
Чьи звезды ласково шептали с вышины;

Сентябрьским вечером, присев у придорожья,
Я слушал лепет звезд; чела касалась дрожью
Роса, пьянящая, как старых вин букет;

Витал я в облаках, рифмуя в исступленье,
Как лиру, обнимал озябшие колени,
Как струны, дергая резинки от штиблет.

Из ржавой ванны, как из гроба жестяного,
Неторопливо появляется сперва
Вся напомаженная густо и ни слова
Не говорящая дурная голова.

И шея жирная за нею вслед, лопатки
Торчащие, затем короткая спина,
Ввысь устремившаяся бедер крутизна
И сало, чьи пласты образовали складки.

Чуть красноват хребет. Ужасную печать
На всем увидишь ты; начнешь и замечать
То, что под лупою лишь видеть можно ясно:

«Венера» выколото тушью на крестце…
Все тело движется, являя круп в конце,
Где язва ануса чудовищно прекрасна.

Слюной тоски исходит сердце,
Мне на корме не до утех
Грохочут котелки и дверцы,
Слюной тоски исходит сердце
Под градом шуток, полных перца,
Под гогот и всеобщий смех.
Слюной тоски исходит сердце
Мне на корме не до утех.
Итифаллический, солдатский,
Их смех мне сердце запятнал;
К рулю рисунок залихватский,
Итифаллический, солдатский,
Прицеплен… Сердце мне по-братски
Омой, кабалистичный вал!
Итифаллический, солдатский,
Их смех мне сердце запятнал.

Как быть, украденное сердце,
Когда табак иссякнет их
И зазвучит икоты скерцо,
Как быть, украденное сердце,
Когда похмелье горше перца
И жгучий спазм в кишках моих?
Как быть, украденное сердце,
Когда табак иссякнет их?

Дубовый, сумрачный и весь резьбой увитый,
Похож на старика объемистый буфет;
Он настежь растворен, и сумрак духовитый
Струится из него вином далеких лет.

Он уместить сумел, всего себя натужив,
Такое множество старинных лоскутков,
И желтого белья, и бабушкиных кружев,
И разукрашенных грифонами платков;

Здесь медальоны, здесь волос поблекших прядки,
Портреты и цветы, чьи запахи так сладки
И слиты с запахом засушенных плодов, —

Как много у тебя, буфет, лежит на сердце!
Как хочешь ты, шурша тяжелой черной дверцей,
Поведать повести промчавшихся годов!

Вот старый шкаф резной, чей дуб в разводах темных
На добрых стариков стал походить давно;
Распахнут шкаф, и мгла из всех углов укромных
Влекущий запах льет, как старое вино.

Полным-полно всего: старья нагроможденье,
Приятно пахнущее желтое белье,
Косынка бабушки, где есть изображенье
Грифона, кружева, и ленты, и тряпье;

Тут медальоны вы найдете и портреты,
Прядь белую волос и прядь другого цвета,
Одежду детскую, засохшие цветы…

О шкаф былых времен! Историй всяких кучу
И сказок множество хранишь надежно ты
За этой дверцей, почерневшей и скрипучей.

Не властен более подошвы истоптать,
В пальто, которое достигло идеала,
И в сане вашего, о Эрато, вассала
Под небо вольное я уходил мечтать.

Я забывал тогда изъяны… в пьедестале
И сыпал рифмами, как зернами весной,
А ночи проводил в отеле «Под луной»,
Где шелком юбок слух мне звезды щекотали.

Я часто из канав их шелесту внимал
Осенним вечером, и, как похмелья сила,
Весельем на сердце и лаской ночь росила.

Мне сумрак из теней там песни создавал,
Я ж к сердцу прижимал носок моей ботинки
И, вместо струн, щипал мечтательно резинки.

Один из голубых и мягких вечеров…
Стебли колючие и нежный шелк тропинки,
И свежесть ранняя на бархате ковров,
И ночи первые на волосах росинки.

Ни мысли в голове, ни слова с губ немых,
Но сердце любит всех, всех в мире без изъятья,
И сладко в сумерках бродить мне голубых,
И ночь меня зовет, как женщина в объятья.

Как черные пятна под вьюгой,
Руками сжимая друг друга
И спины в кружок,
Собрались к окошку мальчишки
Смотреть, как из теста коврижки
Печет хлебопек.

Им видно, как месит он тесто,
Как булки сажает на место
В горячую печь –
Шипит закипевшее масло,
А пекарь спешит, где погасло,
Лучины разжечь.

Все, скорчась, они наблюдают,
Как хлеб иногда вынимают
Из красной печи –
И нет! – не трепещут их тени,
Когда для ночных разговений
Несут куличи.

Когда же в минуту уборки
Поют подожженные корки,
А с ними сверчки,
Мальчишки мечтают невольно,
Их душам светло и привольно,
Сердца их легки.

Как будто к морозу привыкли,
Их рожицы тесно приникли
Поближе к окну;
С ресницами в снежной опушке
Лепечут все эти зверушки
Молитву одну.

И руки вздымают так страстно,
В молитве смущенно неясной
Покинув дыру,
Что рвут у штанишек все пряжки,
Что жалко трепещут рубашки
На зимнем ветру.

1. Предки (Они)

Твои великие мы Предки,
Предки!

Покрытые холодным потом
Луны, деревьев и тумана.
Смысл наших вин сухих был: жить!
Под этим солнцем без обмана
Что надо человеку? – Пить.

Я

Ах, умереть на побережьях диких!

Они

Твои великие мы Предки
Из степи.
Мы жбаны налили водою.
Послушай, как журчат потоки
Вкруг влажных замков – далеко.
Мы в погреб спустимся глубокий:
Там есть и сидр и молоко.

Я

Ах, убежать к свободным водопоям!

Они

Твои великие мы Предки.
Ах, бедный!
В шкапах мы сберегли ликеры.
И чай и кофе будут скоро
Кипеть; есть в чайниках вода.
Взгляни: разводы и узоры.
Мы с кладбища пришли сюда…

Я

Ах, выпить, выпить все до дна!

2. Дух (Он)

Бессмертные ундины,
Явитесь из пучины.
Венера, дочь лазури,
Смири волненье бури.

Ты, Вечный Жид Норвегии,
Расскажи о снеге и
Ведавшие горе
Пропойте песнь про море.

Я

Напитков чистых мне не надо,
Воды не лейте в мой стакан!
Ни образами, ни Элладой
Я никогда не буду пьян.
Я жажде верен, как красотке.
Певец, та жажда – дочь твоя!
О гидра тайная, без глотки,
Не от тебя ль погибну я!

3. Друзья (Они)

Идем! вдоль побережий
Вином залит простор!
Потоком биттер свежий
Течет но склонам гор!
Туда – толпой бессонной –
Где взнес абсент колонны!

Я

Стран этих чужд поэт.
Прочь опьяненья бред!
Милее мне, быть может,
В болоте гнить, где тины
И ветер не встревожит,
Качая ив вершины.
[. . . . . . .]

Серебряные и медные колесницы,
Стальные и серебряные носы кораблей,
Бьют пену,
Подымают слои терновых кустов,
Текучести ланд
И огромные колеи отлива,
Тянутся кругообразно к востоку,
К столпам леса,
К середине насыпи,
Угол которой избит водоворотами света.

В зеленеющей яме щебечет ручей,
За траву безрассудно хватаясь клочками
Серебристой струи. Пеной ярких лучей
Солнце брызжет в долину, горя над холмами.

Рот открыв, без фуражки, солдат молодой,
Погруженный затылком в зеленое ложе,
Спит. С небес льется свет, словно дождь золотой,
Оттеняя в траве белизну его кожи.

В незабудках запрятаны ноги, а он,
Как ребенок, улыбкой во сне озарен.
Он озяб. Пусть природа беднягу согреет!

От цветов аромат по долине разлит.
На припеке солдатик, раскинувшись, спит.
У него под ключицею рана чернеет.

В сапфире сумерек пойду я вдоль межи,
Ступая по траве подошвою босою.
Лицо исколют мне колосья спелой ржи,
И придорожный куст обдаст меня росою.

Не буду говорить и думать ни о чём —
Пусть бесконечная любовь владеет мною —
И побреду, куда глаза глядят, путём
Природы — счастлив с ней, как с женщиной земною.

Эй, вы, трусы! Всем скопом гоп-ля на вокзалы!
Солнца огненным чревом извергнутый зной
Выпил кровь с площадей, где резвились Вандалы
Вот расселся на западе город святой!

Возвращайтесь! Уже отгорела пожары.
Лучезарная льется лазурь на дома,
На проспекты и храмы, дворцы и бульвары,
Где звездилась и бомбами щерилась тьма.

Забивайте в леса ваши мертвые замки!
Старый спугнутый день гонит черные сны.
Вот сучащие ляжками рыжие самки
Обезумели! В злобе вы только смешны.

В глотку им, необузданным сукам, припарки!
Вам притоны кричат: обжирайся! кради!
Ночь низводит в конвульсиях морок свой жаркий,
Одинокие пьяницы с солнцем в груди.

Пейте! Вспыхнет заря сумасшедшая снова,
Фейерверки цветов рассыпая вкруг вас,
Но в белесой дали, без движенья, без слова
Вы утопите скуку бессмысленных глаз.

Блюйте в честь Королевы обвислого зада!
Раздирайтесь в икоте и хнычьте с тоски,
Да глазейте, как пляшут всю ночь до упада
Сутенеры, лакеи, шуты, старики.

В бриллиантах пластроны, сердца в нечистотах!
Что попало валите в смердящие рты!
Есть вино для беззубых и для желторотых,
Иль стянул Победителям стыд животы?

Раздувайте же ноздри на запах бутылок!
Ночь в отравах прожгите! Плевать на рассвет!
Налагая вам руки на детский затылок,
“Трусы, будьте безумны”, – взывает поэт.

Даже пьяные, роясь у Женщины в чреве,
Вы боитесь, что, вся содрогаясь, бледна,
Задохнувшись презреньем, в божественном гневе,
Вас, паршивых ублюдков, задушит она.

Сифилитики, воры, цари, лицедеи –
Вся блудливым Парижем рожденная мразь!
Что ему ваши души, дела и затеи?
Он стряхнет вас и кинет на свалку, смеясь.

И когда на камнях своих, корчась и воя,
Вы растянетесь в яме, зажав кошельки,
Девка рыжая, с грудью созревшей для боя
И не глянув на падаль, взметнет кулаки!

Насладившийся грозно другой Карманьолой,
Поножовщиной сытый, в года тишины,
Ты несешь меж ресниц, словно пламень веселый,
Доброту небывалой и дикой весны.

Город скорбный мой! Город почти бездыханный, –
Обращенные к правнукам мозг и сосцы, –
Ты, кто мог пред Вселенной открыть свои раны,
Кем родились бы в темных столетьях отцы,

Намагниченный труп. Лазарь, пахнувший тленьем,
Ты, воскреснув для ужаса, чувствуешь вновь,
Как ползут синеватые черви по венам,
Как в руке ледяной твоя бьется Любовь.

Что стою? И могильных червей легионы
Не преграда цветенью священной земли.
Так вампир не потушит сиянье Юноны,
Звездным золотом плачущей в синей дали!

Как ни горько, что стал ты клоакой зловонной,
Что любому растленное тело даришь,
Что позором возлег средь Природы зеленой,
Твой поэт говорит: “Ты прекрасен, Париж!”

Не Поэзия ль в буре тебя освятила?
Полный сил воскресаешь ты, Город-Пророк!
Смерть на страже, но знамя твое победило,
Пробуди для вострубья умолкнувший рог!

Твой Поэт все запомнит: слезу Негодяя,
Осужденного ненависть, Проклятых боль,
Вот он, Женщин лучами любви истязая,
Сыплет строфы: танцуй же, разбойная голь!

Все на прежних местах! Как всегда в лупанарах
Продолжаются оргии ночью и днем,
И в безумии газ на домах и бульварах
В небо мрачное пышет зловещим огнем.

Юность беспечная,
Волю сломившая,
Нежность сердечная,
Жизнь погубившая, –
Срок приближается,
Сердце пленяется!

Брось все старания,
Будь в отдалении,
Без обещания,
Без утешения,
Что задержало бы
Гордые жалобы.

К вдовьим стенаниям
В душу низводится
Облик с сиянием
Твой, Богородица:
Гимны ль такие
Деве Марии?

Эти томления
Разве забылися?
Страхи, мучения
На небо скрылися,
Жаждой истомною
Кровь стала темною.

Так забывается
Поросль кустарников,
Там, где сливается
Запах нектарников
С диким гудением
Мушек над тлением.

Юность беспечная,
Волю сломившая,
Нежность сердечная,
Жизнь погубившая, –
Срок приближается,
Сердце пленяется!

На лобик розовый и влажный от мучений
Сзывая белый рой несознанных влечений,
К ребенку нежная ведет сестру сестра,
Их ногти — жемчуга с отливом серебра.
И, посадив дитя пред рамою открытой,
Где в синем воздухе купаются цветы,
Они в тяжелый лен, прохладою омытый,
Впускают грозные и нежные персты.
Над ним мелодией дыханья слух балуя,
Незримо розовый их губы точит мед;
Когда же вздох порой его себе возьмет,
Он на губах журчит желаньем поцелуя.
Но черным веером ресниц их усыплен
И ароматами, и властью пальцев нежных,
Послушно отдает ребенок сестрам лен,
И жемчуга щитов уносят прах мятежных.
Тогда истомы в нем подъемлется вино,
Как мех гармонии, когда она вздыхает…
И в ритме ласки их волшебной заодно
Все время жажда слез, рождаясь, умирает.

Перевод: И. Ф. Анненского

Что нам, душа моя, кровавый ток,
И тысячи убийств, и злобный стон,
И зной, и ад, взметнувший на порог
Весь строй; и на обломках Аквилон.

Вся месть? Ничто!.. Но нет, ее мы вновь,
Князья, сенаты, биржи, всю хотим,
Все сгинь! Преданья, власть и суд – на дым!
Так надо. Золото огня и кровь.

В огне все, в мести, в ужасе гори!
Мой дух! Не слушай совести. За тьмой
Сокройтесь вы, республики, цари,
Полки, рабы, народы, все долой!

Встревожим вихрь разгневанных огней,
И мы, и наши названные братья!
Нам, романтическим, милы проклятья,
Не рабский труд неси, а пламеней!

Весь шар земной мы местью обовьем,
Деревни, города. Пускай вулкан
Взрывается! Пусть в битве мы падем!
Все поглотит суровый Океан.

Друзья! О сердце, верь, они мне – братья,
Безвестно-темные. Идем, идем!
Все больше к вам! Несчастия заклятья!
Под тающей землей трепещет гром.

Все ничего: я здесь; я здесь всегда.