Стихи зарубежных поэтов

I

Луна мертва, мертва луна,
но воскресит ее весна.

И тополя чело
овеет ветер с юга.

И сердца закрома
наполнит жатва вздохов.

И травяные шапки
покроют черепицу.

Луна мертва, мертва луна,
но воскресит ее весна.

II

Напевает вечер синий
колыбельную апельсинам.

И сестренка моя поет:
– Стала земля апельсином.
Хнычет луна: – И мне
хочется стать апельсином.

– Как бы ты ни алела,
как бы ни сокрушалась,
не быть тебе даже лимоном.
Вот жалость!

Лола

Лола стирает пеленки,
волосы подколов.
Взгляд ее зелен-зелен,
голос ее – лилов.

Ах, под оливой
была я счастливой!

Рыжее солнце в канаве
плещется около ног,
а на оливе воробушек
пробует свой голосок.

Ах, под оливой
была я счастливой!

Когда же у Лолы мыла
измылится весь кусок,
ее навестят торерильо.

Ампаро

Ампаро!
В белом платье сидишь ты одна
у решетки окна

(между жасмином и туберозой
рук твоих белизна).

Ты слушаешь дивное пенье
фонтанов у старой беседки
и ломкие, желтые трели
кенара в клетке.

Вечерами ты видишь – в салу
дрожат кипарисы и птицы.
Пока у тебя из-под рук
вышивка тихо струится.

Ампаро!
В белом платье сидишь ты одна
у решетки окна.
О, как трудно сказать:
я люблю тебя,
Ампаро.

Маленькая поэма

Бедная бабочка сердце мое,
милые дети с лужайки зеленой.
Время-паук ее держит в плену,
крыльев пыльца – горький опыт плененной.

Пел я, бывало, ребенком, как ты,
милые дети с лужайки зеленой.
Голос мой, ястреб с когтями котенка,
в небо взмывал, в его синее лоно.
Клича вербену, вербену зовя,
как-то бродил в картахенском саду я,
и потерял я колечко судьбы,
речку из песни минуя.

Стать кавалером и мне довелось.
Майский был вечер, прохладный и лунный.
Мне показалась загадкой она,
синей звездой на груди моей юной.
Вербного был воскресенья канун,
сердце скакало в звездные дали.
Но вместо роз и махровых гвоздик
ирисы руки ее обрывали.
Сердцем я был беспокоен всегда,
милые дети с лужайки зеленой.
Ту, что в романсе встретилась мне,
ждал я, в мечты погруженный.
Ту, что нарвет майских роз и гвоздик,
ждал я, – как пелось в романсе.
Но почему только дети одни
видят ее на Пегасе?
Та ли она, кого мы в хороводах
с грустью звездой называем,
молим, чтоб вышла потанцевать
в луг, принаряженный маем?

Мне вспоминается детства апрель,
милые дети с лужайки зеленой.
В старом романсе однажды ее
я повстречал, изумленный.

И по ночам стал печалиться ей,
недостижимой, немилый.
Слыша мои излиянья, луна
губы в усмешке кривила.
Кто она – та, что гвоздики сорвет
с нежными розами мая?
Бедная девочка, замуж ее
выдала мачеха злая.
Где-то на кладбише в тихой земле
спят вместе с ней ее беды…
Я же, в любви безответной своей,
сердца исчез не изведав,
с посохом солнца хочу одолеть
недостижимость небесного склона.

Мраком меня укрывает печаль,
милые дети с лужайки зеленой.
Ныне далекие те времена
с нежностью я вспоминаю.
Кто она та, что гвоздики сорвет
с нежными розами мая?

Что там во мне таится
в такой печальный час?
Кто лес мой, золотой
и свежий, вырубает?
Как в зыбком серебре
зеркал я прочитаю
то, что речной рассвет
передо мной расстелет?
Вяз замысла какого
в моем лесу повален?
В каком дожде молчанья
дрожу я с той поры,
как умерла любовь
на берегу печали?
Лишь терниям лелеять
то, что во мне родилось?

Мама,
пусть я серебряным мальчиком стану.

Замерзнешь.
Сыночек, таким холодней.

Мама,
пусть водяным я мальчиком стану.

Замерзнешь.
Сыночек, таким холодней.

Мама,
вышей меня на подушке своей.

Сейчас.
Это будет намного теплей.

Луна вонзается в море
длинным лучистым рогом.

Зеленый и серый единорог,
млеюший и потрясенный.
Небо по воздуху, словно
лотос огромный, плывет.

(И ты проходишь одна
в последнем сумраке ночи.)

Кристаллизованным небом
вызрело тело граната.
(Зерна – янтарные звезды,
пленки – подобья заката.)
Небо его иссушилось,
в лапище времени лежа,
кажется старческой грудью
в желтом пергаменте кожи.
И стал черенком лампадки
сосок, чтоб светить прохожим.

Плод этот – крошечный пчельник,
кровью наполнены соты.
Женские губы, как пчелки,
строят всегда их с охотой.
Не потому ли так весел
смех его тысячеротый.

Спелый гранат – это сердце,
что над посевом стучится,
и, зная, как оно гордо,
не поклюет его птица.
Как человечье, снаружи
оно кожурою жестко.
Но только пронзи – и брызнет
весенней зари полоска.
Гранат – сокровище гнома,
того, что вел разговоры
с девочкой Розой, блуждавшей
в чаще дремучего бора.
Того, что в яркой одежке
и с бородой серебристой.
До сей поры еше прячут
это сокровище листья.
Сколько рубинов и перлов
в кубке янтарном таится!

В колосе – хлеб наш. В нем слава
жизни и смерти Христовой.

Символ терпенья в маслине
и постоянства людского.

Яблоко – завязь соблазна,
плод, пробудивший земное,
капелька времени она,
связанная с сатаною.

Плачет цветок оскверненный
в сочном ядре апельсина;
пламенным золотом стал он,
белый в былом и невинный.

Распутством пьяного лета
рожден виноград мясистый,
но церковь благословеньем
хмельной его сок очистит.

Каштаны – очаг вечерний,
поленьев треск, запах дыма
и память о чем-то давнем,
как кроткие пилигримы.

Желуди – детская сказка,
что в сердце навеки хранима.
Айва золотится кожей,
как чистота и здоровье.

Гранат же – небесный кубок,
полный священною кровью.
То кровь земли,чье тело
ручей иглой своей ранил.
То кровь голубого ветра,
ободранного горами.
Кровь моря под острым килем,
реки – под напором весел.
Гранат – предыстория крови,
той, что в себе мы носим.
Замысел крови, вмещенной
в шар, терпковатый и крепкий.
Наш череп и наше сердце
напоминает он лепкой.

O спелый гранат, горящий
среди зеленой прохлады,
плоть от Венериной плоти,
смех многошумного сада.
Для мотыльков ты солнце,
застрявшее в предвечерье,
в червей же вселяешь ужас –
обжечься боятся черви.

Ты лоно плодов грядущих,
ты светоч жизни, планета
в небе ручья, цветущем
красками позднего лета,
вместилище неутолимой
страсти земного света.

Сидят на лужайке кузнечики чинно.
– Что скажешь ты, Марк Аврелий,
об этих философах с тихой равнины?
Мысли твои не созрели!

Река по равнине узоры чертит.
– Скажи мне, Сократ, что смог
увидеть ты в водах, несущихся к смерти?
Твой символ веры убог!

Осыпались розы и в грязь упали.
– Скажи мне, святой Хуан,
о чем лепестки их тебе шептали?
В сердце твоем – туман!

I

Выходят веселые дети
из шумной школы,
вплетают в апрельский ветер
свой смех веселый.
Какою свежестью дышит
покой душистый!
Улица дремлет и слышит
смех серебристый.

II

Иду по садам вечерним,
в цветы одетым,
а грусть я свою, наверно,
оставил где-то.
На кладбище, над черепами
забывших время,
трепещет земля цветами,
взросло их семя.
И кипарисы, покрыты
пыльцою нежной,
вперили пустые орбиты
в простор безбрежный,
качая своей утомленной
главой зеленой.

Апрель, ты несешь нам звезды,
вешние воды,
зажги золотые гнезда
в глазах природы!

День пролетает мимо.
Ночь непоколебима.

День умирает рано.
Ночь – за его крылами.

День посреди бурана.
Ночь перед зеркалами.

Моя Лусия ноги в ручей опустила?

Три необъятных тополя,
над ними звезда одинокая.

Тишина, лягушачьими криками
изъязвленная над затонами,
точно тюль, разрисованный лунами
зелеными.

Ствол засохшего дерева между
двумя берегами
расцветал концентрическими
кругами.

И мечтал я, на воду глядя,
об одной смуглолицей в Гранаде.

Лунная заводь реки
под крутизною размытой.

Сонный затон тишины
под отголоском-ракитой.

И водоем твоих губ,
под поцелуями скрытый.

Гвадалквивир струится
в тени садов апельсинных.
Твои две реки, Гранада,
бегут от снегов в долины.

Ах, любовь,
ты исчезла навеки!

В кудрях у Гвадалквивира
пламенеют цветы граната.
Одна – кровью, другая – слезами
льются реки твои, Гранада.

Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер!

Проложены по Севилье
для парусников дороги.
По рекам твоим, Гранада,
плавают только вздохи.

Ах, любовь,
ты исчезла навеки!

Гвадалквивир… Колокольня
и ветер в саду лимонном.
Дауро, Хениль, часовенки
мертвые над затоном.

Ах, любовь.
ты прошла, словно ветер!

Но разве уносят реки
огни болотные горя?

Ах, любовь,
ты исчезла навеки!

Они апельсины и мирты
несут в андалузское море.

Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер!

В тишине закатной
напевают дети.
Ручей прохладный,
источник светлый!

Дети

Что хранишь ты в дивном
веселом сердце?

Я

Перезвон дальный,
утонувший в небе.

Дети

Вот ты и уходишь
из тихого сквера.
Ручей прохладный,
источник светлый!

Что несешь ты в пальцах
своих весенних?

Я

Кровь алой розы
и первоцветы.

Дети

Омой их водою
нашей старой песни.
Ручей прохладный,
источник светлый!

Что на губах чуешь
сочных и свежих?

Я

Привкус костей и череп
моей смерти.

Дети

Испей воды чистой
нашей старой песни.
Ручей прохладный,
источник светлый!

Куда ж ты уходишь
из тихого сквера?

Я

К неведомым магам,
к далеким принцессам.

Дети

У кого спросил ты
дорогу поэтов?

Я

У источников светлых
из старой песни.

Дети

Ну, а землю и море
ты оставишь навеки?

Я

Наполнилось огоньками
мое шелковое сердце,
колокольным забытым звоном,
пчелами и златоцветом;
путь мой лежит далеко,
уйду за горные цепи,
уйду за шири морские
поближе к звездам небесным,
буду просить я бога,
чтоб мне вернул во владенье
древнюю душу ребенка,
вскормленную легендой,
в шапке с веселым плюмажем,
с мечом деревянным детским.

Дети

Вот ты и ухолишь
из тихого сквера.
Ручей прохладный,
источник светлый!

Открытые очи
засохших деревьев
плачут мертвой листвою,
изранены ветром.

Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы…

– Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?

– Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.

– Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?

– Это вода, сеньор мой,
вода морская.

– Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?

– Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.

– Сердце, скажи мне, сердце, –
откуда горечь такая?

– Слишком горька, сеньор мой,
вода морская…

А море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.

Красного солнца сосок.
Сосок луны голубой.

Торс: половина – коралл, а другая
серебро с полумглой.

Серебряные колокольцы
у волов на шее.

– Дитя из снега и солнца,
куда путь держишь?

– Иду нарвать маргариток
на луг приветный.

– Но луг отсюда далеко
и полон теней.

– Любовь моя не боится
теней и ветра.

– Бойся солнца, дитя
из солнца и снега.

– В моих волосах погасло
оно навеки.

– Белоликая, кто же ты?
Твой путь неведом.

– Я из ключей кристальных,
из любви вечной.

Серебряные колокольцы
у волов на шее.

– А что у тебя на губах
так ярко светит?

– Звезда, что зажег любимый
в жизни и в смерти.

– А что у тебя на груди
острою веткой?

– Меч, что носил любимый
в жизни и в смерти.

– А что в глазах твоих черных
гордым блеском?

– Мои печальные думы,
что ранят сердце.

– Зачем на тебе накидка
чернее смерти?

– Ах, вдовушка я, и нету
меня грустнее!

Грущу я по графу Лавру
из детской песни,

тому, кто из рола Лавров
самый первый.

– Кого же ты ищешь здесь,
раз его нету?

– Тело того, кто из Лавров
самый первый.

– А может, ты ищешь любовь
душой неверной?
Если ты ищешь любовь,
дай бог, встретишь.

– Люблю я одни звезды
в дальнем небе,
ищу одного друга
в жизни и в смерти.

– Друг твой на дне глубоко,
дитя из снега,
укрыт гвоздикой и дроком,
тоскою вечной.

– О, рыцарь далеких странствий,
кипарисной тени,
хочу тебе лунною ночью
душу вверить.

– Мечтательная Изида,
без меда песни,
что льешь на уста ребенка
свою легенду,
тебе я в дар предлагаю
нежное сердце,
израненное очами
других женщин.

– Рыцарь речей любезных,
прощай навеки.
Ищу я того, кто из Лавров
был самый первый.

– Прощай же, спящая роза,
цветок весенний,
идешь ты к любви верной,
а я к смерти.

Серебряные колокольцы
у волов на шее.

Пускай истекает кровью
мое сердце!

Острая звезда-алмаз,
глубину пебес пронзая,
вылетела птицей света
из неволи мирозданья.
Из огромного гнезда,
где она томилась пленной,
устремляется, не зная,
что прикована к вселенной.

Охотники неземные
охотятся на планеты –
на лебедей серебристых
в водах молчанья и света.

Вслух малыши-топольки
читают букварь, а ветхий
тополь-учитель качает
в лад им иссохшею веткой.
Теперь на горе далекой,
наверно, играют в кости
покойники: им так скучно
весь век лежать на погосте!

Лягушка, пой свою песню!
Сверчок, вылезай из щели!
Пусть в тишине зазвучат
тонкие ваши свирели!

Я возвращаюсь домой.
Во мне трепещут со стоном
голубки – мои тревоги.
А на краю небосклона
спускается день-бадья
в колодезь ночей бездонный!

У моря нет апельсинов,
любви у Севильи нет.
Красавица, дай мне зонтик –
так ярок слепящий свет!

Но рожицу – сок лимонный –
ты скорчишь мне кисло в ответ;
слова – золотые рыбки –
мгновенный прочертят след.

У моря нет апельсинов.
Ай, любовь!..
Любви у Севильи нет.

Август.
Персики и цукаты,
и в медовой росе покос.
Входит солнце в янтарь заката,
словно косточка в абрикос.

И смеется тайком початок
смехом желтым, как летний зной.

Снова август.
И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.