Недовольный переменой, —
Штутгарт с Неккаром, прости! —
Он на Изар править сценой
В Мюнхен должен был уйти.
В той земле, где все красиво, —
Ум и сердце веселя,
Бродит мартовское пиво,
И гордится им земля.
Но, попавши в интенданты,
Он, бедняга, говорят,
Ходит сумрачный, как Данте,
И, как Байрон, супит взгляд.
Он невесел от комедий,
В бредни виршей не влюблен,
И над страхами трагедий
Не смеется даже он.
Девы рвением объяты —
Сердцу скорбному помочь,
Но отводят, встретив латы,
Взоры ласковые прочь.
Из-под чепчика веселье
В смехе Наннерле звучит.
«Ах, голубка, шла бы в келью!»
Датским принцем он ворчит.
Принялись, хоть труд напрасен,
Развлекать его друзья
И поют: «Твой светоч ясен, —
Пей услады бытия!»
Как же груз хандры тяжелой
Не спадет с твоей груди
В этой местности веселой,
Где шутами пруд пруде?
Но теперь там смеха мало,
Смех там несколько заглох:
Стали реже запевалы,
А без них ведь город плох.
Будь тебе хоть Массман дан там, –
Этот бравый господин
Цирковым своим талантом
Разогнал бы весь твой сплин.
Шеллинг, кто его заменит?
Без него не мил и свет!
Мудрецов – смешней нигде нет
И шутов почтенней нет.
Что ушел творец Валгаллы,
Что — как плод его труда —
Им завещан том немалый, —
Это разве не беда?
За Корнелиусом, сникли
Свиты всей его чины,
Ибо волосы остригли,
А без оных не сильны.
Шеф был опытнее вдвое:
В гривах сеял колдовство
Что-то двигалось живое
В них нередко оттого.
Гёррес пал. — Гиена сдохла.
Краха клириков не снес
Инквизитор, чье не сохло
Веко, вспухшее от слез.
Этим хищником лишь кролик
Нам в наследье был прижит:
Жрет он снадобья от колик,
Сам он — тоже ядовит.
Кстати, папский Доллингерий, —
Так ведь, бишь, мерзавца звать?
Продолжает в прежней мере
Он на Изаре дышать?
В самый светлый день я даже
Вспоминаю эту тварь!
Ни противнее, ни гаже
Не видал еще я харь.
Говорят болтуньи наши,
Что на свет он вышел вдруг
Между ягодиц мамаши,
Чей понятен перепуг.
Перед Пасхой в крестном ходе
Мне попался как-то он, —
Был он в темном этом сброде
Самой темной из персон.
Да, Monacho Monachorum1
Есть монашья цитадель,
Град virorum obscurorum,2
Шуток Гуттеновых цель.
Словом «Гухтен» потрясенный,
Встань же, бывший страж ночей,
И поповский хлам зловонный
Бей, как прежде, не жалей!
Как, бывало, рыцарь Ульрих,
В кровь лупи их по жрестцам!
Не страшась их воплей, дурь их
Выбивал он смело сам.
В корчах смеха у Эразма —
Столь он рад был той игре —
Лопнул чирей из-за спазма
И полегчало в нутре.
Зикинген от воплей своры,
Как безумный, хохотал,
И любой немецкий город
Эбернбургу подражал.
Дружный хохот брал измором
Даже тех, кто вечно хмур.
В Виттенберге пели хором
«Gaudeamus igitur!»3
Выбивая рясы, – Гуттен
Свой брезгливо морщил лоб;
Тучей блох он был окутан
И частенько кожу скреб.
Кличем «Alea est jacta!»4
Им суля переполох,
Рыцарь этак бил и так-то
И священников и блох.
Что ж ты, бывший страж полночный,
Не встряхнешься, часовой,
Влагой Изара проточной
Сплин не вылечится твой?
В путь, к победам! Ноги длинны, —
Рви сутану, — все равно,
Шелк на ней ли благочинный
Или грубое рядно.
Хрустнув кистью, с кислой миной,
Он, вздыхая, говорит:
«Что с того, что ноги длинны?
Я Европой слишком сыт.
Я натер себе мозоли, —
Узок родины штиблет, —
Где ступню он жмет до боли,
Знаю сам — охоты нет!»